Эволюционный витализм Зиммеля

46 Отправной точкой рассуждений Зиммеля была жизнь — социальная, культурная, духовная. Ее бесконечное течение кри­сталлизуется в стабильных формах, оставаясь в то же время динамичным содержанием опыта жизни. «Жизненная сила» универсальна и абсолютна. Каждый ее момент отличен от того, чем он только что был, потому что жизнь — это постоянное становление. Пишет ли Зиммель об обществе или о культуре, в его описаниях постоянно встречается «стремление», «усиле­ние», «углубление». В эссе «Как возможно общество?», свиде­тельствующем о глубоком влиянии на него Канта, Зиммель говорит о том, что это формы лежат в основе социальной онтологии, это они удерживают общество вместе [Simmel, 1971а]. Жизнь — это, с одной стороны, материал для создания объективированных форм, препятствующих дезинтеграции общества, с другой стороны, безусловная ценность. Такое по­нимание позволило Зиммелю предложить теоретически со­стоятельный, трезвый, но и не лишенный мизантропии очерк современного городского существования.

46 Зиммеля более всего интересовало, каким образом субъект «уживается с внешними силами», когда эволюция общества модерности приводит к тому, что главные социальные процес­сы начинают разворачиваться не в маленьких замкнутых груп­пах, но в больших городах На его взгляды повлияла концепция «творческой эволюции» Бергсона, наделившая, пусть и в раз­ной степени, людей и вещи способностью к восприятию и па­мяти. Зиммель, по выражению Скотта Лэша, был эволюциони­стом-виталистом.

46 Классический эволюционизм имеет дело со случайным порождением изменений, будь они природные или социальные, которые затем ложатся в основу приспособления

47 вида или индивида к новому или изменяющемуся окружению, и мыслит окружающую среду как внешнюю причину измене­ний функций и структур.

47 Виталистский эволюционизм Зимме­ля сосредоточен на ресурсах самопричинения, самоконституирования, самоорганизации, которыми обладают вещи и люди: их жизнь постоянно преодолевает свои сложившиеся формы и создает для себя новые:

47 «Именно для человеческого удела, или удела души... противоположность тождества и различия исчезает в непререрывности самотрансформации» [Simmel, 1989:62].

47 В этом ключе нужно понимать тезис Зиммеля о том, что в городе «человек создает себе средство самозащиты» (от перегруженности разнообразными стимулами).

47 Классический эволюционизм ранжирует ценности на осно­ве их значимости для существования вида как целого. Витали­стский эволюционизм использует другой критерий: его инте­ресует, какие ценности способны привести человеческий вид к более высокому порядку жизни. Сама жизнь — ценность, так что эволюция - это движение от жизни к более полной жиз­ни.

47 Жизнь — «субстанция» ценности. Не просто жизнь, но социальная жизнь.

47 Отношение между жизнью и формой по­добно отношению между интересом и его реализацией или проблемой и ее решением. «Социальность» есть одна из форм, в которой проявляются интересы индивидов. Люди создают формы, преследуя «влечение, интерес, цель, склонность, психи­ческое состояние, движение» [Idem, 1971а: 24].

47 Существование каждой формы претерпевает эволюцию от статуса инструмен­та до самоконституирующего феномена, подчиняющегося особой внутренней логике. Чтобы удовлетворить свои интере­сы в отношении друг друга, люди создают особые социальные формы, такие как обмен и разделение труда, искусство и зна­ние, этика и игра. Постепенно каждая из этих форм создает особую для себя логику и обретает относительную автономию от других, частично лишаясь своей инструментальности.

47 Толь­ко деньги сохраняют инструментальность, оставаясь главной социальной связью. Зиммель их называет пауком, вьющим со­циальную паутину.

48 Витализм, однако, связан с иными, нежели деньги, ценнос­тями, поэтому одной из его значимых частей является этос жизни. Способы бытия людей неразрывно связаны с варианта­ми поведения, мышления, отношения к окружающим и полагания ценностей.

Техники жизни в городе

48 Городской тип личности и его истоки, лежащие в городе модерносги, — тема, которой Зиммель начинает классическую урбанистику, не смущаясы ш того, что социальный анализ в его эссе сочетается с психологическим (ведь задача, которой он задается, — попять, за счет чего человек города «уживается с внешними силами», — по своему характеру психологическая), ни использования «виталистской» терминологии. Он равноду­шен к тем теоретическим табу, которыми «обложила» себя со­циология с момента своего возникновения.

48 Решая сложную задачу постулирования «социального» и как объекта и как ис­точника анализа, социология ввела строгий запрет на «биоло­гизм» и «психологизм», что, как мы увидим в дальнейшем, пре­допределило ограниченное использование идей Зиммеля и чикагской школы до 1990-х годов.

48 Между тем поиск причин психических заболеваний в изъя­нах окружающей среды был популярен на рубеже XIX и XX ве­ков (см.: Vidler, 1994], что, несомненно, помогло Зиммелю поставить свой знаменитый диагноз: «бесчувственно-рав­нодушный» человек — преобладающий в городах тип — по­рожден «повышенной нервностью жизни, происходящей от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечат­лений» [Зиммель, 2002:23].

48 В то же время если позитивистский социальный наблюдатель видел человеческие атомы общества сквозь уже существующие формы институтов, то социальный философ Зиммель демонстрирует, каким образом в «метрополисе» возникают новые формы социализации.

48 Их суть в том,

49-50 что отныне социум (олицетворяемый городом, в котором царят деньги и рацио) становится источником смысла для субъекта, который одновременно жаждет развить свою инди­видуальность.

49 На городской улице только дети живо реагируют друг на друга

50 Деньги гомогенизируют социальный мир, нара­стает дистанция субъекта от произведенного им продукта и самого труда. Городское окружение бомбардирует его тысячью противоречивых стимулов, не давая возможности ни на чем остановиться и ни к чему привязаться. Способом справиться с этим становится особое отношение безразличия к происходя­щему, которое формирует субъект, обесценивая внешний мир и такой ценой сохраняя неприкосновенность своего внутрен­него мира:

«[Исчезает] значение и ценность разницы между вещами, а потому и сами вещи кажутся ничтожными. Они представляются человеку с притуплёнными чувствами однооб­разно тусклыми и сырыми, ничего не стоящими, недостойны­ми никакого предпочтения перед другими» [Зиммель, 2002:27].

50 «Бесчувственное равнодушие» — особое культурное при­способление, которым индивиды защищают себя, — вытекает из их постулируемой Зиммелем неспособности взаимодей­ствовать лицом к лицу с тем обилием людей, что они видят каж­дый день.

50 Эмоциональная энергия слишком легко и напрасно бы исчерпалась, захоти городские обитатели близко к сердцу принимать многочисленные контакты, на которые их обрека­ет город. Гораздо более психологически экономны игнориро­вание окружающих, избегание контакта с ними, культивирова­ние антипатии к другим, сочетающейся с враждебностью: преобладает «конкретное деловое отношение к людям и ве­щам, при котором нередко формальная справедливость соче­тается с беспощадной жестокостью» [Там же-. 25].

50 Человек сформирован городской окружающей средой так, что он определяет себя не только через класс, этичность, пол или профессию, но и через особую предрасположенность (ко­торую составляет безразличие к городскому окружению).

50 Го­родское окружение состоит из «стимулов» — множества воз­можностей, впечатлений, наружностей, жестов, товаров, обра­-51-зов и звуков, которые сливаются в пестрый и непостижимый хаос.

51 Средство самозащиты — тип личности, какой субъект становится, усвоив социальную логику, лежащую за этим хао­сом: сосредоточенность на своих интересах и равнодушие к социальным процессам. Капиталистические формы управле­ния людьми оборотной стороной имеют разрушение коллек­тивов и «обесцвечивание» людей. Разобщенность постоянно производится и воспроизводится, в итоге чего индивиды пси­хологически «затвердевают» в жесткой городской жизни и отделяются друг от друга. Вот в чем состоит главный вектор приспособления, главное решение зиммелевского уравнения. Исчисляющая инструментальная рациональность капиталис­тической жизни личностей для себя не требует, более того, она, если воспользоваться более поздней метафорой Юргена Хабермаса, «колонизует» городскую жизнь.

51 Насколько же при этом Зиммель тоньше марксистов! Он вовсе не выводит чело­веческие несчастья из этого обстоятельства, а фиксирует сле­дующий парадокс: «Отнюдь не необходимо, чтобы свобода человека отражалась в его душевной жизни ощущением благо­получия» [Зиммель, 2002: 31].

51 Разобщенность, получается, дает свободу. Отвердевание душой — возможность делать самого себя Более того, разобщенность — это вид новой социальной связи, в которой только и возможна эта, невозможная в рамках иных, тесно сплоченных общностей свобода.

51 Свобода - это прежде всего свобода умственная, позволяющая индивиду сде­лать самого себя в соответствии с правилами городского окружения, где связи с другими мимолетны, а союзы непрочны, будучи подчиненными правилам городской функционально­сти. Только не будучи членом тесно сплоченной социальной сети, а потому связанным по рукам и ногам обязательствами и нормами, может индивид обрести свободу для того, чтобы стать непохожим на других (и эту непохожесть затем тоже с выгодой для себя использовать).

51 Практики городской жизни разобщают, но в ходе включенности в них появляется гибкость восприятия, формируется габитус изобретательного городско­го индивидуалиста.

Бремя культуры

52 Помимо естественной для горожанина антипатии к другим, Зиммель выделяет еще один тип антипатии — к месту, к горо­ду, точнее, к его «объективной» культуре, вызывая в памяти ницшевского верблюда, нагруженного бесполезным профессорс­ким знанием.

52 Вот его описание значительной части того, из чего город состоит: «Здесь в зданиях и учебных заведениях, в чудесах и комфорте техники, в формах общественной жизни и внешних государственных институтах сказывается такая подавляющая масса кристаллизованного, обезличенного духа, что перед ним личность, можно сказать, совсем бессильна» [Зиммель, 2002: 33]

52 Туг важно помнить, что, отдав дань эконо­мическому пониманию основ социальной жизни и показав, что обмен и деньги являются одними из главных форм, Зим­мель движется дальше в своем анализе того, как соединены жизнь и форма. Он показывает, насколько фундаментальную роль в существовании общества играет взаимосвязь кулыуры и жизни. В эссе «Конфликт современной культуры» он опреде­ляет культуру как самореализацию «творческой стихии жизни» [Зиммель, 2006. 61].

52 Фиксированные и неизменные формы дают возможность течению жизни выразить себя. Жизнь, по Зим мелю, нуждается в постоянном самовыражении, и его фор­мы — произведения искусства, социальные и религиозные институты, развитие техники и науки, развитие городов.

52 С одной стороны, в них жизнь протекает, с другой стороны, у этих форм свои порядок и логика развития, противоположные об­щей неупорядоченности жизни.

52 Чем больше они берут верх, тем сильнее та или другая форма жизни отдаляется от своего первоначала, опустошается, перестает служить нуждам само­выражения жизни, в результате чего жизнь ищет для себя дру­гие каналы, другие формы, другие точки кристаллизации, от­тесняя старые свои формы на задний план и некоторые из них ломая.

53 «Город» — гравюра младшего современника Зиммеля

бельгийского графика Франса Мазереля

54 Именно эти старые, отслужившие свое, пустые формы ви­дятся индивиду «массой кристаллизованного духа». Из них сложно построить развитую индивидуальность, к чему так стремится горожанин Зиммеля. Мыслитель осмысливает кон­фликт между «объективной» культурой города и «субъектив­ной» культурой личности с точки зрения того существования, которое город предлагает, и того, какой жизнь могла бы быть: «Жизнь для нее становится, с одной стороны, бесконечно лег­кой, так как ей со всех сторон напрашиваются возбуждения и интересы, все для заполнения времени и мыслей, и это посто­янно держит ее точно в потоке, где пловцу едва нужно делать кое-какие движения. Но, с другой стороны, жизнь индивида слагается ведь все более и более из такого безличного содер­жания и материала, которые стремятся подавить специфичес­ки личную окраску и оригинальность» [Зиммель, 2002: 33].

54 Зиммель тут говорит о цене, которую платит индивид за возможность быть в потоке городских событий. Здесь речь идет о намеченной в философских текстах Къеркегора и Ниц­ше, Шелера и Хайдеггера дихотомии подлинности индивиду­ального самопревзойдения и неподлинности повседневного городского существования с оглядкой на других, которая вылилась в общие для европейской философии конца XIX — пер­вой половины XX века негативные оценки социальных форм повседневного поведения. Зиммель, не ограничиваясь фи­лософской рефлексией, сочетает в своих размышлениях со­циологический анализ, психологические зарисовки и штудии культуры. «Невыносимая легкость бьггия», которую Зиммель зафиксировал в вышеприведенном фрагменте более чем за пол­века до появления романа Милана Кундеры, воспроизводится во многих сегодняшних литературных и повседневных объяс­нениях экзистенциальной значимости жизни в метрополисе. Для многих возможность быть «точно в потоке» связывается не просто с городом, но с городским центром: так, от обитателей московских кварталов вблизи Остоженки — Пречистенки можно услышать, что, «просто находясь здесь, ты в курсе все­го происходящего».

55 Смутное представление людей о том, что жизнь, которая разворачивается перед их глазами, при всем ее жестком на них давлении, только одна из возможных, реализуется в своеобраз­ном этосе — этическом измерении проживаемой жизни. Этос, в свою очередь, проявляется в разнообразных, как сказали бы сегодня, стратегиях сопротивления современности, в поведе­нии и психологических предрасположенностях различных городских типов. Противопоставляя в городе «типичные суще­ствования» (рассудочные натуры) и «самодовлеющие суще­ствования» (бунтарей вроде Ницше), Зиммель говорит, что для вторых «ценность жизни заключается именно в несхематичес­ком, своеобразном, не поддающемся равному для всех опреде­лению». Современный «городской уклад жизни» тем самым противопоставляется иному, в котором жизнь могла бы быть разнообразнее. И хотя жажда «несхематического» приводит иных, как показывает Зиммель, к тому, чтобы всецело сосредо­точиться на задаче выделиться любой ценой, прибегая к эк­стравагантным манерам или стилю, важно, что «этос» жизни происходит в любом случае из опыта, из чувства, а не задан извне.

55 Экстравагантность одних соседствует с сознательной незаметностью других, цинизм третьих сталкивается с чув­ствительностью четвертых, игривость контрастирует с рели­гиозностью — на «этос» накладываются социальные роли, от­ношение индивидов к которым опять-таки различается: от полного слияния до расчетливого следования, от компенса­торно-защитного до истерически-эпатирующего.

Продуктивность антипатии

55 Насколько реалистично допущение, что «бесчувственное равнодушие» может быть главным эмоциональным оружием субьекта, насколько естественна для него такая психологичес­кая конструкция?

55 Зиммель проницательно замечает: «Область безразличия при этом вовсе не так обширна, как это на первый

56 взгляд кажется; деятельность нашей души отвечает более или менее определенным ощущением на каждое почти впечатле­ние, получаемое от другого человека, и только неосознанность, скоротечность и быстрая смена этих ощущений приводят к видимому безразличию.

56 В действительности последнее было бы нам так же несвойственно, как невыносимо было бы рас­плывчатое постоянное обоюдное непроизвольное внушение. От обоих этих опасностей большого города нас охраняет антипатия — первичная стадия еще скрытого антагонизма прак­тической жизни; она помогает создаться расстоянию между людьми и удалению их друг от друга, без чего жизнь в таких городах была бы невозможна... то, что в последней сначала ка­жется разрушающим всякую общественность элементом, есть лишь один из самых элементарных факторов социального развития» [Simmel, 2002: 28—29].

56 Пространственные отношения не только определяют отно­шения между людьми, но и их символизируют, считает Зим­мель и успешно разворачивает этот тезис, не только прибегая в своем пространственно-социальном анализе к упомянутой оппозиции дистанции — близости, но и противопоставляя привязанность и отчужденность, притяжение и отвращение.

56 Обозначенный здесь и не утративший своего значения для понимания городской повседневности век спустя ход мысли нашел свое дальнейшее развитие в наброске о «Чужаке», напи­санном Зиммелем через пять лет после эссе о больших го­родах.

56 Исторически чужаками были торговцы, отношение кото­рых к местным жителям было прежде всего прагматично-ин­струментальным: «Купят или не купят?» Чужаку не нужна была их близость, кроме, возможно, той, что продавалась: он слиш­ком дорожил своей независимостью от них. Однако в отличие от странника, который сегодня здесь, а завтра там, чужак сегод­ня приходит, а завтра остается. Чужаку, как правило, не было дела до того, что и к нему относились как к типу, идентифици­руя его чаще всего по национальному признаку.

56 Это означало,

57 что от него не потребуется ничего, вытекающего из местных обязательств или лояльностей. Его близость всегда временна, без каких-либо гарантий на будущее. Никакой «органической солидарности». Дистанция, сдержанность и анонимность — качества, которыми отмечен чужак, — одновременно составля­ют и атрибуты городского существования. Неслучайно Зим­мель говорит, что положение чужака составляют в определен­ной мере и близость и дистанция. Хотя в какой-то степени они характерны для всех отношений, особое их сочетание и взаим­ное между ними напряжение образуют специфическое, фор­мальное отношение к чужаку.

57 Важно замечание Зиммеля в «Философии денег» о том, что чужаков в традиционном историческом смысле в городе боль­ше не найдешь [Simmel, 1978:227]. Гомогенизирующая сила де­нег такова, что отношения между людьми становятся все более «абстрактными и бесцветными». «Великий уравнитель» -- день­ги — сводит на нет контраст между местным и неместным оби­тателями города. Или, что следует из эссе о больших городах, все в равной мере оказываются чужаками. Амбивалентно отно­сящийся к миру и окружающим горожанин платит за погру­женность в разнообразие жизни довольно высокую цену: он не видит людей в их уникальности, он ориентируется среди них, подразделяя всех посторонних на типы. И сам оказывается объектом такой типизации, как только выходит на улицу. Итог прост: посторонние — все. Чужак, описанный Георгом Зимме- лем, был не просто одним из маргинальных городских типов, но запечатлел преобладающий вариант своеобразной связи горожанина с местом обитания.

57 Эта тема была развита многими мыслителями. Раз чужака нет смысла понимать с точки зрения включенносга-исключен- ности, раз чужаками являются в пределе все, тогда его концеп­туально имеет смысл искать внутри своей общности или даже внутри себя. Универсалистскую позицию здесь занимают исто­рик городов Льюис Мамфорд, который называл горожан живущими «всегда в присутствии другости» [Mumford, 1938: 23],

58 равно как и политический философ Мэрион Янг, для которой город - «встреча чужаков» [см.: Young, 1990].

58 Урбанистическая мысль в XX веке колеблется между прославлением культурной продуктивности, связанной с хаотичностью городской жизни, вызовом, который она бросает психологической инерции, — и трезвым пониманием того, что у разнообразия и непредска­зуемости, которые так волнуют в городских встречах незна­комцев, есть оборотная сторона — страх и тревога, вызванные тем, что другие пришли, чтобы остаться, чтобы стать соседями и конкурентами в поиске работы. Эти страхи редко фиксиру­ются в словах, но в делах — властей, связанных с иммиграци­ей и управлением городами, и граждан — они проявляются отчетливо.

58 Более того, «скрытый антагонизм практической жизни», о котором говорит Зиммель, присущ и иным соци­альным отношениям, в основе которых лежат класс и статус, культурные притязания и борьба за ресурсы.

58 «Половинчатые, неясные отношения, укорененные в сумрачном настрое, который с равной легкостью порождает ненависть и любовь и смешанный характер которого иногда выражен в колебании между тем и другим» [Simmel, 1971b: 40], сквозят в наших и ок­ружающих нас людей взглядах и движениях чаще, чем бы нам этого хотелось.

58 Зиммель наметил и иной поворот в осмыслении проблема­тики постороннего в городе, а именно связь между тревогами людей по поводу их собственной идентичности и присутстви­ем рядом с ними других, на которых эти тревоги проецируют­ся. Предсказуемость и прозрачность отношений, эмоциональ­ный комфорт, который мы испытываем в «родной» группе, базируются на одном обстоятельстве: существуют «они», со­всем не такие, как мы. Мы — трудолюбивы, они — ленивы, мы — честны, они - пронырливы, мы -- дружелюбны, они — только и ждут нашего промаха. Что еще важнее — наши мысли схожи, мы друг друга в состоянии понять. Они — непостижимые чужа­ки. У нас - предсказуемость. У них — неопределенность.

58 Пред­ставим, как сложно было бы определить границы «нас», не су­-59-ществуй «их».

59 Фактически «мы» и существуем как группа толь­ко за счет того, что существуют «они», вот почему нужда в них постоянна.

«Иностранец живет внутри нас: он тайное лицо нашей идентичности», — продолжает эту тему Юлия Кристева [см.: Kristeva, 1991:1].

59 Неслучайно именно «Чужак» Зиммеля ложится в основу тек­стов, посвященных росту расистских настроений в городах. Диалектика близости и дистанцированности, намеченная мыс­лителем, получает развитие в осмыслении проблем простран­ственной сегрегации, когда доминирующая в обществе группа предпринимает значительные усилия по поддержке физической разделенности в пространстве мест своего обитания и мест обитания подчиненной группы — до той степени, что, не видя и не сталкиваясь с ее членами, ее представление о них становится все более абстрактным и все менее дружественным (что может оказаться питательной средой для расизма).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: