МИСТЕР БЕВЕРЛИ БЕЗУПРЕЧНО ТАКТИЧЕН

Расследование проводилось в «Агнце» в Стэнтоне; в Стэнтоне же на следующий день должен был быть погребен Роберт Эблетт. Билл ждал своего друга снаружи, недоумевая, куда он пропал. Затем, сообразив, что Кейли вот-вот выйдет к своему автомобилю и что прощальный разговор с Кейли будет чуточку неловким, он удалился за угол во двор гостиницы, закурил сигарету и стоял, рассматривая рваную, натерпевшуюся от непогоды афишу на стене конюшни. «ТЕАТРАЛЬНОЕ ГАЛА-ПРЕДС, — возвещала она, — имеет место быть в среду декаб». Билл тихо улыбнулся, глядя на нее, так как роль Джо, болтливого почтальона, играл «Уильям Б. Беверл», как все еще утверждали останки афиши, а он был куда менее болтлив, чем предполагал автор, поскольку начисто позабыл все реплики, но тем не менее преотличное развлечение. И тут он перестал улыбаться, потому что теперь в Красном Доме больше развлечений не будет.

— Извини, что заставил тебя ждать, — раздался у него за спиной голос Энтони. — Мои старые друзья, Эймос и Парсонс, настояли на том, чтобы поставить мне выпивку.

Он просунул руку под локоть Билла и улыбнулся ему счастливой улыбкой.

— Почему ты ими так заинтересовался? — спросил Билл с некоторой обидой. — Я понять не мог, куда ты подевался.

Энтони ничего не ответил. Он уставился на афишу.

— Когда это было? — спросил он.

— Что было?

Энтони указал на афишу.

— Ах, это! В прошлое Рождество. Преотличное развлечение.

Энтони засмеялся своим мыслям.

— Ты был хорош?

— Никуда не годен. Я не претендую быть актером.

— Марк был хорош?

— Очень даже. Он это обожал.

— Преподобный Генри Заикинг — мистер Мэтью Кейли, — прочел Энтони. — Наш друг Кейли?

— Да.

— И как?

— Ну, гораздо лучше, чем я ожидал. Он не очень хотел, но Марк его заставил.

— Мисс Норрис не участвовала, как я вижу.

— Мой дорогой Тони, она же профессиональная актриса. Конечно, она не участвовала.

Энтони снова засмеялся.

— Огромный успех, а?

— Да, порядочный.

— Я дурак и чертов дурак, — торжественно объявил Энтони. — И чертов дурак, — повторил он шепотом, уводя Билла от афиши и со двора на дорогу. — И чертов дурак. Даже сейчас… — Он умолк, а потом спросил внезапно: — У Марка когда-нибудь были неприятности с зубами?

— Он часто навещал своего дантиста. Но при чем…

Энтони засмеялся в третий раз.

— Какая удача! Но откуда ты знаешь?

— Это и мой дантист. Его мне рекомендовал Марк. Картрайт на Уимпол-стрит.

— Картрайт на Уимпол-стрит, — повторил Энтони задумчиво. — Да, я сумею это запомнить. Картрайт на Уимпол-стрит. А Кейли, случаем, тоже у него лечится?

— Наверное. Ах да, точно. Но какого черта…

— А каким было здоровье Марка в целом? Он часто навещал врача?

— Практически никогда, по-моему. Рано утром он проделывал всякие упражнения, которые, предположительно, должны были обеспечить ему бодрость и хорошее настроение за завтраком. Этого они не обеспечивали, но как будто поддерживали его в хорошей форме. Тони, я бы хотел, чтобы ты…

Энтони поднял ладонь и принудил его замолчать.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Марк любил плавать?

— Нет. Терпеть не мог. Не думаю, чтобы он вообще УМЕЛ плавать. Тони, кто сошел с ума? Ты или я? Или это новая игра?

Энтони стиснул его локоть.

— Милый старина Билл, — сказал он. — Это игра. И какая игра! А ответ — Картрайт на Уимпл-стрит.

Они в молчании прошли полмили или около того по дороге в Вудхем. Билл два-три раза попытался завести разговор, но Энтони только буркал в ответ нечто нечленораздельное. Билл как раз собрался сделать еще попытку, но тут Энтони внезапно остановился и с тревогой обернулся к нему.

— Ты не сделал бы для меня кое-что? — сказал он, глядя на него с некоторым сомнением.

— А что именно?

— Ну, по правде сказать, это дьявольски важно. Единственное, что теперь мне требуется.

Билл внезапно вновь проникся энтузиазмом.

— Послушай, ты правда во всем разобрался?

Энтони кивнул.

— По крайней мере я уже почти у цели, Билл. Остается только это одно. И, значит, тебе придется вернуться в Стэнтон. Ну, ушли мы не слишком далеко, и у тебя это много времени не займет. Ты не против?

— Мой дорогой Холмс, я к вашим услугам.

Энтони ответил ему улыбкой и промолчал, размышляя.

— В Стэнтоне есть еще гостиница? Поближе к вокзалу?

— «Плуг и лошади». На самом углу, где улица ведет к вокзалу. Ты про нее?

— Подходит. Думаю, ты не прочь выпить, верно?

— Еще бы! — сказал Билл с ухмылкой.

— Отлично. Ну, так выпей в «Плуге и лошадях». Повтори, если захочешь, и поговори с хозяином или с хозяйкой, или с тем, кто тебя обслужит. Я хочу, чтобы ты узнал, останавливался ли кто-нибудь там на ночь в понедельник.

— Роберт? — сказал Билл возбужденно.

— Я не сказал «Роберт», — сказал Энтони, улыбаясь. — Я просто хочу, чтобы ты узнал, был ли у них постоялец в ночь на понедельник. Незнакомый. Если так, то любые подробности, которые ты сумеешь узнать про него, не дав хозяину заподозрить, что ты интересуешься…

— Предоставь это мне, — перебил Билл. — Я знаю, что тебе требуется.

— Не считай заранее, будто это был Роберт или еще кто-либо. Пусть они опишут тебе этого человека. Не повлияй на них нечаянно, предположив, что он был низкого роста или высокого. Просто дай им говорить. А если это будет хозяин, поставь ему выпить разок-другой.

— Ладненько, — сказал Билл неколебимо. — Где я найду тебя потом?

— Вероятно, в «Георге». Если окажешься там раньше меня, то можешь заказать обед на восемь часов. Во всяком случае, встретимся в восемь, если не раньше.

— Отлично! — Он кивнул Энтони и бодро зашагал назад к Стэнтону.

Энтони стоял, глядя ему вслед и чуточку улыбаясь его энтузиазму. Потом медленно посмотрел по сторонам, словно ища чего-то. Внезапно он увидел то, что хотел увидеть. В двадцати ярдах дальше оказался проселок, сворачивавший влево, и немного дальше по правую руку виднелась калитка. Энтони направился к калитке, набивая трубку. Затем он закурил ее, сел на калитку и зажал голову в ладонях.

— Ну, вот, — сказал он себе, — давай начнем сначала.

Было почти восемь, когда Уильям Беверли, знаменитая ищейка, усталый и пропыленный подошел к «Георгу» и увидел, что Энтони, совсем не потный и чистый стоит без шляпы у дверей и ждет его.

— Обед готов? — были первые слова Билла.

— Да.

— Ну, тогда мне остается только вымыться. Господи, ну и устал же я!

— Мне не следовало утруждать тебя, — сказал Энтони раскаянно.

— Все в порядке. Я и минуты не задержусь. — На полпути вверх по ступенькам он обернулся и спросил: — Я в твоем номере?

— Да. Дорогу знаешь?

— Да. Начни разрезать жаркое, ладно? И закажи побольше пива.

Он исчез наверху лестницы. Энтони медленно вошел внутрь.

Когда острота его аппетита притупилась, и он мог уделить немножко времени между глотками, Билл отчитался в своих приключениях. Хозяин «Плуга и лошадей» оказался тягучим, до жути тягучим — сначала Биллу не удавалось хоть что-то из него выжать. Но Билл был тактичен, господипомилуйнас, до чего тактичен он был!

— Он все дудел про расследование, и какое странное это дело, и так далее, и как однажды было расследование в семье его жены, которым он вроде бы очень гордится, а я все повторял: «По горло, думается, сейчас заняты, э?», а он тогда отзывался «средненько», и опять давай про Сьюзен — про ту, у которой было расследование, — он говорил так, будто это такая болезнь, а я тогда опять пробую и говорю: «Застойное, думается, сейчас времечко, э?» А он опять говорит «средненько», и тут настал момент угостить его второй раз, а я словно бы с места не сдвинулся. Но я все-таки поймал его на крючок. Спросил, знает ли он Джона Бордена — того человека, который сказал, что видел Марка на вокзале. Ну, про Бордена он знал досконально, и когда рассказал мне все про семью жены Бордена, и как один из них чуть не сгорел заживо — пивка после тебя, спасибо — ну, тогда я сказал небрежно, что, должно быть, очень трудно запомнить кого-то, кого видел мимоходом один раз, чтобы потом его опознать, и он согласился, что это будет «средненько», и тогда…

— Дай-ка мне угадать с трех раз, — перебил Энтони. — Ты спросил, помнит ли он всех, кто останавливался в его гостинице?

— Верно. Ловко, а?

— Блестяще. И каков был результат?

— Результатом была женщина.

— Женщина? — сказал Энтони возбужденно.

— Женщина! — сказал Билл внушительно. — Конечно, я думал, что это будет Роберт… как и ты, верно? Но это была женщина. Приехала очень поздно в понедельник вечером на автомобиле, сама за рулем, уехала рано на следующее утро.

— Он ее описал?

— Да. Она была средненькая. Средненький рост, средненький возраст, средненький цвет лица и так далее. Не слишком помогает, верно? Тем не менее — женщина! Это подрывает твою теорию?

— Нет, Билл, вовсе нет, — сказал Энтони.

— Ты все время знал? Или по крайней мере догадался?

— Погоди до завтра. Я все расскажу тебе завтра.

— Завтра! — сказал Билл с великим разочарованием.

— Ну, одно я скажу тебе сейчас, если обещаешь не задавать мне других вопросов. Но вероятно, ты это уже знаешь.

— Что это?

— Всего лишь, что Марк Эблетт не убивал своего брата.

— И его убил Кейли?

— Это уже другой вопрос, Билл. Однако ответ, что и не Кейли.

— Ну так кто же, черт дери…

— Выпей еще пивка, — сказал Энтони с улыбкой, и Билл был вынужден удовлетвориться этим.

В этот вечер они рано отправились спать, так как оба очень устали. Билл спал громко и вызывающе, но Энтони лежал без сна, прикидывая, что происходит сейчас в Красном Доме. Возможно, он услышит утром, возможно, получит письмо. Он заново перебрал в уме всю историю с самого начала — есть ли возможность ошибки? Как поступит полиция? Докопаются ли они когда-нибудь? Должен ли он сообщить им? Ну, пусть сами установят, это же их работа. Конечно же, он не мог ошибиться на этот раз. Но нет смысла прикидывать сейчас; утром он будет знать твердо.

Утром он получил письмо.

Глава XXI

ИЗВИНЕНИЯ КЕЙЛИ

«Мой дорогой мистер Джиллингем, из вашего письма я понял, что вы сделали некоторые открытия, которые можете счесть своим долгом сообщить полиции, и что в таком случае мой арест по обвинению в убийстве последует незамедлительно. Почему при таких обстоятельствах вы так загодя предупреждаете меня о своих намерениях, мне непонятно, если только вы немного мне не симпатизируете. Но симпатизируете вы или нет, вы захотите узнать — и я хочу, чтобы вы узнали, — как именно Эблетт встретил свою смерть, и причины, сделавшие эту смерть необходимой. Если полиции будет сообщено что-либо, я предпочту, чтобы и они узнали всю историю полностью. Они (и даже вы) могут назвать это убийством, но к тому времени меня уже больше не будет. Пусть называют чем пожелают.

Я должен начать, вернувшись с вами назад, в летний день, когда я был тринадцатилетним мальчиком, а Марк — молодым человеком двадцати пяти лет. Вся его жизнь была притворством, и тогда он как раз изображал себя филантропом. Он сидел в нашей маленькой гостиной, похлопывая перчатками тыльную сторону левой ладони, а моя мать, святая душа, думала, какой он благородный молодой джентльмен, а Филип и я, поспешно умытые и втиснутые в воротнички, стояли перед ним, подталкивая друг друга локтями и постукивая задниками каблуков, и от всего сердца проклиная его за то, что он помешал нам играть. Он решил взять одного из нас под свою опеку, добрый кузен Марк. Только Небесам известно, почему он выбрал меня. Филипу было одиннадцать — лишних два года ожидания. Возможно, вот почему.

Ну, Марк дал мне образование. Я учился в аристократической школе, затем в Кембридже, и стал его секретарем. Да, отнюдь не только секретарем, как ваш друг Беверли, возможно, сказал вам. Его управляющим, его финансовым консультантом, его курьером, его… — но, самое главное, его слушателем. Марк был не способен жить в одиночестве. Всегда требовался кто-то, чтобы слушать его. Полагаю, в глубине души он надеялся, что я стану его биографом на манер Босуэлла. Однажды он сказал мне, что назначил меня своим литературным душеприказчиком, бедняга. И он имел обыкновение писать мне нелепо длинные письма, когда я бывал в отъезде, письма, которые, прочитав, я тут же рвал. Пустопорожность этого человека!

Три года назад Филип попал в беду. После дешевой государственной школы он был торопливо засунут в лондонскую контору и обнаружил, что в этом мире на два фунта в неделю весело не поживешь. Однажды я получил от него отчаянное письмо — ему немедленно нужны сто фунтов или для него все будет кончено, и я попросил эти деньги у Марка. Только взаймы, вы понимаете; он платил мне хорошее жалованье, и я вернул бы эту сотню за три месяца. Но нет. Он, я полагаю, не увидел в этом ничего для себя — ни рукоплесканий, ни восхищения. Благодарен Филип был бы мне, а не ему. Я умолял, я угрожал, мы препирались, и, пока мы препирались, Филипа арестовали. Это убило мою мать — он всегда был ее любимцем, — но Марк, как обычно, извлек из этого похвалу для себя. Он упивался сознанием, что он такой тонкий судья характеров! Ведь двенадцать лет назад выбрал меня, а не Филипа!

Позже я извинился перед Марком за безрассудные вещи, которые наговорил ему, а он сыграл роль великодушного джентльмена с обычным своим искусством, однако, хотя внешне между нами все словно было как прежде, с того дня и дальше, хотя тщеславие не позволяло ему увидеть это, но я стал самым лютым его врагом. Будь это все, не знаю, убил ли бы я его? Жить в подобии теснейшей дружбы с человеком, которого вы ненавидите, значит ставить вашего друга под постоянную угрозу. Из-за его веры в меня как в восхищающегося им и благодарного ему протеже и его веры в себя как в моего благодетеля, он оказался полностью в моей власти. Я мог не торопиться и ждать удобного случая. Может быть, я не убил бы его, но я поклялся отомстить — и он, жалкий тщеславный глупец, был у меня в руках. Я не торопился.

Два года спустя мне пришлось переоценить свое положение, поскольку мщение ускользало от меня. Марк начал пить. Мог бы я остановить его? Не думаю, но, к моему огромному изумлению, я поймал себя на том, что пытаюсь препятствовать ему. Инстинкт брал верх над рассудком? Либо я, положившись на рассудок, внушил себе, что, упейся он до смерти, я лишусь своего мщения? Честное слово, дать вам ответ я не могу. Однако какими бы ни были мои побуждения, я искренне старался положить конец его пьянству. Пьянство же такая мерзость!

Отучить его я не мог, но удерживал в определенных рамках, так что никто, кроме меня, не знал про этот его секрет. Да, я обеспечивал ему внешнюю приличность; и, быть может, я уподобился каннибалу, поддерживающему свои жертвы в хорошей форме ради собственных целей. Я злорадствовал, наблюдая Марка, думая, с какой полнотой я могу погубить его, как мне вздумается — финансово, нравственно, любым способом, который сулит мне наибольшее удовлетворение. Мне стоило только отнять мою руку, и он пошел бы на дно. Но, опять-таки, я не торопился.

Затем он убил себя. Этот пустопорожний пьянчужка, разъедаемый эгоизмом и тщеславием, предложил свою омерзительность самой лучшей, самой чистой женщине на земле. Вы видели ее, мистер Джиллингем, но вы не были знакомы с Марком Эблеттом. Даже не будь он пьяницей, не было никаких шансов, что она будет с ним счастлива. Я знал его много лет, но ни разу не видел, чтобы им руководила какая-либо достойная эмоция. Жизнь с этой иссохшей сморщенной душонкой обернулась бы для нее адом, и адом в тысячу раз худшим, когда он начал пить.

Итак, его необходимо было убить. Я остался единственным, кто мог защитить ее, ведь ее мать стакнулась с Марком, чтобы обречь ее на гибель. Ради нее я мог бы открыто застрелить его, и с какой радостью! Но я не был склонен принести себя в жертву без нужды. Он был в моей власти, лестью я мог подбить его на что угодно; и, конечно же, будет нетрудно обставить его смерть как несчастный случай.

Не стану отнимать у вас время, излагая множество планов, которые я разрабатывал и отвергал. Несколько дней я склонялся к несчастью с лодкой на пруду — Марк очень посредственный пловец, я — выбившийся из последних сил в героической попытке поддержать его на плаву. И тут он сам подал мне идею, он и мисс Норрис вместе, и, таким образом, он отдавал себя в мои руки; без риска разоблачения, сказал бы я, если бы вы меня не вычислили.

Мы разговаривали о привидениях. Марк был даже более тщеславен, напыщен и нелеп, чем всегда, и я заметил, как это раздражало мисс Норрис. После обеда она предложила переодеться привидением и напугать его. Я счел себя обязанным предупредить ее, что Марк не выносит шуток над собой, но она твердо решила сделать это. Я неохотно уступил. И столь же неохотно открыл ей секрет прохода (из библиотеки к лужайке для боулинга ведет тайный подземный ход. Вам следует поднапрячь вашу проницательность, мистер Джиллингем, и попытаться его отыскать. Марк случайно обнаружил его год назад. Такая удача для него! Так удобно напиваться там в большой секретности. Но он не мог не рассказать мне про него. Ему требовался слушатель даже для его пороков.)

Итак, я рассказал мисс Норрис, потому что мой план требовал, чтобы Марк перепугался донельзя. Без этого прохода ей никогда бы не удалось подойти к лужайке достаточно близко, чтобы напугать его по-настоящему. Однако благодаря моему пособничеству ее появление было очень эффектным, и Марк впал в то состояние ярости и мстительности, которое требовалось мне. Мисс Норрис, как вы знаете, профессиональная актриса. Мне незачем объяснять, что ей казалось, будто мной руководит всего лишь мальчишеское желание весело подшутить над всеми остальными, а не только над Марком.

Он пришел ко мне в тот вечер, как я и ожидал, все еще трясясь от негодования. Больше никогда не приглашать мисс Норрис в гости; я должен взять это на особую заметку — больше никогда. Это неслыханно! Если бы он не должен был поддерживать свою репутацию безупречного гостеприимства, утром он бы вышвырнул ее вон. Однако она может пока остаться, как того требует гостеприимство, но больше никогда она не переступит порог Красного Дома! Тут он был непоколебим. Я должен взять это на особую заметку.

Я утешил его. Я пригладил его взъерошенные перья. Она вела себя очень плохо, но он абсолютно прав. Он должен попытаться не показывать, насколько он ее не одобряет. И, конечно, она больше никогда не появится здесь, это разумеется само собой. И тут я внезапно засмеялся. Он посмотрел на меня негодующе.

— В чем шутка? — сказал он холодно.

Я вновь негромко засмеялся.

— Я просто подумал, как было бы забавно, если бы ты… отомстил бы ей.

— Отомстил? Как это?

— Ну, отплатил бы ей той же монетой.

— Ты хочешь сказать: напугать ее?

— Нет нет. Но переодеться и поводить ее за нос. Выставить ее дурой перед всеми остальными. — Я снова засмеяло. — И поделом ей!

Он возбужденно подпрыгнул.

— Черт побери, Кей! — воскликнул он. — Если бы я мог! Но как? Придумай что-нибудь.

Не знаю, говорил ли вам Беверли про актерство Марка. Он пробовал себя во всех родах искусства и гордился своими талантишками, но актером он казался себе потрясающим. Бесспорно, он обладал некоторыми способностями для игры на сцене при условии, что на сцене он главный и играет перед восхищенными зрителями.

Как профессиональный актер в небольшой роли он был бы безнадежен, а как любитель, играющий главную роль, он заслуживал все, что местные газеты когда-либо писали про него. И потому мысль дать частное представление для посрамления профессиональной актрисы, посмевшей подшутить над ним, равно взывала и к его тщеславию, и к жажде мести. Если он, Марк Эблетт, своей бесподобной игрой поставит Рут Норрис в дурацкое положение перед всеми остальными, а к тому же сможет обмануть ее, а затем присоединиться к общему смеху над ней, его месть поистине будет достойной.

(Это кажется вам ребячеством, мистер Джиллингем? А, но вы же не были знакомы с Марком Эблеттом!)

— Как, Кей, как? — твердил он возбужденно.

— Ну, я же еще этого не обдумал, — запротестовал я. — Это же была только идея.

Он принялся придумывать сам.

— Я мог бы сыграть антрепренера, приехавшего заключить с ней контракт… но, наверное, она знает их всех. А если интервьюером?

— Это будет трудно, — сказал я взвешивающе. — У тебя довольно характерное лицо, знаешь ли. А твоя бородка?

— Я ее сбрею! — огрызнулся он.

— Мой дорогой Марк!

Он отвел глаза и замямлил:

— Я уже давно думал сбрить ее. А, к тому же, если я берусь за что-то, то по-настоящему.

— Да, ты всегда во всем артист, — сказал я с восхищением.

Он замурлыкал. Он больше всего жаждал называться артистом. Теперь я знал, что он у меня на крючке.

— Тем не менее, — продолжал я, — даже без бородки и усов тебя могут узнать. Разве… — Я замолчал.

— Разве что?

— …ты притворишься Робертом. — Я опять рассмеялся. — Черт возьми! — сказал я. — А это неплохая идея. Притвориться Робертом, непутевым братом и шокировать мисс Норрис. Занять у нее деньги, например, и прочее в том же духе.

Он радостно закивал, его маленькие глазки заблестели.

— Роберт, — сказал он. — Да-да. Как мы это устроим?

Роберт действительно существовал, мистер Джиллингем, как вы и инспектор, несомненно, установили. И действительно был непутевым мотом и уехал в Австралию. Но он не входил в Красный Дом днем во вторник. Никак не мог войти, поскольку умер (неоплаканным) три года назад. Но об этом, кроме меня и Марка, не знал никто. Он был последним из их семьи. Его сестра умерла в прошлом году. Впрочем, сомневаюсь, чтобы она знала, жив Роберт или умер. О нем не упоминали.

Следующие два дня мы с Марком работали над нашими планами. Вы уже поняли, что наши цели не совпадали. Целью Марка было обеспечить продление своего обмана, скажем, на пару часов. Моей — чтобы обман этот сошел бы с ним в могилу нераскрытым. Ему требовалось обмануть только мисс Норрис и остальных гостей; мне требовалось обмануть весь мир. Я намеревался убить его, едва он переоденется Робертом. Роберт тогда будет мертв, Марк, разумеется, исчезнет. И все подумают, что Роберта убил Марк, не так ли? Но вы видите, как важно было, чтобы Марк со всем тщанием отнесся к самому своему последнему переодеванию?

Вы скажете, что придать абсолютную достоверность этому перевоплощению было невозможно. Я вновь отвечу, что вы не знали Марка. Он ощущал себя тем, кем хотел быть больше всего — артистом. Никакой Отелло не чернил себя с ног до головы с таким энтузиазмом, как Марк. Бородка убиралась в любом случае — возможно, тут помогла какая-нибудь случайная фраза мисс Норбери. Ей бороды не нравились. Но огромную важность представляли руки мертвеца, которым не следовало быть наманикюренными руками джентльмена. Пять минут игры на тщеславии Марка покончили с его руками. Он позволил ногтям отрасти, а потом подстриг их кое-как.

— Мисс Норрис сразу обратит внимание на твои руки, — сказал я. — К тому же для артиста…

То же и с его нижним бельем. Едва ли надо было напоминать ему, что его брючины могли вздернуться над носками. Как артист он уже остановил выбор на Робертских брюках. Их и другие вещи для него я купил в Лондоне. Даже если бы я тщательно не уничтожил все, что могло указать на изготовителя, он бы инстинктивно сделал это сам. Австралиец и артист, он не мог иметь адрес Восточного Лондона на своем нижнем белье. Да, мы были тщательны, мы оба; он — как артист, я — как… ну, вы можете сказать „убийца“, если хотите. Теперь это меня вряд ли будет заботить.

Наши планы были выработаны. Я уехал в Лондон в понедельник и написал ему письмо от Роберта. (Снова артистический штрих.) Кроме того, я купил револьвер. Утром во вторник он объявил за завтраком о приезде Роберта. Теперь Роберт был жив — у нас имелись свидетели в доказательство этого; шесть свидетелей, знавших, что он приедет в середине дня. Согласно нашему частному плану, Роберт должен был явиться в три часа перед возвращением игроков в гольф. Горничная отправится на поиски Марка и, не найдя его, вернется в кабинет и увидит, что я занимаю Роберта в отсутствие Марка. Я объясню, что Марк отсутствует по какому-то делу, и я сам представлю непутевого брата за чайным столом. Отсутствие Марка не вызовет никакого недоумения, поскольку все сочтут — а Роберт так скажет напрямик, — что он испугался этой встречи с братом. Тогда Роберт примется оскорблять гостей, а особенно, разумеется, мисс Норрис, пока не сочтет, что шутка зашла достаточно далеко.

Таков был наш частный план. Точнее, мне следует сказать, что это был частный план Марка. Мой собственный был иным.

Оповещение за завтраком прошло отлично. Когда игроки в гольф отбыли, у нас в распоряжении было утро, чтобы завершить наши приготовления. Меня больше всего заботило, как достовернее создать личность Роберта. Поэтому я посоветовал Марку, чтобы, переодевшись, он вышел бы потайным ходом к лужайке для боулинга и вернулся назад по подъездной аллее, обязательно вступив в разговор со сторожем в сторожке. Таким образом я обеспечивал еще двух свидетелей прихода Роберта — во-первых, сторож, а во-вторых, садовник, которого я отряжу работать на газоне перед фасадом. Марк, разумеется, охотно согласился. Он был не прочь попрактиковать на стороже свой австралийский акцент. Было забавно наблюдать, как легко он попал в мою ловушку. Никогда еще будущий убитый так тщательно не подготавливал свою гибель.

Он переоделся в белье и костюм Роберта в спальне при кабинете — так было безопаснее для нас обоих. Он позвал меня, когда был готов, и я оглядел его. Просто поразительно, насколько идеально он выглядел для этой роли. Конечно, пьянство уже наложило отпечатки на его лице, но до сих пор их прятали усы и бородка. Теперь же, когда он побрился, они стали явными для всего света, от которого мы их так старательно скрывали, и он выглядел настоящим непутевым полубродягой, которого изображал.

— Черт побери, ты изумителен! — сказал я.

Он ухмыльнулся и продемонстрировал мне разные артистические штрихи, на случай, если я их не замечу.

— Изумителен, — повторил я себе. — Никто не сможет догадаться.

Я выглянул в вестибюль. Он был пуст. Мы бросились в библиотеку, он спустился в потайной ход и ушел, а я вернулся в спальню, собрал всю его снятую одежду, связал в узел и спустился с ним в проход. Затем я сел в вестибюле и стал ждать.

Вы слышали показания Стивенс, горничной. Едва она направилась в Храм на поиски Марка, я вошел в кабинет. Моя рука была в боковом кармане, а в руке был револьвер.

Он тут же начал говорить в своей роли Роберта — какую-то чушь, как он отрабатывал свой проезд из Австралии, небольшое представление для моего назидания. Затем своим естественным голосом позлорадствовал, смакуя отместку мисс Норрис, взорвался: „Теперь мой черед! Вот погоди!“ То, что слышала Элси. Ей не полагалось быть там, и она вполне могла бы все погубить, но обернулось это редкостной удачей. Так как выглядело именно тем свидетельством, которое мне требовалось: показание, помимо моего, что Марк и Роберт были в кабинете вместе.

Я ничего не сказал. Я не собирался рисковать, что кто-нибудь услышит мой голос там. Я только улыбнулся жалкому дуралею, вытащил револьвер и застрелил его. Затем я вернулся в библиотеку и начал ждать, как и сказал в моих показаниях.

Можете ли вы вообразить, мистер Джиллингем, шок, который я испытал при вашем внезапном появлении? Можете ли вы вообразить чувства „убийцы“, который (как он думает) предусмотрел все случайности, а затем внезапно сталкивается с абсолютно новой проблемой? Что изменит ваше появление? Я не знал. Может быть, ничего, может быть, все. А я забыл открыть стеклянную дверь!

Не знаю, сочтете ли вы мой план убить Марка умным. Возможно, нет. Но в этом деле, если я заслуживаю какой-то похвалы, полагаю, заслужил я ее тем, как сумел собраться в момент нежданной катастрофы вашего появления. Да, я сумел открыть окно, мистер Джиллингем, прямо у вас подносом; и к тому же правильное окно, как вы любезно сказали. И ключи — да, вы были тут сообразительны, но, думаю, я был сообразительнее. С ключами я вас провел, мистер Джиллингем, как я узнал, когда позволил себе вольность подслушать разговор между вами и вашим другом Беверли на лужайке для боулинга. Где был я? А! Вам следует поискать этот потайной ход, мистер Джиллингем.

Но что я такое говорю? Я хоть в чем-то обманул вас? Вы открыли тайну — что Роберт был Марком, — и значение имеет только это. Как вы ее открыли? Теперь я этого никогда не узнаю. Где я допустил промах? Возможно, вы обманывали меня с самого начала. Возможно, вы знали про ключи, про окно, даже про потайной ход. Вы очень умный человек, мистер Джиллингем.

У меня на руках была одежда Марка. Я мог бы оставить ее в проходе, но тайны прохода больше не существовало. Мисс Норрис знала про него. Это было уязвимым моментом моего плана, пожалуй, — то, что мисс Норрис должна была узнать ее. А потому я спрятал все в пруду, когда инспектор любезно его прежде для меня протралил. Два ключа добавились к одежде, но револьвер я приберег, мистер Джиллингем.

Не думаю, что мне остается что-либо добавить. Это длинное письмо, но, с другой стороны, оно последнее в моей жизни. Было время, когда я надеялся, что меня может ожидать счастливое будущее — не в Красном Доме, не в одиночестве. Возможно, это были лишь пустые грезы, ведь я не более достоин ее, чем был Марк. Но я мог бы сделать ее счастливой, мистер Джиллингем. Бог мой, как я трудился бы, чтобы сделать ее счастливой! Но теперь это невозможно. Предложить ей руку убийцы было бы ничем не лучше, чем предложить ей руку пьяницы. Марк умер поэтому. Я видел ее нынче утром. Она была очень мила. Трудно понять этот мир.

Ну-ну, вот нас больше и нет — Эблеттов и Кейли. Интересно, что думает обо всем этом старый дедушка Кейли. Может быть, и к лучшему, что мы вымерли. Не то, чтобы можно было в чем-то упрекнуть Сару — кроме ее характера. И у нее был эблеттовский нос, с ним мало чего можно достичь.

Прощайте, мистер Джиллингем. Сожалею, что ваше пребывание у нас было не слишком приятным, но вы понимаете трудность положения, в котором я оказался. Не допустите, чтобы Билл думал обо мне слишком дурно. Он хороший малый; присмотрите за ним. Он будет удивлен. Юные всегда удивляются. И благодарю вас, что вы позволили мне кончить на мой лад. Думаю, вы мне все-таки чуточку симпатизировали, знаете ли. В другом мире мы могли бы стать друзьями — вы и я, и я и она. Скажите ей то, что сочтете нужным. Все или ничего. Вы будете знать, что выбрать. Прощайте, мистер Джиллингем.

Мэтью Кейли.

Нынче вечером мне одиноко без Марка. Странно, не правда ли?»

Глава XXII

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: