Увидеть аквариум: постколониализм и урбанистика

85 Читателю случалось, вероятно, сталкиваться с проявления­ми работы специфического географического воображения, которое «западное» и «европейское» делает ценностным цент­-86-ром, а все остальное рассматривает как заведомо «недотягива­ющее» и даже «дикое».

86 С начала перестройки нам всем памятен не просто ремонт, но «евроремонт».

86 На Урале это проявляется в разнообразных играх вокруг границы Европы и Азии, проле­гающей недалеко от Екатеринбурга: и власти города, и посети­тели соответствующего монумента явно тяготеют к «Европе» — с полным пренебрежением к географическим реалиям.

86 Мно­гим приходилось слышать неологизм «Азиопа» — грустный итог общей рефлексии о мере европейскости России.

86 Знако­мая журналистка, проехавшая по Сибири с запада на восток, рассказывала, что в каждом городе она слышала одно и то же: «Дальше не ездите, цивилизация кончается здесь!» Кажется, что такого рода стереотипы мы впитываем с рождения и ничто их не устранит.

86 Постколониальные авторы считают иначе. Они полагают, что европоцентристское знание о пространствах и местах более не пригодно. Разделение мира на запад и восток, на ко­тором основывается западное географическое воображение, приводит к тому, что характеристики соответствующим мес­там даются лишь на основе этой оппозиции.

86 Постколониаль­ные исследования родились в 1970-е годы — на волне активной деколонизации, антивоенных и антиимпериалистических движений.

86 Они включают в себя: 1) обсуждение опыта рабства, миграции, угнетения и сопротивления, различия, расы, гендера, места и их материальных последствий; 2) анализ реакции на дискурсы и идеологии имперской Европы (исторический дискурс, антропологический, философский, лингвистичес­кий). Они занимаются анализом условий жизни и культуры как в бывших колониях, так и в диаспорах, как условиями жизни людей в рамках колониализма и империализма, так и теми ус­ловиями, что наступают с концам колониализма, — и этой па­радигме присуще постоянное движение между прошлым и настоящим, ощущение исторического перехода и фокус на конкретном культурном месте.

87 Главный постколониальный вызов современного мира, воз­можно, состоит в «обратном» движении в страны-метрополии большого количества мигрантов. Они стремятся в более разви­тые страны потому, что там они, как трудовой ресурс, стоят до­роже. Это порождает значительные проблемы и для пере­селенцев, и для соответствующих городов.

87 Можно ли в принципе всех этих людей продуктивно занять на новом мес­те проживания — неизвестно.

87 Ведь нужны гарантии не только устойчивого дохода, но и сохранения идентичности. Сила гло­бальных процессов посто колониальны ми мыслителями не оспаривается, но мыслится как отказывающая индивиду в оп­ределенном месте в мировом порядке, природном или культур­ном.

87 Глобальное и локальное объединяются не как макрокосм и микрокосм, но конфликтно: каждое разрушает и искажает свою противоположность.

87 Возможность абстрактно принад­лежать миру тем самым исключается, а на ее место приходит «шок узнавания мира-в-доме или дома-в-мире», как выражает­ся американский теоретик Хоми Баба.

87 Не случайно, рассуждая о причинах и природе ноябрьских событий 2005 года в се­веро-восточных пригородах Парижа, итальянский политический философ Антонио Негри вспомнил фильм француз­ского режиссера Абдельла'шфа Кешиша «Умолчание» (L'esquive, 2003)- Старшеклассникам одной из школ бедного арабского парижского пригорода учитель предлагает поставить пьесу Пьера Карле де Мариво. «Нечаянности любви» французской комедии ошибок, входящей в классический канон, переплета­ются с драмами отношений подростков, изъясняющихся на жестком сленге и проводящих время в спорах и ссорах. Юные актеры-любители помогают Кешишу достоверно воссоздать повседневность обитателей социального жилья, в которой ска­зываются экономические и социальные проблемы, вызванные соединением постиндустриализма, перенаселенности мегапо­лиса и гибридных идентичностей второго и третьего поколе­ний мигрантов.

87 Негри подчеркивает, что если вначале подро­стки идентифицируются с классической любовной историей,

88 то затем, по мере того как сложная любовная динамика их соб­ственных отношений достигает пика, они бунтуют против не­винной пьесы, отказываясь ее играть, так как увидели в ней бе­лой буржуазии.

88 Постколониальные исследования, как и cultural studies вооб­ще, подходят к окружающему конструктивистски, то есть не верят ни во что естественное, стремясь за социальными отно­шениями увидеть историю, показать, что дело могло бы обер­нуться и по-другому, что то, что существует, — не вечно, не уни­версально, то есть является результатом конкретных исторических обстоятельств. Эту группу теоретиков отличает поэтому обостренный антиэссенциалистский пафос. Суще­ствуют ли расовые (классовые и прочие) отличия по природе? Существует ли «природа колонизатора» и «природа угнетенно­го»? Зафиксировав, что имеет место позиционирование расо­вых отличий как «природных», в то время как в действительно­сти эти отличия — продукт деятельности социальных сил, постколониальные авторы с подозрением относятся к «есте­ственным» видам и категориям, апелляция к которым может скрывать оправдание устаревших социальных институтов. Последнее может сочетаться и с романтизированным прослав­лением местных культуры и знания и с нейтральным культур­ным релятивизмом. Так, американский постколониальный те­оретик и феминист Гайятри Спивак с возмущением говорит о некоторых культурных релятивистах, которые не видят смыс­ла в борьбе против детского труда, считая его частью местной, скажем бангладешской, культуры.

88 Работающие в этом поле исследователи успешно проблема- тизируют и самое различие между колонизаторами и колони­зованными. Дело в том, что европейцы и их представления еще были в процессе становления, когда они колонизировали мир. Например, английская буржуазия создала понятие дома на ос­нове идеализации английской капиталистической системы, базирующейся на наемном труде.

88 Буржуазия противопоставля­ла свой идеал домашности «ужасным» условиям жизни, нравам

89 и жилищам как бедных в самой Англии, так и жителей Афри­ки.

89 Поэтому идея «лома» не была сформулирована дома и затем навязана всему миру. Скорее, средний класс сконструировал ее в процессе взаимодействия с колониальным миром и с «дру­гим» миром (бедных) в своей стране. Таким образом, между европейцами и африканцами, средним классом и беднотой, модерностью и колониализмом существовали диалектические отношения взаимного влияния. Миссионеры, заставляющие местных использовать европейский архитектурный стиль для строительства своих жилищ, насаждали гегемонию, которая была бы невозможна без этой сложной диалектики. Власть не просто исходила от колонизаторов и колонизованные не про­сто имели некоторое влияние на колонизаторов, но и те и дру­гие были в процессе постоянного взаимного формирования.

89 Раскрывая противоречивость европейского понятия чело­века, постколониальные авторы стремятся не столько его раз­рушить, сколько выстроить более гуманистическую модель, в которой колонизованные все-таки размещались бы на сторо­не людей. Так, скажем, в Южной Африке люди, живущие на гра­нице Крюгер-парка, были вытеснены с мест своего прожива­ния из соображений охраны окружающей среды. Один из постколониальных авторов иронически заметил на этот счет, что, по-видимому, гиппопотамы оказались более важны, чем люди, по крайней мере бедные люди.

89 Я приведу в качестве красивой параболы этой новой позна­вательной ситуации образ из работы афроамериканской писа­тельницы Тони Моррисон «Играя в темноте: белизна и литера­турное воображение» [Morrison,1992]. В этой работе речь идет о том, что американская литературная критика «не до конца» прочитала канонические произведения американских писате­лей - от Марка Твена до Хемингуэя — и универсализировала именно белизну, представив ее как норму, вечную и всегда оп­равданную.

89 С точки зрения Моррисон, позиционируя себя как расою нейтральную или расово слепую, американская литера­тура Не только утратила часть своей жизненности, но и в ито­-90-ге оказалась более расистской, чем она хотела бы быть

90 Она по­казывает, что черная раса является ключевой для формирова­ния американской идентичности, что реальное, физическое тело негра, или пусть даже воображаемое, было тем основа­нием, на котором (или в противоположность которому — что чаще имело место) конструировались типичные черты амери­канского характера: индивидуализм, высокие моральные каче­ства, невинность. Обсуждая воздействие «расы», она переносит акцент с тех, кто пострадал от расистской идеологии, на тех, кто занимает привилегированные позиции в американском обществе, открыто либо тайно исповедуя расистские взгляды. Соблазн порабощать других вместо того, чтобы разделять с ними свободу, — вот что усматривает она в американской ли­тературе и считает, что эту истину надо принять и только это станет источником будущей силы.

90 Моррисон призывает нас представить следующий образ: мы смотрим на аквариум и видим мерцание золотистых чешу­ек, зеленый кончик хвоста, белую изнанку жабр, игрушечные замки на дне, завораживающие пузырьки, поднимающиеся на поверхность, и вдруг мы увидели сам аквариум — устройство, которое прозрачно и невидимо и которое позволяет упорядо­ченной жизни, то есть тому, что внутри него, существовать в большом мире.

90 Аквариум, который увидела Моррисон, — это раса. В про­шлом можно было видеть золотых рыбок — тексты и замки — темы, в число которых не входили расовая история и полити­ка Соединенных Штатов. Теперь произошел сдвиг гештальта, стал видимым сам аквариум, и восприятие всей жизни полно­стью изменилось. Это переживание писательницы можно обобщить, использовав его для очень многих оппозиционных, критических теорий, что возникли в последние сорок лет.

90 Уви­денным аквариумом могла быть сексуальная политика запад­ной метафизики — мир белых мужчин или, как в работах Эд­варда Сайда, ориенталистский дискурс, сквозь который «Запад» рефлексивно создает себя в столкновении с «восточным дру-91-гим».

91 Рожденный Моррисон образ схватывает демистифи­цирующую, денатурализирующую суть таких открытий (аква­риум-то был всегда на месте, просто мы его не замечали), их масштаб (продолжая игру Моррисон, можно спросить: вос­становится ли справедливость, если мы в наш аквариум поса­дим одну черную рыбку?) и их политическую траекторию (смысл не только в том, чтобы описать аквариум, но и в том, чтобы увеличить шансы на его реконструкцию). Подобный сдвиг гештальта произошел и в урбанистике — в отношении стран так называемого третьего мира. Само различение меж­ду крупными западными городами «первого мира» и городами Африки, Азии и Латинской Америки, принадлежащими к «тре­тьему миру», было поставлено под вопрос как предполагающее однородность и сопоставимость опыта жизни в этих городах. Исследования разных вариантов сочетания исторического наследия и современных социально-экономических, полити­ческих и культурных обстоятельств показали, с одной стороны, что в городах «третьего мира» есть многое, что отличает их от западных городов. Это масштаб и размах неформальной эко­номики, огромные по площади трущобы и быстрый рост на­селения, сочетающийся с медленным ростом экономики. С другой стороны, эти исследования свидетельствуют о том, что в ходе процессов прошлой и настоящей глобализации между городами «первого» и «третьего» миров сложилось мно­жество экономических, политических и культурных связей.

91 Американский исследователь Санджой Чакраворти рас­сматривает изменение городского пространства Калькутты сквозь призму некоторых из таких связей [Chakravorty, 2005]. В период колониализма город был британской столицей Индии. После 1947 года, когда после завоевания Индией независимо­сти официальной столицей стал Дели, а самым крупным и про­цветающим городом - Бомбей (Мумбай), Калькутта пришла в упадок. С 1980-х годов политические реформы облегчили до­ступ в город зарубежного капитала.

91 Эти перемены в характере связи Индии с мировой экономикой также отразились в город­-92-ском ландшафте.

92 В период колониального господства про­странство города отражало деление всех людей на колони­заторов и колонизованных, что выражалось в глубочайшей пространственной сегрегации.

92 Сразу после обретения незави­симости, так сказать в период раннею постколониального су­ществования Индии, в те части города, где раньше обитали колонизаторы, вселилась местная элита. Наконец, структура города в период после реформ усложнилась и обновилась. К примеру, к «старой!- Калькутте добавилась Новая Калькутта город на окраине, который облюбовали для себя обладатели новых профессий, крепко стоящие на ногах.

92 Прежние попыт­ки создания новых городов рядом с Калькуттой в соответствии с рекомендациями международных и местных специалистов по «развитию» потерпели фиаско: между камнями мостовых там пробивается трава, а некоторые фонари так никогда и не были зажжены, потому что люди просто отказались в эти горо­да перебираться. Новая Калькутта не повторила их судьбу, по­тому что расположена ближе к «старой», что делает разрешимыми транспортные проблемы. В то же время в ней возможно обойтись без застарелых проблем индийских городов: плохой инфраструктуры, трущоб, бедности.

92 Чакраворти показывает, что история городского ландшаф­та не вписывается ни в одну из преобладающих историй урба­низации.

92 Так, Калькутта не только никогда не была промыш­ленным городом, но и вряд ли им станет: только в области компьютерной электроники она может конкурировать с дру­гими городами на глобальном рынке.

92 На южноазиатском рын­ке она может занять лишь нишу фармацевтического производ­ства и производства удобрений, обработки кожи. Исторически город был последним прибежищем больших масс сельского населения и остается таковым поныне для примерно 300 млн людей (включая тех, кто живут в Бангладеш), так что маловеро­ятно, что в «старой» Калькутте радикально изменится про­странственное распределение богатых и бедных.

93 Чакраворти, как и Гайятри Спивак, — индийские интеллек­туалы, преподающие в университетах США.

93 Фундаментальной исторической предпосылкой возникновения массива пост­колониальных текстов был переезд ряда интеллектуалов «третьего мира» в столицы мира «первого». Политические и культурные возможности большого города (его, как правило, прогрессивная политика и бурная культурная жизнь) — все это привело к тому, что в текстах этих авторов именно глобальный город - Лондон или Нью-Йорк — метонимически и символи­чески выступает микрокосмом нового деколонизованного мира.

93 Город сам по себе искусственное образование, в котором сочетаются возможности чувствовать себя членом какой-то общности и созерцать бесконечное разнообразие людей. По­этому город - идеальный постколониальный «дом»: здесь ник­то не может претендовать на то, что «по рождению» заслужи­вает здесь находиться. Постколониализм отдает предпочтение, так сказать, безродным космополитам, подчеркивая случай­ность и сконструированность наших отношений с местом.

93 Достаточно ли, однако, для постколониального интеллектуала лишь воспевать свои «беэродность», гибридность, «изгнание»? Тексты такого рода в изобилии продолжают производиться, но я сама не раз была свидетелем того, как публика на междуна­родных конференциях заметно скучает, когда по программе доходит очередь до очередного изгнанника. Гайятри Спивак говорит в этой связи об «элитарном» постколониализме, пред­ставители которого разработали стратегию дифференцирова­ния себя от угнетенных собратьев по расе посредством того, что говорят от их имени [см.: Spivak, 1999: 358].

93 Спивак, кото­рую часто приглашают выступать в европейских университе­тах, своими выступлениями нередко вызывает гнев «подсев­шей» на постколониализм европейской интеллектуальной элиты — и тем, что считает это течение в его нынешнем виде фиктивным, и тем, что, вместо того чтобы говорить о своей гибридной индийской душе, разговаривает с ними о Деррида (благодаря ее переводам с французского с ним познакомился

94 англоговорящий мир) и Лакане.

94 Она формулирует термин «постколониальный информант», имея в виду многочислен­ных обитателей американских университетов, которые ничего не могут сказать об угнетенных меньшинствах в самих деколонизованных нациях [см.: Spivak, 1999:360].

94 Но «аура идентифи­кации» с этими далекими объектами угнетения манит исследо­вателей. В лучшем случае они идентифицируются с другими расовыми и этническими меньшинствами в городе, где живут, в худшем — пользуются этой аурой и играют роль местного информанта, не испорченного западным знанием. Они либо пишут повествования о культурной и этнической особости своих народов, либо прямо говорят, что их экономическое и социальное преуспевание — это сопротивление колониализму. Спивак разбирает самые разные случаи непрямого участия по­стколониальных интеллектуалов в «пособничестве» неоколо­ниализму. К примеру, в постколониальной ситуации женщины не представляют собой единого коллектива с общими интере­сами и нуждами. Они столь же стратифицированы, как и муж­чины. В таком контексте традиционная гендерная политика не может заменить классовую политику.

94 Другой пример если счи­тать, что сегодняшние различия в уровне оплаты труда соответствуют традиционным различиям в уровне привилегиро­ванности, тогда внимание исследователей удобно отвлекается от процесса капиталистической эксплуатации на устойчивость феодальных традиций, на национальную, культурную, этничес­кую специфику того или другого народа.

94 В действительности же между капитализмом, традициями и разнообразием суще­ствует удобный симбиоз.

94 В рамках такого «мультикультурного» капитализма эксплу­атация одного класса другим носит более опосредованные формы [см.: Cohen, 2000].

94 Культурный труд — приписывание коллективных смыслов и персональной идентичности тем материалам, которые для этой цели выбраны (музыке, одежде, телам, мотоциклам, стенам), — сам по себе материальной цен­ности не создает.

94 Он создает знаки аутентичности и авторские

95 подписи.

95 Чтобы и то и другое функционировало в качестве товара, их надо пропустить через машину репрезентации. Это то, что делает культурный капитал, это то, что культурный капи­тал собой и представляет. Накопленное знание (власть) ис­пользуется для того, чтобы культурный труд обменять на деньги с помощью специфических средств репрезентации. С помощью этого соединения власти (знания) идентичность также превращается в ресурс, который можно продать или по поводу которого можно торговаться. Разнообразие и изобре­тательность средств репрезентаций вуалируют социальную суть происходящих процессов. Так, Пьер Бурдье и художник Ханс Хааке впечатляюще показали в работе с ироническим названием «Свободный обмен», каким образом продается куль­турное разнообразие [см.: Bourdieu, Haacke, 1995]. Они, правда, говорят главным образом о субкультурном разнообразии, ко­торое используется в ходе производства одежды, аксессуаров, музыки, связанных с молодежными стилями. Две стороны со­стоят в отношениях взаимной эксплуатации, которая превра­щает структуры неравенства в секретный пакт.

95 Многие афроамериканские и азиатские интеллектуалы ус­пешно воспользовались тем, что в культуре, где царят дизайн, информационные и коммуникационные технологии, чрезвы­чайно востребованы самые разные проявления «фьюжн», гиб- ридности. Так что изобретение традиций и, напротив, культи­вирование «аутентичных» корней комбинируются в разных пропорциях, создавая «постколониальную» интеллектуальную смесь. Многим представителям постколониального мира уда­ется вопросы расы и расизма видеть по преимуществу сквозь культурную призму. Постколониализм интеллектуальный ока­зывается своеобразным ресурсом освобождения. Никто не ждал этих людей в вузах, дизайне, арт-мире или массмедиа. Они «пробились», а понятия диаспоры, гибридности помогли мышление по поведу расы, нации и этничностей освободить от эссенциализма, сделать эти термины волнующими, чем-то, с чем можно играть.

95 Они позволяли позитивно представить

96 процессы внутренней дифференциации, которые имели мес­то в городских афроамериканских и азиатских общностях вто­рого и третьего поколений. Вместо патологизирующей карти­ны молодых людей, навсегда и непродуктивно застрявших между культурами (которую рисовала традиционная социоло­гия города), стала возможной позитивная картина смешения влияний, где Запад и Восток встречаются равноправно и где культурные политики и сепаратизма и ассимиляциониэма про- блематизируются. Постколониальные термины успешно выра­зили опыт тех, кто поднимался из своих этнических гетто, что­бы занять заметное положение в новом мультикультурном среднем классе. Появление «постколониального города» дало им их изобретенные традиции, их собственную воображаемую историю и географию. Сгущенные, смещенные, кажущиеся равными пространственно-временные отношения глобалиэованной культуры вызвали нешуточные перемены субъективно­сти и повседневности.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: