Поль Вирильо: скорость и политика

190 Неспешность деревенского житья и скорость, задаваемая городом, знакомы нам по личному опыту и многократно про­тивопоставлены в литературе. Быстрее — значит лучше, быст­рее — значит сделать больше за отведенное время, время — деньги, высокая скорость экономит время — все эти элемен­тарные сегодня максимы лежат в основе недовольства транспортными пробками или качеством соединения домашнего компьютера с Сетью.

190 Производство мобильности и иммобиль­ности, скорости и приостановки становится решающим фак­тором изменений социального пространства, стратификации, включенности и исключенности людей из сетей и информаци­онных потоков.

190 О связи скорости и современной социальной и политичес­кой жизни писал целый ряд авторов [см.: Gleick, 1999; Rosa, 2003]. Я остановлюсь на взглядах французского мыслителя, архитектора, планировщика и политического активиста Поля Вирильо. Ему интересно, как скорость, возможная в век инфор­мационных технологий, меняет городскую жизнь.

190 Если преоб­ладающим объяснением «сжимания» пространства и времени, предложенным географом Дэвидом Харви и социологом Ма­нуэлем Кастельсом, является глобализация (см. об этом под­робнее в 6-й главе), то Вирильо в своих взглядах ближе осно­вательнице современной социологии времени Барбаре Адам.

190 Для них ценность, которую придает скорости общество модер­ности, и есть главная причина всех изменений. По Адам, ник­то не ставит под вопрос ценность скорости.

190 Все социальные проблемы рассматриваются «в тени» одержимости современ­ного общества скоростью [см.: Adam, 2003].

190 Вирильо также

191-192 убежден, что скорость — в центре современной цивилизации и политики и это скорее их негативная характеристика.

191 «Стоянка» велосипедов у библиотеки университета Гумбольдта — эмблема дружественного велосипедистам Берлина

192 Во-первых, ускоряется ведь и скорость принятия политических решений, так что на убеждение граждан и выслушивание их мнений ни у кого сегодня времени нет. Скорость дробит поли­тическое сознание до такой степени, что современный чело­век не способен ни с кем и ни с чем отождествиться, когда пытается осмыслить свою социальную жизнь.

192 Публичная сфера поэтому приходит в упадок, демократия разрушается, а военно-промышленный комплекс приобретает все большую власть. Столицы будущего уже не будут играть какой-то политической и социальной роли: их роль в качестве средоточия скорости выйдет на передний план [см.: Virilio, Lotringer, 2007]. Во-вторых, скорость связана с тем, что в осно­ву современного социального порядка уже невозможно поло­жить знание «...если скорость ответственна за экспоненциаль­ный рост вызванных человеком несчастных случаев XX века, она в равной мере ответственна за увеличение частоты эколо­гических несчастных случаев... как и за эсхатологические тра­гедии, которыми угрожают недавние открытия, связанные с вычислением генома и биотехнологиями. Если в прошлом местные несчастные случаи были еще местоположены... то глобальные несчастные случаи — уже нет» [Virilio, 2003:24—25].

192 В-третьих, скорость ставит под угрозу подвижность человека.

192 Ускорение всех измерений реальности оборачивается властью машин и тех, кто их программирует [см.: Idem, 2000: 122], тех, кто нацелен на «предельные представления» на грани возмож­ностей искусства, науки и технологии, оборачивается съежи­ванием нашего мира:

192 «Каждый раз, когда мы вводим ускорение, мы не только сокращаем протяженность мира, но и стерили­зуем движение и величие движения, делая бесполезным дей­ствие движущегося тела» [Ibid.: 123].

192 Скорость передачи информации, которую делают возмож­ной современные информационные технологии, дает нам

193 контроль над пространством и временем, только время меня­ется.

193 Оно уже не связано с хронологической последователь­ностью, соединяющей прошлое, настоящее и будущее. Оно — абсолютное настоящее.

193 Итог — «серая экология»: «загрязнение расстояний и протяженности времени, что уменьшает про­стор нашего обитания» [Virilio, 1997: 58].

193 Разрушение традици­онных пространственно-временных границ между местами и временами (положим, дня и ночи) приводит к нарастанию инерции.

193 Наиболее яркое проявление этой диалектики скоро­сти и инерции — наша прикованность к высокоскоростным компьютерам. Изменение темпоральности информационны­ми технологиями Вирильо описывает, используя метафору города. Если дороги и мосты, канализация и здания городов дали людям контроль над пространством, то нематериальные технологии дали им контроль над временем. Урбанизация про­странства в прошлом уступает место урбанизации времени, а последняя представляет собой «урбанизацию тела, подключен­ного к различным интерфейсам» [Ibid:. 11]. Изменение време­ни освобождает нас от ограничений, налагаемых делением на дни, недели и так далее, мы свободны от «местечковой» огра­ниченности в выборе того, что читаем и любим.

193 С другой сто­роны, «мы» состоит из тех, кто сосредоточен в метрополисах, и тех, кто остался «на местах», «выживая в реальном простран­стве местных городков» [Ibid:. 71]. Жизнь последних не имеет отношения к высоким технологиям, разрыв между «местными городками» и глобальными городами неминуемо будет нарас­тать, так что «в наступающем столетии нам следует бояться метрополизации» [Ibid.. 74].

193 Вирильо имеет в виду не концент­рацию населения в той или иной сети городов, но «гиперконцентрацию мирового города, виртуального города, лишь пригородами которого окажутся реальные города» [Ibid].

193 В качестве примера он приводит высокоскоростное метро, кото­рым девять самых крупных городов Швейцарии собирались превратить в «суперпригород», в «столицу, которая положит конец всем столицам» [Ibid:. 80—81].

194 Вирильо пытается главные характеристики городского пространства — плотность, сложность и разнородность — ис­пользовать для описания городского времени.

194 Плотными, сложными и разнородными теперь оказываются протяженность, интервалы и одновременность. Пространство и визуаль­ное восприятие уничтожены массмедиа, перемещающимися со скоростью света: «Вся наша жизнь проходит в протезах ус­коренных путешествий» [Virilio, 1991:61].

194 Иными словами, го­род который рисует Вирильо, преобразован ускорением, вно­симым в жизнь информационными технологиями.

194 «Реальный» город приходит в упадок уже потому, что в нем сегодня не работают привычные различения между городским и деревенс­ким, центром и периферией. На его месте оказывается «эффект реальности»: на наше переживание пространства все большее воздействие оказывают экран ТВ и кино. Так, аэропорт — это не что иное, как «проектор» [см.: Idem, 2005: 98].

194 Весьма активная критика идей Вирильо — симптом нарас­тающего сегодня противостояния тех, кто, продуцируя поня­тия и метафоры, включает их в деконтекстуализованные мас­штабные «трансисторические» описания современности, и тех, кто не возражает против новых понятий, но всегда инте­ресуется тем, как их можно исторически и контекстуально уко­ренить.

194 Если географ Дэвид Харви просто, по сути, отмел взгля­ды Вирильо как постмодернистские [см.: Harvey, 1989: 351], а социальный теоретик Джон Армитаж, наоборот, призывает внимательнее читать его тексты [см.Armitage, 2000], то по­литические географы Тимоти Люк и Герод ОТуатхейл подчеркивают, что, хотя энергичный стиль письма Вирильо и за­вораживает читателя, к его размашистым гиперболам нужно относиться с большим скепсисом [см.: Luke, (УТисЛЬай, 2000].

194 Возможно, не стоит преувеличивать возросшую скорость городской жизни, ибо чрезмерное к этому внимание вновь возвращает нас в тенета технологического детерминизма, от­влекая от того, что информационные технологии включены в сложные сети, объединяющие материальную городскую инф­-195-раструктуру и людей.

195 Стремительность циркуляции информа­ции невозможна без большого количества ее неподвижных носителей, включая и людей: парадоксальный образ прикован­ного к компьютеру человека, нарисованный Вирильо, побуждает вновь и вновь задумываться о том, о чьей, собственно, ско­рости часто идет речь в описаниях современности.

195 Более того, реляционное мышление побуждает нас анализировать акселе­рацию в тесной связи с ее противоположностями: скорость, обеспечиваемую автомобилем, — с тем, как быстро отвыкают люди от радости физического движения, привычный комфорт ресторанов быстрого питания — с невероятными количеством пустых калорий, которое их посетители вынуждены погло­щать. Стоит чаще напоминать себе о том, что в городе можно активно переживать самые разные ритмы, а не только пресло­вутую скорость жизни. Радости неспешной беседы, медленно­го чтения и другие переживания, открываемые возможностью не торопиться, ценны сами по себе, а не только по контрасту с акселерацией.

Критика седентаризма

195 Исследования мобильности тесно связаны с критикой тра­диционной социальной теории за ее слепоту в отношении разных видов движения в социальном пространстве.

195 В «Соци­ологии помимо обществ» английский социолог Джон Урри [См.: Urry, 2000] противопоставил традиционную социологию, базирующуюся, по его мнению, на статичных структуре и со­циальном порядке, и мобильную социологию, которая должна основываться на движении, мобильности и случайном упоря­дочении.

195 Если традиционная социология рисует картину мира, поделенного на национальные государства, то это и антропо­логов, и урбанистов, и иных специалистов побуждает мыслить в терминах стабильных структур.

195 Дело не только е том, чтобы подробно описать самые разнообразные городские мобильно-196-сти (чем многие исследователи сейчас увлечены).

196 Важно сде­лать акцент на мобильности стимулом к новому мышлению о социальном мире,такому, которое бы не «вычитало движение из картины», по выражению канадского философа Брайана Массуми [см.: Massumi, 2002: 3].

196 Перечислим основные составляющие этого нового мышле­ния.

196 Во-первых, социальные науки должны стремиться зафик­сировать мир как подвижный и текучий, а не как стабильный.

196 Во-вторых, социальный мир образован разнородной множественностью времен и пространств.

196 В-третьих, социальные науки должны исходить из того, что социальностьсоставляют как человеческие, так и нечеловеческие силы, а технология и общество взаимозависимы.

196 В-четвертых, социальным наукам необходимо избавиться от «контейнерного» мышления, в час­тности от описания мира как поделенного на национальные государства.

196 В-пятых, социальные практики — главное в обще­стве.

196 В-шестых, эмоционально-аффективная составляющая социальной жизни должна в теоретических описаниях после­дней занять подобающее место.

196 Рассмотрим кратко некоторые из этих составляющих.

196 Тезис о подвижности и текучести социального мира трудно, конеч­но, назвать новым.

196 «То, что "все вещи изменяются", представля­ет собой первое смутное обобщение, которое было сделано несистематической и еще далекой от аналитичности челове­ческой интуицией. Это тема лучших образцов древнееврейс­кой поэзии в Псалмах; как фраза Гераклита, она выступает одним из первых обобщений древнегреческой философии... и вообще на всех стадиях цивилизации воспоминание об этом способно вдохновлять поэзию», — справедливо пишет англий­ский философ Альфред Уайтхед, подробно исследовавший понятия процесса, протекания и креативности [см.: Уайтхед, 1990: 293].

196 Дело в том, чтобы, во-первых, само мышление и метафоры, в которых оно фиксируется, сделать динамичными, а во-вторых, чтобы критически выявить общепринятые пред­ставления о подвижности и неподвижности, понять их связь с

197 моралью и политикой.

197 К примеру, не получается ли, что в на­ших представлениях о социальной жизни мы часто неосознан­но предпочитаем то, что находится (и остается) на своем мес­те, тому, что движется?

197 Седентаризм, то есть точка зрения, отдающая предпочтение оседлому и неподвижному образу жизни перед кочевым и подвижным, до сих пор куда более по­пулярен.

197 Я коснусь трех вариантов критики седентаризма, предпринятой антропологами Т.Ингсльдом и Л. Малки и философами Ж Делезом и Ф, Гватгари.

197 У популярности седентаризма много причин.

197 Начнем с того, что в период модерности сложилось воображаемое про­тивопоставление познания и движения, то есть уравновешен­ного и находящегося в покое разума и перемещающегося тела.

197 Хождение мыслилось как удел простолюдинов, а возможность добраться до цели иными средствами свидетельствовала о бо­лее высоком социальном статусе. Вордсворт, Рёскин и другие романтики прославили зоркость, необходимую, чтобы долж­ным образом воспринимать красоту Озерного края, и тем спо­собствовали воцарению зрения как главного способа контакта с миром. Американка Ребекка Солнит, автор интересной книги о гулянии и ходьбе, убеждена, что первым событием, привед­шим к тому, что ходьба сегодня так непопулярна, было тор­жественное открытие в 1830 году первой междугородной пас­сажирской железной дороги между Манчестером и Ливер­пулем [см.: Soltiit, 2000: 256].

197 Воспетые Нестором Кукольником первые российские поезда, которые с 1837 года стали курси­ровать между Петербургом и Царским Селом («Дым столбом — кипит, дымится Пароход... Пестрота, разгул, волненье, ожида­нье, нетерпенье... Православный веселится наш народ..»), также привели к тому, что люди отныне предпочитали добираться до места сидя и беседуя.

197 Пространство, понятое как вместилище, в котором тело и дух могут оставаться в покое, положившись на силу зрения, — такое подспудное отношение к простран­ству сформировалось, как ни парадоксально, с развитием же­лезнодорожного транспорта, сделавшим возможными путеше-198-ствия, в ходе которых путешественников движение как таковое не интересовало.

198 Они стремились к пунктам назначения, удоб­но расположившись в вагоне.

198 По мнению шотландского антрополога Тима Ингольда, «ничто лучше не иллюстрирует ценность, придаваемую седентарному восприятию мира, опосредованному предполагаемо превосходящими все другие чувства зрением и слухом, не на­рушенному никаким тактильным или синестическим ощуще­нием ног», как то, что мы последние 200 лет живем в «сидящем обществе» [Ingold, 2004: 323].

198 Так что, заключает он, для обита­телей современных городов характерна беспочвенности их не только все время что-нибудь отделяет от земли, будь то асфальт, стул или подошвы ботинок, но они почти не ходят, а потому лишены возможности познавания мира в движении.

198 Однако скажем без обиняков: мало ли куда и как далеко люди могут зайти, если дать им волю. Это хорошо понимали и понимают все правители.

198 Необходимость эффективного уп­равления передвижением населения,безусловно, нередко са­мым опосредованным образом, но все же отражалась в соци­альной теории. Движение и поток, возможно, потому так долго входили в «слепое пятно» социальной теории, что отождеств­лялись с животным, инстинктивным, иррациональным и при­митивным [см.: Blackman, 2008: 38]. Антрополог Мэри Дуглас в работе «Чистота и опасносф». показал а, что мы считаем «гря­зью» те предметы и тех людей, что сходят со своих мест, нару­шая привычный порядок вещей. Антрополог Лииса Малки, раз­вивая эти идеи в книге «Чистота и изгнание» [см-.MalkU, 1995], показывает, какую сомнительную роль в современном коллек­тивном воображении играет метафора дерева.

198 Она преоблада­ет в описании отношений человека с местом: укорененность приветствуется, а люди-«перекати-поле» порицаются:

«Наши седентаристские допущения о привязанности к месту приво­дят к тому, что мы определяем перемещение не как факт социополитического контекста, но как внутреннее патологическое

199 качество перемещенных» [Malkii, 1997: 62].

199 «Седентаристская метафизика» проявляется в отношении ко всем, кто выпадает из своей нации в силу исторических событий или случай­ностей судьбы, ведь именно нация составляет сегодня преоб­ладающий режим классификации, образуя «национальный по­рядок вещей». По Малки, это обитание в постоянном месте «мыслится как норма, а глобальный социальный факт, что се­годня больше, чем когда-либо, люди хронически мобильны и привычно перемещены, изобретая дома и родину в отсутствие территории», недооценивается [Ibid:. 52].

// Делёз и Гваттари прославили ризому — динамическое обра­зование

199 Если Малки показывает проблематичность дерева как клю­чевой метафоры, описывающей отношения человека с местом, то Делёз и Гваттари прославили ризому — динамическое обра­зование, задающее направления ускользания от посягательств территориальной власти.

199 Называя доминирущую культуру дре­вовидной, они заявляют: «Мы устали от дерева» [Делёз, Гват­тари, 1996]. Не присмотреться ли, предлагают они, к чему-то вроде сорняков, части которых простираются во всех на­правлениях, и в земле и над нею, произвольно соединяясь, сплетаясь друг с другом. Эта сеть отличается от дерева или кор­ня, обозначающих место и порядок, принципиальной неие­рархичностью, произвольной соединяемостью, разнородно­стью.

199 В качестве примера города-ризомы философы приводят Амстердам: его каналы подобны переплетенным стеблям, а за утилитарным фасадом гнездится безумие. Да и город вообще они переосмысливают весьма радикально, настаивая на его пе­реходности, мобильности, значимости его функции как сети: «Город — это коррелят дороги. Город существует только как функция циркуляции и кругооборотов, это единичный пункт кругооборота, который создает его и который создается им. Он определяем входами и выходами: что-то должно в него вхо­дить и из него выходить. Он навязывает частоту. Он обуслов­ливает поляризацию материи, инертной, живой или челове­ческой. Он побуждает тип, поток проходить особые места

вдоль горизонтальных линий. Это феномен транспоследова­тельности, феномен сети, потому что он фундаментально свя­зан с другими городами.

199 Он представляет порог детерриториализации, потому что, какой бы материал в него ни входил, он должен достаточно детерриториализоваться, чтобы вклю­читься в сеть, подлежать поляризации, следовать круговороту городского и дорожного запечатлевания» [.Deleuze, Guattari, 1997: 297].

200 По мнению Делёза и ГВаттари, «история всегда пишется с седентарной точки зрения и во имя единого государственно­го аппарата (по крайней мере, возможного), даже когда идет речь о кочевниках. Недостает противоположности истории — ном ад ол огни» [Idem, 1987: 23).

200 Если укорененному индивиду, всю жизнь прожившему в одном городе, легко чувствовать рав­новесие с окружающей средой, то философы ратуют за проти­воположное, то есть за те ситуации, которые невозможно осмыслить исходя из предшествующего опыта, за то, чтобы стать кочевником, который нигде и никогда не дома. Его единствен­ный дом — движение.

200 Логика ризомы противопоставляет «детерриализованные» пространства и «линии полета» кочевни­ков седентаризму, состоящему из иерархии, закрытости и симметрии.

200 Метафора номадизма в силу неумеренного пользования ею в последние двадцать лет для описания неиерархически мыс­лящих индивидов, интеллектуалов, членов оппозиционных движений и многого другого, а в более общем плане — конф­ликта между неподвижностью и текучестью, седентаризмом и рассеянием, увы, стала банальностью.

200 Допуская, что концепция номадической субъективности не носит дескриптивного ха­рактера, все же отметим, что в эпоху насильственных смеще­ний людей с насиженных мест, в эпоху, когда вынужденная миграция приобрела такие масштабы, энергичное противопо­ставление «безродности» и оседлости кажется несколько упро­щенным.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: