Глава 20. СТРАТЕГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ФУТУРИЗМА

Может ли человек жить в обществе, которое вышло из-под контроля? Именно такой вопрос ставит перед нами концепция шока будущего. Ведь именно в такой ситуации

мы находимся. Если бы на свободу вырвалась только техно­логия, наша проблема была бы достаточно серьезной. Од­нако ужасно то, что многие другие социальные процессы также начинают выходить из-под контроля, сопротивляясь нашим огромным усилиям управлять ими.

Урбанизация, межнациональные конфликты, миграция, население, преступность — в голове возникают тысячи об­ластей, где наши старания придать переменам форму вы­глядят все более глупыми и тщетными. Некоторые из них тесно связаны с отрывом технологии, другие частично не­зависимы от нее. Неуравновешенный, взлетающий уровень перемен, смещения и подергивания направления вынужда­ют нас задавать вопрос, не стали ли технологические обще­ства, даже сравнительно небольшие, такие как Швеция или Бельгия, слишком сложными, слишком быстрыми, чтобы ими управлять?

Как мы можем предотвратить массивный шок будуще­го, избирательно регулируя темп перемен, повышая или снижая уровень возбуждения, когда правительства, в том числе имеющие лучшие намерения, по-видимому, не спо­собны даже направить перемены в нужном направлении?

Так, ведущий американский урбанолог пишет с нескры­ваемым отвращением: «За цену более трех миллиардов дол­ларов Служба обновления городов значительно преуспела в уменьшении запаса дешевого жилья в американских горо­дах»¹. Можно упомянуть о подобных провалах в десятке областей. Почему сегодня программы социальных пособий скорее уродуют своих клиентов, чем помогают им? Почему студенты — эта, по общему мнению, избалованная элита — бунтуют и буйствуют? Почему скоростные шоссе увеличи­вают транспортную перегрузку, а не снижают ее? Короче говоря, почему так много либеральных программ, создан­ных с благими намерениями, так быстро протухает, созда­вая побочные эффекты, которые уничтожают их основные результаты? Неудивительно, что Реймонд Флетчер, член британского парламента, пожаловался недавно на тщетность усилий: «Общество стало беспорядочным!»²

Если беспорядочность означает отсутствие паттерна, он, конечно, преувеличивает. Но если беспорядочность озна-

чает, что результаты социальной политики стали странны­ми и труднопредсказуемыми, он попал точно в цель. Вот он, политический смысл шока будущего. Ведь если инди­видуальный шок будущего происходит в результате неспо­собности поспеть за темпом перемен, то правительства страдают от своего рода коллективного шока будущего — разрушения процессов принятия решений.

Сэр Джоффри Викерс, выдающийся британский социо­лог, идентифицировал проблему с ясностью, приводящей в уныние: «Темп перемен увеличивается с возрастающей ско­ростью без соответствующего ускорения темпа, в котором можно давать дальнейшие ответы, и это подводит нас все ближе к порогу, за которым теряется контроль»³.

СМЕРТЬ ТЕХНОКРАТИИ

Мы являемся свидетелями начала окончательного разру­шения индустриализма и вместе с тем распада технократичес­кого планирования. Под технократическим планированием я понимаю не только централизованное национальное пла­нирование, до недавнего времени характерное для СССР, но также менее формальные, более дисперсные попытки систематически изменить управление, которые происходят во всех высокотехнологичных странах, вне зависимости от их политических систем. Майкл Харрингтон, критик-соци­алист, утверждающий, что мы отвергли плакирование, оп­ределил наш век как «случайный»⁴. Однако, как показывает Гэлбрейт, даже в контексте капиталистической экономики огромные корпорации идут на многое, чтобы рационализи­ровать производство и распространение, чтобы, насколько возможно, планировать свое будущее⁵. Правительства так­же глубоко занимаются делами планирования. Кейнсианское манипулирование послевоенной экономикой может быть неадекватным, но оно не случайно. Во Франции Le Plan стал обычным признаком национальной жизни. В Шве-

ции, Италии, Германии и Японии правительства активно вторгаются в экономический сектор, чтобы защитить опре­деленные отрасли промышленности, капитализировать дру­гие и ускорить рост. В Соединенных Штатах и Великобритании даже на местном уровне есть то, что хотя бы называется отделами планирования.

Тогда почему, несмотря на все эти усилия, система дол­жна вырываться из-под контроля? Проблема не просто в том, что мы слишком мало планируем, мы планируем слиш­ком плохо. Отчасти трудности можно проследить до самых предпосылок, подразумеваемых нашим планированием.

Во-первых, само технократическое планирование яв­ляется продуктом индустриализма, отражает ценности бы­стро исчезающей эпохи. И в своем капиталистическом, и в коммунистическом варианте индустриализм был систе­мой, сосредоточенной на максимизации материального благосостояния. Так, для технократа как в Детройте, так и в Киеве экономическое продвижение — основная цель, тех­нология — основной инструмент. Тот факт, что в одном случае продвижение приводит к личной выгоде, а в другом теоретически к общественному благу, не меняет сути, об­щей для обоих. Технократическое планирование экономо-центрично.

Во-вторых, технократическое планирование отражает субъективную парадигму времени индустриализма. Стремясь освободиться от подавляющей ориентации предшествующих обществ на прошлое, индустриализм пристально сосредо­точивался на настоящем. На практике это означало, что его планирование касалось будущего, находящегося под рукой. Когда Советы в 20-х годах впервые предложили идею пяти­летнего плана, она потрясла мир как безумно футуристи­ческая. Даже сегодня, за исключением самых передовых организаций по обе стороны идеологического занавеса, про­гнозы на один или два года считаются «долгосрочным пла­нированием». Горстка корпораций и правительственных служб начала, как мы увидим, беспокоиться о горизонтах в 10, 20 и даже 50 будущих лет. Однако большинство — сле­пые приверженцы следующего понедельника. Технократи­ческое планирование краткосрочно.

В-третьих, отражая бюрократическую организацию ин­дустриализма, технократическое планирование основыва­лось на иерархии. Мир был разделен на управленцев и работников, тех, кто планирует и выполняет планы, и ре­шения принимались одними для других. Эта система, адек­ватная, пока перемены разворачивались в индустриальном темпе, разрушается, когда темп достигает сверхиндустри­альных скоростей. Все более нестабильная среда требует все большего количества незапрограммированных решений сни­зу; потребность в мгновенной обратной связи стирает раз­личие между конвейером и персоналом; иерархия шатается. Планировщики слишком далеко, они слишком безразлич­ны к местным условиям, слишком медленно откликаются на перемены. Поскольку контроль сверху не работает, ис­полнители планов начинают требовать права участвовать в принятии решений. Однако планировщики сопротивляют­ся. Ведь подобно бюрократической системе, которую оно отражает, технократическое планирование по сути недемо­кратично.

Силы, увлекающие нас к сверхиндустриализму, больше нельзя канализировать методами обанкротившейся индуст­риальной эпохи. В течение какого-то времени они могут продолжать работать в отсталых, медленно движущихся от­раслях или сообществах. Но их неуместное применение в передовых отраслях, в университетах, в городах — там, где перемены идут быстро — может лишь интенсифицировать нестабильность, приводя ко все более и более диким шата­ниям и кренам. Более того, по мере того как свидетельства провала накапливаются, появляются опасные политические, культурные и психологические течения.

Например, одним из откликов на потерю контроля яв­ляется внезапное изменение отношения к интеллигенции. Наука первой дала человеку ощущение господства над сре­дой и, следовательно, над будущим. Сделав будущее сози­даемым, а не незыблемым, она расшатала религии, которые проповедовали пассивность и мистицизм. Сегодня расту­щая очевидность того, что общество неподконтрольно, пи­тает разочарование в науке. Вследствие этого мы становимся

свидетелями яркого возрождения мистицизма. Внезапно входит в моду астрология. Дзэн, йога, спиритические сеан­сы и черная магия становятся популярными развлечения­ми. Культы формируются вокруг поиска дионисийского опыта, невербальной и предположительно нелинейной ком­муникации. Нам говорят, что важнее «чувствовать», а не «думать», как будто между одним и другим существует про­тиворечие. Экзистенциалистские оракулы присоединяются к католическим мистикам, юнгианским психоаналитикам и индийским гуру в превознесении мистического и эмоци­онального над научным и рациональным.

Неудивительно, что возвращение донаучных взглядов сопровождается огромной волной ностальгии в обществе. Антикварная мебель, афиши ушедшей эпохи, игры, осно­ванные на памяти о вчерашних пустяках, возвращение Art Nouveau, распространение стилей Эдуардов, новое откры­тие таких исчезнувших знаменитостей поп-культуры, как Хэмфри Богарт или У. С. Филде, отражают психологичес­кое влечение к более простому, менее буйному прошлому. Мощные машины причуд включились в работу, чтобы из­влечь выгоду из этого голода. Бизнес на ностальгии стано­вится переживающей бум индустрией.

Провал технократического планирования и последовавшее за ним ощущение потери контроля питает также философию «теперешности». Песни и рекламные объявления приветству­ют появление «нынешнего поколения», и ученые-психиатры, рассуждающие о предполагаемых опасностях подавления, со­ветуют нам не откладывать удовольствия. Поощряется дей­ствие и стремление к немедленному вознаграждению. «Мы больше ориентированы на настоящее, — говорит журналисту девочка-подросток после гигантского фестиваля рок-музыки в Вудстоке. — Это вроде как делать то, что ты хочешь делать сейчас... Если остаешься где-нибудь очень долго, то начина­ешь строить планы... Поэтому ты просто движешься»⁶. Сти­хийным образом личный эквивалент социальному отсутствию плана превратился в кардинальную психологическую добро­детель.

Все это имеет свой политический аналог в возникнове­нии странной коалиции правых и новых левых в поддержку

того, что можно назвать только «болтающимся» подходом к будущему. Так, мы слышим усиливающиеся призывы к ан­типланированию или непланированию, иногда выражаю­щиеся эвфемизмом «органичный рост». Среди некоторых радикалов это приобретает анархистскую окраску. Ненуж­ным или неразумным считается не только составлять дол­госрочные планы на будущее для организации или общества, которое они хотят низвергнуть, но иногда считается при­знаком дурного тона планировать следующие полтора часа собрания. Прославляется бесплановость.

Утверждая, что планирование навязывает будущему цен­ности, антипланировщики упускают из виду тот факт, что непланирование тоже это делает, часто с гораздо худшими последствиями. Разгневанные узким, экономоцентрическим характером технократического планирования, они призна­ют негодным системный анализ, учет финансовых льгот и подобные методы, игнорируя то, что эти же самые инстру­менты при ином использовании можно было бы превра­тить в мощные техники для гуманизации будущего.

Когда критики заявляют, что технократическое плани­рование античеловечно, т. е. пренебрегает социальными, культурными и психологическими ценностями, очертя го­лову бросаясь максимизировать экономическую прибыль, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недально­видно и недемократично, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недейственно, они обычно правы.

Но когда они погружаются в иррациональность, под­держивают антинаучные взгляды, испытывают своего рода болезненную ностальгию и превозносят «теперешность», они не только неправы, но опасны. Их альтернативы индустри­ализму — предындустриализм, их альтернатива технокра­тии — не пост-, а предтехнократия.

Ничто не может быть опаснее дезадаптивности. Какими бы ни были теоретические аргументы, в мире свободны жестокие силы. Хотим ли мы предотвратить шок будущего или контролировать численность населения, препятствовать загрязнению или ослабить гонку вооружений, мы не можем позволить, чтобы глобальные решения принимались невни-

мательно, неразумно, беспланово. Выпустить ситуацию из рук — значит совершить коллективное самоубийство.

Мы нуждаемся не в возвращении к иррационализму прошлого, не в пассивном принятии перемен, не в разоча­ровании и нигилизме. Мы нуждаемся в сильной новой стра­тегии. По причинам, которые станут ясными, я называю эту стратегию «социальным футуризмом». Я убежден, что вооруженные этой стратегией, мы можем выйти на новый уровень компетентности в управлении переменами. Мы можем изобрести более гуманную, более дальновидную и более демократичную форму планирования, чем любая су­ществовавшая до сих пор. Короче говоря, мы можем стать выше технократии.

ГУМАНИЗАЦИЯ ПЛАНИРОВАНИЯ

Технократы страдают экономоцентризмом. За исключе­нием военного времени и критических ситуаций, их исход­ной предпосылкой является то, что даже неэкономические проблемы можно решить экономическими средствами.

Социальный футуризм бросает вызов этому основному допущению управленцев, как марксистов, так и кейнсианцев. В свое историческое время, на своем историческом месте це­леустремленная погоня индустриализма за материальным про­грессом хорошо послужила человечеству. Однако когда мы мчимся к сверхиндустриализму, возникает новый этос, в ко­тором другие цели начинают приобретать паритет наряду с целями экономического благосостояния и даже вытеснять их. В личном смысле самоосуществление, социальная ответствен­ность, гедонистический индивидуализм и множество других целей соперничают с голым стремлением к материальному успеху и часто затмевают его. Изобилие служит основой, от которой люди начинают стремиться к различным постэконо­мическим целям.

В то же время в обществах, устремленных к сверхинду­стриализму, экономические переменные — зарплаты, пла-

тежный баланс, производительность — становятся все бо­лее чувствительными к изменениям в неэкономической среде. Экономические проблемы многочисленны, но вид­ное место начинает занимать целый спектр вопросов, име­ющих только второстепенное экономическое значение. Расизм, борьба поколений, преступность, культурная авто­номия, насилие — у всего этого есть экономические пара­метры, однако ни одним из них нельзя эффективно*заниматься, используя исключительно экономоцентрические меры.

Движение от материального производства к производ­ству услуг, психологизация как товаров, так и услуг и в ко­нечном счете сдвиг к экспериментальному производству — все эти факторы намного теснее связывают экономический сектор с неэкономическими силами. Предпочтения потре­бителей меняются в соответствии с быстрыми изменения­ми стилей жизни, так что приход и уход субкультур находит свое отражение в экономической неразберихе. Сверхиндус­триальное производство требует от работников умения ма­нипулировать символами — значит, то, что приходит им в головы, становится намного важнее, чем в прошлом, и на­много больше зависит от культурных факторов.

Есть даже признаки того, что финансовая система начи­нает больше реагировать на социальное и психологическое воздействие. Только в богатом обществе, находящемся на пути к сверхиндустриализму, мы видим изобретение новых инвес­тиционных способов — например, взаимные фонды, — кото­рые сознательно мотивируются или ограничиваются неэкономическими соображениями. Взаимный фонд Вандербильта и Фонд сбережений отказываются вкладывать сред­ства в ценные бумаги производителей алкоголя и табака. Гигантский Товарищеский фонд с презрением отвергает ак­ции любой компании, связанной с производством вооруже­ний, тогда как крошечный «Фонд преимущества 10/90» инвестирует часть своих активов в отрасли, способствующие смягчению продовольственных проблем и проблем населения в развивающихся государствах. Есть фонды, которые вклады­вают средства исключительно (или главным образом) в расо-

во интегрированное жилищное строительство⁷. Фонд Форда и Пресвитерианская Церковь вкладывают часть своих немалых инвестиционных портфелей в компании, отбираемые не только по их выплатам, но и по их потенциальному содействию в решении урбанистических проблем⁸. Такие проявления, хотя количество их пока невелико, ясно сигнализируют о направ­лении изменений.

Тем временем крупные американские корпорации с фиксированными инвестициями в урбанистические цент­ры, часто сами того не желая, втягиваются в ревущий вихрь социальных перемен. Сотни компаний сейчас вовлечены в программу занятости, в организацию программ по обуче­нию грамоте и профессиональной подготовке и множество иных незнакомых им ранее видов деятельности. Такие но­вые формы участия стали настолько важными, что самая крупная в мире корпорация, Американская телефонная и телеграфная компания, недавно организовала отдел проблем окружающей среды. На эту службу, являющуюся первопро­ходцем, возложен целый спектр задач, в том числе пробле­мы загрязнения воздуха, эстетика транспорта и оборудования компании, поощрение обучающих программ для дошколь­ников в городских гетто. Это не обязательно подразумева­ет, что большие компании становятся альтруистичными, это просто подчеркивает все более тесные связи между эконо­мическим сектором и мощными культурными, психологи­ческими и социальными силами.

Эти силы уже колотят в наши двери; а технократичес­кие планировщики и управленцы в большинстве своем ве­дут себя так, будто ничего не произошло. Они продолжают действовать так, как будто экономический сектор гермети­чески закрыт от социальных и психокультурных влияний. Действительно, экономоцентрические предпосылки так уко­ренены и их придерживаются столь многие и в капиталис­тических, и в коммунистических государствах, что они искажают сами информационные системы, имеющие су­щественное значение для управления переменами.

Например, все современные государства поддерживают детально разработанный механизм для оценки экономичес-

ких достижений. Мы фактически каждый день знаем о на­правлениях перемен во всем, что касается производитель­ности, цен, капиталовложений и тому подобных факторов. Набором «экономических индикаторов» мы измеряем здо­ровье экономики, скорость, с которой она меняется, и об­щие направления перемен. Без этих критериев наш контроль над экономикой был бы значительно менее эффективным.

Но мы не имеем ни таких критериев, ни набора сравни­мых «социальных индикаторов», которые говорили бы нам, здорово ли также общество. У нас нет критериев «качества жизни». У нас нет систематического показателя, который говорил бы нам, в большей или меньшей степени люди отчуждены друг от друга; стало ли образование эффективнее; процветают ли живопись, музыка и литература; растут ли вежливость, щедрость и доброта. «Валовой национальный продукт — это наш Священный Грааль, — пишет Стюарт Удэлл, бывший министр внутренних дел Соединенных Штатов, — ...но у нас нет никакого индекса окружающей среды, никакой статистики, чтобы оценить, становится ли страна год от года более жизнеспособной»⁹.

На поверхностный взгляд, это могло бы показаться чи­сто техническим вопросом, предметом обсуждения для ста­тистиков. Но проблема имеет самое серьезное политическое значение, ведь без таких критериев трудно согласовывать национальную или местную политику с соответствующими долгосрочными социальными целями. Отсутствие такого показателя увековечивает вульгарную технократию.

Общественность мало знает об этом, однако вежливая, но все более острая борьба вокруг этой проблемы началась в Вашингтоне. Технократические планировщики и эконо­мисты видят в идее социальных индикаторов угрозу своему прочному положению у уха творца политики. О потребнос­ти в социальных индикаторах, напротив, красноречиво го­ворят такие выдающиеся представители социальных наук, как Бертрам М. Гросс из Государственного университета Вэйна, Элинор Шелдон и Уилберт Мур из Фонда Рассела Сейджа, Дэниел Белл и Реймонд Бауэр из Гарварда. Мы являемся свидетелями, говорит Гросс, «широкомасштабно-

го бунта против того, что называют «экономическим фили­стерством» нынешнего статистического истеблишмента пра­вительства Соединенных Штатов»¹⁰.

Этот бунт получил энергичную поддержку небольшой группы политиков и правительственных чиновников, кото­рые признают нашу отчаянную нужду в посттехнократи­ческой социальной разведывательной системе. Среди них Дэниел П. Мойнихан, ведущий советник Белого дома; се­наторы Уолтер Мондейл из Миннесоты и Фред Харрис из Оклахомы; несколько бывших чиновников Кабинета. В не­далеком будущем мы можем ожидать, что подобный бунт поднимется и в других мировых столицах, снова проведя границу между технократами и посттехнократами.

Однако опасность шока будущего сама по себе указывает на потребность в новых социальных критериях, еще даже не упоминающихся в быстро расцветающей литературе о соци­альных индикаторах". Например, нам насущно необходимы техники для оценки уровня быстротечности в разных сообще­ствах, разных группах населения и в индивидуальном опыте. В принципе возможно создать «индекс быстротечности», ко­торый мог бы обнаружить скорость, с которой мы устанавли­ваем и разрываем отношения с вещами, местами, людьми, организациями и информационными структурами, входящи­ми в состав нашей среды.

Такой индекс, среди прочего, показал бы фантастичес­кие различия в опыте разных групп общества — статичное и монотонное качество жизни огромного количества лю­дей, неистовое вращение жизни других. Правительствен­ные политики, которые пытаются одинаково обходиться с обеими группами людей, обречены встретить гневное со­противление одной из них — или обеих.

Нам также нужен показатель новизны в среде. Насколь­ко часто сообщества, организации или индивидуумы вы­нуждены справляться с ситуациями с первого раза? Сколько предметов в доме средней рабочей семьи действительно «новые» по функции или внешнему виду, сколько традици­онных? Какой уровень новизны (предметы, люди или лю­бой иной значимый параметр) требуется для возбуждения без перевозбуждения? Насколько больше новизны могут

впитать дети по сравнению с их родителями, если правда, что они могут впитать больше? Каким образом возраст со­относится с меньшей терпимостью к новизне, как такие различия коррелируют с политическими и межпоколенческими конфликтами, раздирающими сейчас технологичес­кие общества? Изучая и оценивая вторжение новизны, мы, вероятно, можем начать контролировать приток перемен в наши социальные структуры и личную жизнь.

А как насчет выбора и сверхвыбора? Можем ли мы выра­ботать критерии степени значимого выбора в жизни людей? Может ли правительство, которое претендует на демократизм, не беспокоиться по этому поводу? При всей риторике о сво­боде выбора ни одно правительство в мире не может заявить, что сделало какую-либо попытку оценить эту свободу. Просто существует допущение, что увеличение доходов и изобилия означает увеличение выбора, а увеличение выбора, в свою очередь, означает свободу. Не пришло ли время проверить эти базовые допущения наших политических систем? Посттехнократическое планирование должно заняться именно этими про­блемами, если мы намерены предотвратить шок будущего и построить гуманное сверхиндустриальное общество.

Чувствительная система индикаторов, направленная к оценке достижения социальных и культурных целей и ин­тегрированная с экономическими индикаторами, является частью технического оборудования, в котором нуждается каждое общество, прежде чем оно сможет успешно выйти на следующий этап экономотехнологического развития. Это абсолютное предварительное условие посттехнократического планирования и управления переменами.

Более того, гуманизация планирования должна также отразиться на наших политических структурах. Чтобы свя­зать сверхиндустриальную систему социальной разведки с центрами принятия решений в обществе, мы должны институциализировать озабоченность качеством жизни. Так, Бертрам Гросс и другие представители движения за соци­альные индикаторы предлагают создать Совет социальных консультантов при президенте. Такой Совет, как им пред­ставляется, был бы устроен по образцу уже существующего Совета экономических консультантов (СЕА) и выполнял бы

параллельные функции в социальной области. Новая служ­ба отслеживала бы ключевые социальные индикаторы точ­но так же, как СЕА держит под наблюдением экономические показатели и истолковывает президенту изменения. Она выпускала бы ежегодный отчет о качестве жизни, ясно объяс­няя наш социальный прогресс (или его отсутствие) в отно­шении определенных целей. Таким образом, этот отчет дополнял бы и уравновешивал ежегодный отчет СЕА. Пре­доставляя достоверные, полезные данные о нашем соци­альном состоянии, Совет социальных консультантов начал бы оказывать влияние на планирование в целом, делая его более чутким к социальным издержкам и выгодам, не та­ким холодно технократическим и экономоцентричным*.

Создание подобных советов не только на федеральном уровне, но также на муниципальном и уровне штатов не решило бы все наши проблемы; оно не уничтожило бы кон­фликт; оно не гарантировало бы, что социальные индика­торы используются надлежащим образом. Короче говоря, оно не удалило бы политику из политической жизни. Но оно дало бы признание — и политическую силу — идее, что цели прогресса выходят за пределы экономики. Создание служб, призванных наблюдать за индикаторами перемен в качестве жизни, поведет нас в длинный путь к гуманизации планировщика, что, по существу, и есть первая стадия стра­тегии социального футуризма.

ВРЕМЕННЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Технократы страдают близорукостью. Они инстинктив­но думают о ближайших прибылях, ближайших последстви­ях. Они незрелые представители теперешнего поколения.

* Сторонники расходятся во мнениях относительно того, следу­ет ли Совету социальных консультантов быть организационно неза­висимым или стать частью большего Совета экономических и социальных консультантов. Однако все стороны согласны в том, что необходима интегрирующая экономическая и социальная разведка.

Если региону нужно электричество, они додумываются до силовой установки. Тот факт, что подобная установка может резко изменить трудовые паттерны, что в пределах одного десятилетия она может оставить людей без работы, вызвать широкомасштабную переквалификацию работни­ков и поглотить расходы ближайшего города на социальные пособия, — такие соображения слишком отдалены по вре­мени, чтобы беспокоить их. Тот факт, что установка может повлечь спустя поколение опустошительные экологические последствия, в их временной структуре просто не регистри­руется.

В мире растущих перемен следующий год ближе к нам, чем в более спокойную эпоху был следующий месяц. Этот радикально измененный факт жизни должен быть осознан теми, кто принимает решения в промышленности, прави­тельстве и других местах. Их временные горизонты должны быть расширены.

Планировать на более отдаленное будущее — не значит привязывать себя к догматическим программам. Планы могут быть экспериментальными, текучими, подлежать постоян­ному пересмотру. Однако гибкость не обязательно означает недальновидность. Чтобы перешагнуть через технократию, наши социальные временные горизонты должны прости­раться в будущее на десятилетия и даже на поколения. Это требует большего, чем удлинение наших формальных пла­нов. Это означает осознание всем обществом, сверху дони­зу, нового, социально понимаемого будущего.

Один из самых здоровых феноменов последних лет — внезапное разрастание организаций, занимающихся изуче­нием будущего. По сути — это гомеостатическая реакция общества на ускорение перемен. В пределах нескольких лет созданы ориентированные на будущее центры, подобные Институту будущего; образованы академические исследо­вательские группы, подобные Комиссии 2000 года и Гар­вардской программе технологии и общества; возникли футурологические журналы в Англии, Франции, Италии, Германии и Соединенных Штатах; в университетах введе­ны курсы по прогнозированию и сопутствующим дисцип-

линам; состоялись международные встречи футурологов в Огайо, Берлине и Киото; появились такие группы, как Futuribles, «Европа 2000», «Человечество 2000», «Всемирное общество будущего».

Футурологические центры предполагается основать в Западном Берлине, Праге, Лондоне, Москве, Риме и Ва­шингтоне, в Каракасе и даже в далеких джунглях Бразилии в Белеме и Бело Хоризонте. В отличие от традиционных технократических планировщиков, чьи горизонты прости­раются не больше чем на несколько лет, эти группы озабо­чены переменами в следующие 15, 25 и даже 50 лет.

Каждое общество сталкивается не просто с последова­тельностью вероятных будущих, но с множеством возмож­ных будущих и конфликтом по поводупредпочтительных будущих. Управление переменами — это попытка превра­тить определенные вероятности в возможности, следуя пред­почтениям, по которым достигнуто согласие. Определение вероятности требуется от науки футурологии. Описание возможности требуется от искусства футурологии. Выясне­ние предпочтения требуется от политики футурологии.

Всемирное футурологическое движение сегодня еще не проводит четких различий между этими функциями. Оно уделяет особое внимание оценке вероятностей. Во многих этих центрах экономисты, социологи, математики, биоло­ги, физики, исследователи-экспериментаторы и другие при­думывают и применяют методы прогнозирования будущих вероятностей. В какой день аквакультура сможет кормить половину населения мира? Каковы шансы на то, что элект­рические автомобили в ближайшие 15 лет вытеснят ма­шины, работающие на газовом топливе? Насколько вероятна разрядка международных отношений между Китаем и Советским Союзом к 1980 г.? Какие изменения наиболее вероятны в досуге, городском управлении, расо­вых отношениях?

Подчеркивая взаимосвязанность в корне отличных друг от друга событий и тенденций, ученые-футурологи также уделяют все больше внимания социальным последствиям технологии. Институт будущего, помимо прочего, исследу-

ет социальные и культурные эффекты передовой коммуни­кационной технологии. Группа в Гарварде озабочена соци­альными проблемами, которые, вполне вероятно, возникнут в результате биомедицинских достижений. Футурологи в Бразилии изучают вероятные результаты различных поли­тик экономического развития.

Основной причиной изучения вероятных будущих явля­ется вынужденность. Для индивидуума невозможно прожить даже один рабочий день, не делая тысяч предположений от­носительно вероятного будущего. Пассажир, пользующийся сезонным билетом, который звонит, чтобы сказать: «Я буду дома в шесть», допускает, что поезд пойдет вовремя. Когда мать отправляет Джонни в школу, она мысленно предполага­ет, что, когда он придет, школа будет на месте. Точно так же, как летчик не может вести самолет, не зная курса, мы не мо­жем вести свою личную жизнь, не делая постоянно подобных предположений, сознательно или нет.

Общества тоже выстраивают архитектуру предпосылок, касающихся завтрашнего дня. Те, кто принимает решения в промышленности, правительстве, политике и других сек­торах общества, без них не могли бы функционировать. Однако в периоды бурных перемен эти социально сформи­рованные образы вероятного будущего становятся менее точными. Разрушение контроля в сегодняшнем обществе напрямую связано с нашими неадекватными образами ве­роятных будущих.

Конечно, никто не может «знать» будущее в каком-то абсолютном смысле. Мы можем систематизировать и уг­лублять свои предположения и пытаться определить их ве­роятность. Даже это трудно. Попытки предсказать будущее неизбежно изменяют его. Подобным же образом, как толь­ко прогноз распространяется, сам акт распространения (как ясно из исследования) также вызывает беспокойство. Про­гнозы имеют тенденцию становиться самоисполняющими­ся или самозащищающимися. Поскольку временной горизонт расширяется в более отдаленное будущее, мы вы­нуждены полагаться на предчувствие и предположение. Кроме того, определенные уникальные события, например

убийство, в сущности, непредсказуемы в настоящем (хотя мы можем предсказывать группы таких событий).

Несмотря на все это, настало время раз и навсегда унич­тожить популярный миф, что будущее «неведомо». Трудно­сти должны дисциплинировать и вызывать отклик, а не парализовывать. Уильям Ф. Огбурн, один из великих уче­ных мира в области социальных перемен, когда-то писал: «Мы должны принять в свое мышление идею приближе­ний, то есть то, что существуют различные степени точнос­ти и неточности оценки»¹². Грубое представление о том, что ждет впереди, лучше, чем ничего, продолжает он, а для многих целей чрезвычайная точность совершенно не обя­зательна.

Следовательно, мы не так беспомощны в том, что касает­ся будущих вероятностей, как предполагают многие. Британ­ский ученый, занимающийся общественными науками, Дональд Г. Мак-Рэй справедливо утверждает, что «современ­ные социологи на самом деле могут сделать значительное ко­личество сравнительно краткосрочных и ограниченных предсказаний с большой долей уверенности»¹³. Однако поми­мо стандартных методов социальной науки, мы эксперимен­тируем с потенциально мощными новыми инструментами зондирования будущего. Они охватывают спектр от сложных способов экстраполяции существующих тенденций до созда­ния чрезвычайно замысловатых моделей, игр и конструкций, подготовки подробных вероятностных сценариев, системати­ческого изучения истории в поисках относящихся к делу ана­логий, морфологического исследования, анализа релевантности и тому подобного¹⁴. Во всестороннем исследовании техноло­гического прогнозирования д-р Эрих Янтц, бывший консуль­тант OECD и член исследовательской группы MÎT, определил множество новых техник, как используемых, так и находя­щихся на стадии эксперимента.

Институт будущего (IFF) в Мидлтауне, Коннектикут, прототип футурологической мысли, является лидером в проектировании новых инструментов прогнозирования. Один из них — Дельфи — метод, в значительной степени разработанный д-ром Олафом Хелмером, математиком и

философом, одним из основателей IFF. Метод Дельфи по­зволяет заниматься очень отдаленным будущим, применяя систематическое использование «интуитивных» догадок и оценок, которые делает широкий круг экспертов. Работа над Дельфи привела к дальнейшей инновации, которая имеет особую важность в попытке предотвратить шок будущего, регулируя темп перемен. Созданная Теодором Дж. Гордо­ном из IFF и названная Матричным анализом перекрест­ного воздействия, она прослеживает воздействие одной инновации на другую, впервые делая возможным предва­рительный анализ сложных цепочек социальных, техноло­гических и других случайностей и скорости, с которой они, по всей видимости, будут происходить.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: