СПРАВЕДЛИВЫЙ ГОСПОДИН ДАЛЬ 7 глава

Пел он негромко, но, должно быть, в утренней тишине далеко разносилась песня по пустынному берегу. Когда он умолк, неожиданно раздался девичий голос:
— Хорошо, жегет, поешь!
Алтынбай, вздрогнув, поднял голову. Остановив неподалеку коня, на него с улыбкой смотрела молодая казашка. Белый платок и длинная черная коса, перекинутая на грудь, подчеркивали красоту ее смуглого лица. Алтынбай замер, соображая, живая это девушка или виденье.
— Коли есть у тебя конь, догони меня! — озорно крикнула казашка и, круто развернув своего скакуна, ускакала в степь, только клубочки пыли из-под копыт остались висеть в неподвижном воздухе, напоминая стадо барашков.
Всего минуту видел Алтынбай загадочную девушку, но запала она в его тоскующую душу. И днем, перекатывая тяжелые камни, и вечером, растянувшись на нарах в «казарме», слепленной из обмазанного глиной камыша, думал о ней. Ночью она ему приснилась.
Алтынбай каждое утро спускался к Илеку, пробовал и петь, и свистеть, но молодая казашка более не появлялась. Постепенно тяготы службы затуманивали ее образ в памяти, и все реже Алтынбай видел эту девушку во сне.
Наступило время сенокоса, чрезвычайно важное в крестьянской жизни. Казаки, имеющие свои хозяйства, крестьяне и некоторые башкиры заволновались, стали надоедать начальству просьбами отпустить их домой хотя бы на неделю. Начальство, предвидя это, заранее поставило условие: будут отпущены лишь те, кто поработает, превышая установленные нормы. И люди, не представлявшие зиму без запаса сена, работали, обливаясь черным потом.
Казак по имени Никифор, получив разрешение съездить домой, вечером привел в порядок сбрую, смазал дегтем оси телеги с тем, чтобы выехать рано утром. А ночью кто-то подменил два его крепких колеса, поставив вместо них старые, расшатанные. Надеялся, видно, что счастливец второпях подмену не заметит. Никифор заметил, поднял шум. Дело дошло до коменданта Илецкой крепости, майора, — ему были подчинены и все занятые строительством команды.
— Ты свои колеса сможешь узнать? — спросил он у казака.
— Как не узнать, узнаю! У нас, в Черном отроге, знатный мастер их делает. Его руки и по ступице, и по ободу, и по креплению шины можно отличить.
Майор, отсрочив начало работ на час, приказал выстроить все телеги в один ряд, затем объявил:
— Сегодня ночью украли колеса у казака, несущего службу с примерным усердием. Происшествие чрезвычайное, позорное для всего гарнизона. Ежели укравший признается в содеянном, вернет колеса и попросит прощения, наказание назначу легкое. А коль не признается и колеса обнаружатся при обыске, пощады не будет. Даю на раздумье полчаса.
Ни через полчаса, ни через час, ни через день пропавшие колеса не нашлись. Оставалось только предположить, что «уплыли» они к казахам. Рассвирепевший майор, отпустив Никифора на сенокос вместо одной на две недели, принялся укреплять дисциплину. Собрал начальников команд, приказал им завести побольше тайных доносчиков. Меновую торговлю с казахами строго-настрого запретил. Чтоб и близко не подпускать их к местам расположения кордонных команд, помимо обычных караульных постов учредил конные дозоры, которым вменялось в обязанность прочесывать окрестности на расстоянии до 15 верст от крепости.
Вскоре в связи с этими событиями Алтынбай был назначен в ночной дозор.
Летние ночи в степи темны, лишь слабый свет от далеких звезд слегка рассеивал тьму. Такой ночью ходить пешком опасно: угодишь ногой в какую-нибудь рытвину, упадешь и расшибешься. Пятеро дозорных ехали, доверившись чутью коней. Время от времени останавливали их, прислушивались. Ничто не нарушало тишину, змея проползет — и то услышишь.
Внезапно Алтынбаю, ехавшему впереди, показалось, что неподалеку фыркнула лошадь. Он вскинул руку, все замерли. Теперь отчетливо донеслось постукивание копыт.
— Стой! — закричал старший дозора, казак. — Стрелять будем! — И потише — своим: — Стрелять вверх, возьмем живыми!
Из ствола его ружья выметнулось пламя, и дозорные рванулись в ту сторону, откуда доносился стук копыт. Впереди смутно обозначились фигуры пяти-шести всадников. Они не собирались сражаться, нахлестывали коней, стремясь раствориться в ночи. Алтынбай настиг одного из них, взмахнул плеткой, конец ее обвил всадника по поясу, и он вылетел из седла, грохнулся на землю. Алтынбай соскочил следом, скрутил задержанному руки, взвалил его поперек его же седла.
— Уй-бай-ай! — завопил, приходя в себя, пленник, но, получив хорошего тумака по скуле, умолк.
Дозорные схватили еще одного казаха.
— Остальные ушли, ловко управляют конем, — посетовал старший дозора. Но был он доволен, двух злоумышленников все же взяли. По его мнению, казахи не зря появились ночью близ крепости — явно замыслили воровское дело.
Ранним утром сам комендант крепости допрашивал задержанных. Те уперлись на одном: заблудились, искали пропавший скот. Майор устроил короткое совещание со своими приближенными: как быть?
— Всыпать им по тридцать плетей.
— Отправить в Оренбург, там языки им развяжут.
Майор принял оба совета.
Вскоре Илецкая крепость гудела как улей. На главной ее площади собрали свободных от службы пушкарей, стрелков, строителей, обозников. Задержанным казахам всыпали плетей, но ничего, кроме «уй-бай-ай» от них не услышали. Поскольку в крепости еще не успели построить гауптвахту, погрузили их на телегу и под конвоем отправили в Оренбург. Хотя злой умысел казахов не был доказан, майор решил все же поощрить дозорных, которые задержали их: объявил благодарность и приказал выдать им дополнительные порции чая и сахара.
А вскоре с казахской стороны прибыла делегация: у них-де пропали два пастуха, не знают ли урусы, куда они делись? Словом, прикинулись, будто ничего не ведают. Майор скрывать правду не стал, сообщил об отправке двух задержанных близ крепости казахов в Оренбург для расследования их замыслов и высказал решительный протест в связи с тем, что казахи из рода сюмкей занимаются воровством, пасут скот на русской стороне реки, ведут с его, майора, подчиненными незаконный товарообмен. Казахи в свою очередь потребовали немедленно вернуть арестованных, пригрозив, что в противном случае найдут чем ответить. Уверенный в своих силах комендант вспылил, приказал вытолкать казахов за ворота крепости и проследить, чтобы они убрались восвояси.
Обе стороны понимали, что ссора к добру не ведет, но, распалившись, взять себя в руки уже не могли.
...С утра с казахской стороны стронулся суховей. Он досушивал то, что еще не высохло. А трава уж и до этого повяла, листья на редких деревьях свернулись. Люди, чувствуя недоброе, нервничали, ругались, кричали друг на друга без видимой на то причины.
После обеда произошло нечто удивительное: на людей, копавших рвы и таскавших камни, то там, то тут стали набегать степные лисицы — корсаки. Кое-кто пытался прибить обезумевших зверей лопатой, те, кто помудрей, останавливали разгоряченных товарищей: «Стой, это не к добру, от какой-то беды бегут они». Вскоре ветер принес отчетливый запах дыма.
«Пал! Огонь на нас идет!»
Нет в степи ничего страшнее горящей сухой травы. Пал почти невозможно остановить. Забеспокоились лошади, верблюды, волы, заметались, скуля, собаки.
Комендант крепости, немало всякого повидавший на своем веку, спешно отдал приказ: пустить навстречу огню огонь же. И вот красные змейки, извиваясь, медленно поползли навстречу степному пожару. Дым относило ветром назад, люди, кашляя и чертыхаясь, отмахиваясь от искр, кто лопатой, кто палкой помогали огню двигаться вперед. Там, где огонь пятился в сторону крепостных сооружений, затаптывали его ногами, гасили, катая бревна.
Дым застлал горизонт, зеленоватыми клубами поднимался из ложбин, где скопились шары перекати-поля. Наконец, два огненных вала встретились в значительном отдалении от крепости, пожар, обессилев, к вечеру угас. Но долго еще в ночи дотлевали, выстреливая искрами, кусты и комья оставленного скотом навоза. Запах гари потом наносило на крепость почти в течение недели.
Комендант крепости послал генерал-губернатору рапорт, в котором, доложив о неспокойной обстановке на границе и высказав предположение, что пожар в степи возник не случайно, а был устроен казахами намеренно, просил прислать комиссию для расследования происшествия и усилить гарнизон людьми.
Караулы теперь выставлялись не только ночью, но и днем, конные дозоры уходили в степь на расстояние до полусотни верст. В дозор назначали казаков, вооруженных ружьями, присоединив к ним двух-трех башкир при саблях. Однажды Алтынбай проездил в таком отряде весь день и, когда возвращались в крепость, попросил у старшого разрешения спуститься к Илеку искупаться. Тот решил, что и остальным это не помешает.
Освежились, начали одеваться, и вдруг Алтынбай видит: на обрыве на приплясывающем коне появилась та, знакомая ему, молодая казашка. Увидели ее и другие. Старшой бросил негромко:
— Надо схватить ее...
Казашка, не осознавая, что ей грозит опасность, улыбалась им.
— Уезжай скорей, исчезни! — крикнул ей Алтынбай по-башкирски.
Казашка, то ли уловив тревогу в его голосе, то ли поняв, зачем казаки побежали к своим коням, взмахнула плеткой.
— Прощай, жегет!
Пока дозорные вскочили в седла и выбрались наверх, ее и след простыл. Старшой накинулся на Алтынбая:
— Ты что, болван, приказа не знаешь? Зачем подал голос? Велено хватать любого чужака, появившегося близ крепости.
— Да девчонка ведь...
— По мне — хоть девчонка, хоть сам черт! Забыл уже, как они подпалили степь? На зло добром не отвечают. Теперь придется начальству доложить, и всыпят тебе шомполов, раз спина зачесалась!
Старшой в самом деле доложил об этом происшествии начальству, за себя боялся: если промолчит, кто-нибудь может донести на него, и виноватым окажется он.
Комендант крепости, вызвав Алтынбая, сначала наорал, грозил прогнать его сквозь строй, то есть исполосовать спину шомполами, но, вспомнив, что совсем недавно объявил ему благодарность за храбрость, выказанную при задержании злоумышленников-казахов, смягчил наказание, решил отправить на месяц к штрафникам в Тузтюбу — ломать соль.

ТУЗТЮБА

Ломы и кирки звенят при ударе о твердый, как кремень, сверкающий на солнце пласт соли, — звон этот в течение всего дня терзает слух. Хотя лицо и шея у тебя прикрыты платком, мелкая соляная пыль проникает в ноздри, в уши, вызывает резь в глазах, бесчисленным множеством невидимых иголочек впивается в тело. В горле першит, все время хочется пить, а вода здесь тоже солоноватая, невкусная.
— Агай, давай остановимся, сил уже нет и айран кончился, жажда мучает.
— Еще вот этот выступ отвалю и, пожалуй, хватит на сегодня.
Насир остервенело бьет киркой по пласту, откалывает куски соли примерно с собачью голову. Его молоденький напарник, наполнив тачку, вывозит их из ямы наверх, вываливает на свою кучу. Вечером приемщик определит, сколько соли они добыли, — от этого зависит их заработок.
Отвалив, наконец, выступ, — получилась глыба величиной с камень, какой в иных местах кладут у входа в избу вместо крыльца, — Насир откинул кирку. Рубаха его на спине стала белым-бела от соли, губы потрескались.
— Иди-ка, братишка, ополосни туесок из-под катыка, может, айран получится, — с трудом проговорил он. — А то язык к небу присох.
В ожидании напарника Насир присел было на глыбу соли, но, увидев, что к яме приближается смерч, поспешно лег лицом вниз. К счастью, смерч прошел по краю ямы.
Неподалеку надрывно стонали верблюды, лежавшие задом к суховею. Хозяева пытались поднять их, дергали за кольца, вставленные в их ноздри, кричали: «Чу! Чу!» — но верблюды не хотели подниматься, упирались. В конце концов животных, тыча заостренными палками им в бока, все же подняли, впрягли в тяжело нагруженные возы, чтобы подтянуть их к дороге, ведущей в Оренбург. Завтра рано утром туда отправится караван с солью.
Соляные копи охраняются днем и ночью. Представьте мысленно четырехугольник, по углам которого воздвигнуты крытые бастионы. В каждом из них — две пушки и солдаты с ружьями. Караван тоже будет сопровождаться вооруженной охраной. До Оренбурга верблюжьим шагом — неделя пути. Прежде, случалось, на перевозчиков драгоценной соли на этом пути нападали грабители, пусть-ка попробуют напасть теперь — перестреляют всех без суда и следствия или порубят саблями. Хищение соли считается преступлением более тяжким, чем даже конокрадство.
Когда солнце, опустившись к линии горизонта, превращается в огромный багровый жар, работу в копях прекращают. Добытчики соли отряхивают рабочую одежду, умываются и, переодевшись, сдают наломанную за день соль приемщикам. Взвешивать ее на весах было бы слишком хлопотно, приемщики на глазок прикидывают, кто сколько наломал, и тут же выдают заработанные деньги. Дело в том, что большинство добытчиков соли — вольнонаемные поденщики. Долго здесь они не выдерживают, соляная пыль, оседая в легких, подрывает здоровье. Работают в копях и штрафные команды нарушителей воинского порядка, основная тяжесть ложится на их плечи. Меняют их раз в месяц.
— Бэй, Насир-агай, не ты ли это? — воскликнул Алтынбай, увидев, когда переодевался, старого знакомого.
Насир не ответил, кинул искоса сердитый взгляд и отошел в сторонку. Алтынбай пожалел, что окликнул его, догадался: Насир с тех пор, как увели Вороного из конюшни Тимаш-бая, вынужден скрываться.
Так оно и было, Насир жил под чужим именем, нигде надолго не задерживаясь.
Поденщики обитают в одном глинобитном бараке, штрафники — в другом. Штрафникам не дозволяют отходить от соляных копей более чем на сто саженей, провинишься — оставят еще на месяц. Вольнонаемные могут ходить куда хотят, но куда здесь пойдешь? Поблизости, кроме нескольких соленых озер, ничего нет, родника, чтобы напиться, не сыщешь, пресную воду специальная команда доставляет в бочках издалека. Казахам разрешено пригонять овец в обмен на соль — добытчиков надо чем-то кормить. Благо, привозят они также шубат — кумыс из верблюжьего молока, сушеный корот и катык для айрана, айраном утоляют жажду все: и башкиры, и русские.
Алтынбай посидел около своего барака, наслаждаясь вечерней прохладой. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Насиру, видать, тоже не спалось, прохаживался у своего, стоящего напротив, барака. Узнав земляка по кряжистой фигуре, Алтынбай осторожно подошел к нему.
— Агай, давеча я, кажется, дал маху, назвав тебя по имени, прости.
— Забудь, браток, это имя. На меня и урусы, и кое-кто из казахов охотятся, негде стало спрятаться, поэтому оказался здесь. Тимаш-бай, говорят, за мою голову хорошие деньги посулил, бесится из-за того, что я своего жеребца у него из-под носа увел.
В ногах, известно, правды нет, присели на кучу глины, высыпанной возле барака.
— Как намереваешься дальше жить? Где семью оставил? — спросил Алтынбай.
Насир тяжело вздохнул.
— Жену и детей, чтоб не взяли в заложники, пристроил в одном казахском аиле. Думал, надежные люди. А они снялись с места и ушли куда-то в другие края. Семью мою то ли при себе держат, то ли хивинцам продали.
— Да-а, маловато стало на свете надежных людей.
— Вот накоплю тут денег побольше и отправлюсь по их следу. У казахов, когда пересекаешь границы их родовых владений, каждый раз надо платить. Не заплатишь — попадешь в кабалу или вовсе в рабство угодишь... Ух, доберусь я до этого Сарымбая, и не будь я Насиром, если дух из него не вышибу!
Насир, разъярившись, вскочил, походил туда-сюда, пока не успокоился. Посидели некоторое время молча. Должно быть, этот тихий лунный вечер переполнил душу Насира грустью, вдруг он запел вполголоса:
В большом ауле нашем, в Аллагуле,
Купец Мажит торговлю развернул,
А я в беду нежданно влип такую,
Что ахнул в удивленье весь аул.

Сочинил это, видимо, сам Насир, припутав к своей беде купца Мажита, вроде бы никакого отношения к ней не имевшего. Песня получилась странноватая, но прозвучавшая в ней тоска тронула сердце Алтынбая, у него даже слезы на глаза навернулись.
— А ты как сюда угодил? — спросил Насир, возобновляя беседу.
— Опять же из-за казахов...
Алтынбай рассказал о знакомстве с молодой казашкой, верней, о зачатках каких-то неясных отношений с ней, о том, как выручил ее и был за это наказан.
— А в своем ауле у тебя не было девушки?
Алтынбай не сразу нашелся, как ответить на вопрос. В ауле девушки у него не было, но жила в памяти Ганя, Гайникамал. Пришлось рассказать о ее печальной судьбе и своем горе.
— Вот ведь, и твою жизнь Тимаш-бай сломал, и мои злоключения начались из-за него, — сказал Насир, выслушав его рассказ. — А ты говоришь — из-за казахов...
— Вернуться бы и пустить пеплом по ветру все его хозяйство, — размечтался Алтынбай.
— Придет время, браток, пустим...
— А где теперь твой жеребец? — поинтересовался Алтынбай.
Насир кинул на парня испытующий взгляд, помедлил с ответом.
— Он в надежном месте, в наших краях. Не мог же я взять его с собой. Казах, увидев хорошего коня, готов отдать за него родного отца со своей женой в придачу. Отобрали бы его или украли. — Насир понурился, продолжал, приглушив голос: — Эх, не жеребец теперь мой Вороной, попросил я охолостить его, отрастить гриву подлинней, на лоб белое пятно посадить. Наверно, и сам не сразу узнаю его.
— Сколько ты перетерпел из-за него, агай! Может, лучше было бы, взяв предложенную цену, оставить его у Тимашева, пусть бы он им подавился!
— Да ведь есть, браток, слово «честь». Как мне было честью своей поступиться? Почему я должен отдать ему верного друга? А если жена моя ему понравится, тоже отдать? Я ведь и гордостью не обделен.
— Ныне, агай, всем правит богатый. Для Тимашева нет ни закона, ни бога, ни черта, вот и вверг нас в несчастья, гори он огнем и на этом, и на том свете!
— Он и своим, урусам, житья не дает. Что мы для него? Мухи. Считает, что хлопнет ладонью — и нет нас. Коль не поднимутся урусы, как во времена Пугача, одни мы вряд ли чего добьемся. Разрозненны мы и потому в коленках слабы, кругом полно продажных душ.
Алтынбай впервые слышал такие резкие слова и, хотя не вник до конца в их смысл, почувствовал правоту Насира. «Что будет, если русские поднимутся? — задумался он. — Сможем ли подняться и мы?»
Насир, загрустив, тихонько запел:
Что-то небо не алеет,
Встанет солнце или нет?
Если Бог не пожалеет,
Кто избавит нас от бед?

У Алтынбая к горлу подкатил комок. Насир встал.
— Ну ладно, браток, давай разойдемся. Заметят нас вместе — привяжутся...
На следующий день после обеда из Оренбурга нагрянули в Тузтюбу хозяева копей и завода, на котором соль размалывалась. Работу приостановили, добытчиков собрали у барака вольнонаемных. Один из приезжих, человек в белой рубахе и широкополой соломенной шляпе, выступив вперед, объявил:
— В Оренбург в последнее время доставляется соль, сильно засоренная песком, цена на нее упала. Поэтому придется заложить шахты и добывать в них чистую соль. Плата за соль, добытую на поверхности, будет уменьшена вдвое.
— Все слышали? — справился начальник местной администрации.
— Все, — вяло отозвался кто-то.
Вечером Насир с Алтынбаем опять встретились.
— Тут теперь не разживешься, надо сматываться, — начал Насир. — Не хватало еще мне в шахте корячиться, вконец соль легкие разъест.
— А что мне делать? Еще почти месяц надо ее долбить, штрафной срок только начался.
— Айда со мной, уйдем к казахам. Я буду искать своих, а ты, может, встретишь ту девушку, женишься на ней.
— Да разве ж отец, если он богатый, отдаст ее за голодранца-истяка****)))?
— Тоже верно. Но если девушка согласится, можешь умыкнуть ее к нам в горы, поди найди вас там!
— Нет, агай, все это, по-моему, пустые мечтания. Лучше потерплю тут.
— Ну, смотри сам, а у меня сейчас одна дорога. Когда вернешься в родные места, сообщи, — тут Насир шепнул Алтынбаю на ушко имя, — что виделся со мной. Пусть за меня не беспокоятся. Сделаю дело и тоже там появлюсь.
На прощанье они крепко, по-мужски обнялись.
А наутро в Тузтюбе поднялся переполох. Опять и штрафников, и вольнонаемных выстроили у бараков. Начальник администрации сообщил причину переполоха:
— Ночью, взломав кассу, выкрали привезенные вчера для раздачи вам деньги. Поможете воров найти — будут у вас заработки, нет — значит, нет.
Устроили перекличку. Выяснилось, что исчезли вольнонаемный Касымжан Балтабаев и парнишка — его напарник. Алтынбай сразу понял, что исчез Насир, числившийся здесь под именем и фамилией, смахивающими на казахские. «Эх, зря он так, — огорчился Алтынбай, — лучше бы обошелся без воровства!» Впрочем, кому-кому, а ему не надо было объяснять, что деньги Насиру нужны были до зарезу, заработать их на добыче соли не успел.

Начался допрос поденщиков. Несмотря на угрозу превратить их в заложников, никто ничего внятного не смог сказать. Алтынбай опасался, что его встречи с Насиром кто-нибудь мог заметить и теперь это раскроется, но, как говорится, Бог миловал, его как штрафника, обитающего в другом бараке, даже допрашивать не стали.
На поиск беглецов на все четыре стороны света было послано по два вооруженных верховых. Те вернулись ни с чем, доложили, что прочесали окрестности, не пропустив ни одного кустика, ни одной ямы, но никаких следов не обнаружили. Их обругали и снова погнали в степь. Однако чем больше проходило времени, тем меньше оставалось шансов отыскать беглецов.

СРЕДИ КАЗАХОВ

Насир и его напарник, благополучно выскользнув с охраняемой территории, взяли направление на запад. От мысли бежать, прихватив коней, Насир отказался: всадник в степи издалека виден и коня при необходимости негде спрятать, а пеший может затеряться, как иголка в стогу сена.
К рассвету они добрались до пресного озера, заросшего по берегам камышом, решили дождаться тут вечера. Предусмотрительно спрятали верхнюю одежду на берегу под кучей полусгнившего мусора, запаслись полыми камышовыми трубочками и, как только заметили вдали преследователей, скрылись, взяв в рот трубочки, под водой средь камышей. Ими сразу же заинтересовались пиявки, начали тыкаться в оголенные части тела, но впиваться не спешили, видимо, кровососам не нравилась впитавшаяся в кожу соль. Дыша через трубочку, долго не пролежишь. Изредка беглецы, как осторожные лягушки, высовывали головы из воды, прислушивались и, если доносились до них какие-нибудь звуки, шум, снова ложились на дно.
Преследователи покрутились около озера, заходили в камыши и в воду по пояс, заходить глубже не решались. Уехали, ничего подозрительного не обнаружив.
Вечером беглецы, подкрепившись всухомятку прихваченной с собой едой, снова тронулись в путь с тем, чтобы до рассвета уйти как можно дальше от соляных копей. К счастью, Насиру эти края были знакомы. Он умел определять направление по звездам и хорошо знал, что места, где увидишь костерок или учуешь запах дыма, надо обходить стороной. Ночью степняки настороженны, держат оружие под рукой, подходить к ним опасно, псы у пастухов страшней волков, нарвешься на них — могут и загрызть.
Так, таясь, продвигались они около недели, сначала на запад, затем на юг. Еда у них кончилась, жажду утолить удавалось лишь от случая к случаю. По расчетам Насира, они уже достигли кочевий рода сюмкей — это, пожалуй, самые миролюбивые казахи Малой орды. Соседствуя с башкирами и уральскими казаками, набегам ради добычи они предпочли мирный обмен товарами. Русские правители старались не пугать сюмкеев, предполагали на примере благожелательного к ним отношения склонить на свою сторону и другие казахские роды и таким образом, не применяя оружия, для начала прибрать к рукам всю Малую орду.
Беглецы перестали таиться, продолжали теперь свой путь и в светлое время суток. Уверовав, что избавились от преследования, решили приискать место для длительной остановки. Для этого надо было встретиться с казахами, попросить приюта.
День клонился к вечеру, зной начал спадать. Уловив запах кизячного дыма, направились в ту сторону, откуда доносил его ветер. Перевалив через небольшой холм, увидели кустарниковые заросли и прилепившуюся к ним юрту. Рядом с нею из трубы очага вился дымок. Несколько дальше виднелись верхушки еще двух юрт, поставленных в глубокой балке.
Пошагали к ближней юрте, громко разговаривая, чтобы их появление не стало для хозяина неожиданностью, а то еще выскочит с ружьем да и пальнет, не разобравшись что к чему. Но прежде чем вышел хозяин, из-за юрты выметнулась огромная собака и, встав на их пути, зашлась в яростном лае. Из юрты появилась темнолицая старуха в белом тюрбане. Насир издали крикнул по-казахски*****))):
— Ассалямагалейкум, почтенная! Не придержишь ли своего алабая?******))) Путники мы.
Старуха, ничего не сказав, ушла обратно в юрту, вместо нее вышел оттуда старик в длинной белой рубахе и зеленой тюбетейке, с плеткой в руке. Приставил руку козырьком ко лбу, чтобы получше разглядеть незнакомцев. Насир поприветствовал и его, справившись о здоровье:
— Ай, акэ, аманбысыз?
Старик досадливо взмахнул плеткой в сторону разлаявшейся собаки.
— Кто вы? Какого рода-племени?
Насир не знал, как ответить. Если назваться казахом, к примеру, рода адай, старик может быстро разоблачить его, взявшись расспрашивать о каких-нибудь своих знакомых из этого рода, и настроиться враждебно. Решил сказать правду:
— Истяки мы, с нуждою к вам.

Старику, похоже, пришлось по душе то, что истяк объясняется с ним по-казахски. Он посадил собаку на цепь, жестом поманил путников к юрте. Тем временем давешняя старуха вынесла потертый палас, расстелила его на вытоптанной траве, а когда путники — теперь уж гости — по приглашению хозяина сели, подобрав ноги под себя, постелила еще и чистую скатерть, разломила на ней колсэ — испеченную в золе лепешку и разлила в плошки подсоленный травяной чай с молоком.
— Угощайтесь!
Выждав, пока гости утолят жажду, хозяин спросил:
— Где ваши кони? По степи пешком не ходят.
Насиру пришлось подробно рассказать о своих злоключениях, о том, что оставил в аиле казаха Сарымбая свою семью и теперь ищет ее. Тут подъехали верхом трое молодых мужчин, то ли сыновья, то ли соседи хозяина, включились в разговор, поинтересовались, не собираются ли истяки осенью пригнать в эти края лошадей на продажу и не будет ли у гостей там, в их краях, зерна для обмена на овец. Насир насчет этого ничего определенного сказать не мог, лишь повторил, что озабочен сейчас поиском Сарымбая и своей семьи.
Собеседники, казалось, выложили все, что слышали о Сарымбае, но ничего утешительного для Насира в их словах не было. Сарымбай в начале лета поднялся со всей своей родней и откочевал куда-то за Арал, узнать что-либо сверх этого Насиру не удалось.
Пока шла беседа, хозяйка поставила варить мясо — ноздри защекотал запах баранины. Вскоре наших путников, накормив досыта, уложили в юрте спать.
Наутро Насир решил оставить своего спутника у этого гостеприимного хозяина — пусть попасет овец, будет, по-меньшей мере, сыт, может быть, и на одежду себе заработает. Старик уговаривал и его самого остаться здесь до осени, несколько раз повторил, что путешествие в одиночку — дело опасное, но ничто но могло остановить Насира. Деньги у него были, упросил хозяина продать коня с седлом и съестные припасы на дорогу. Заикнулся было о ружье, но старик сказал, что, во-первых, ружье у него единственное, во-вторых, Насиру оно ни к чему, будет вызывать у встречных подозрения. Взамен снабдил дубинкой и плеткой. Если угодишь с этим в чьи-нибудь руки, можно назваться охотником. Плетка в палец толщиной с вплетенным в конец свинцовым шариком — тоже оружие, оно может с одного удара с оттяжкой вывернуть ребра степного волка. Старик приблизительно прикинул, как пролег путь Сарымбая, назвал нескольких своих знакомых, которым можно довериться.
— От нас до Сыр-Дарьи рек нет, — сказал он, — при хорошем ходе доскачешь до ее берегов за неделю. При переправе и за Сыр-Дарьей надо быть особенно осторожным, там много разбойников, беглые, сбившись в шайки, ищут легкую добычу...
Уже на второй день пути Насир понял, что не зря старый казах остерегал его от опасностей. Он ехал в стороне от больших караванных дорог, тем не менее к вечеру второго дня откуда-то появились три всадника. Некоторое время они держались на расстоянии полета стрелы от него, не приближаясь и не отдаляясь, затем, подстегнув коней, пересекли его путь и скрылись в засохших тростниковых зарослях. Насир отвязал привязанную к седлу дубинку, повесил на запястье. «Если нападут, хоть их и трое, не поддамся», — подумал он. Но до наступления темноты подозрительные всадники больше не показывались. Насир остановился на ночлег возле уремы в низине, дохнувшей сыростью. Решил было, что рядом — озеро, сунулся на разведку в кусты — под ногами захлюпала вода и запахло болотом. Жаль, вода плохая, да что поделаешь. Развязал хурджин, съел горсть сухого толокна, запивая кумысом, и задремал, положив под голову седло. Спустя какое-то время лошадь, пасшаяся на длинной привязи, обеспокоенно фыркнула. Насир вскочил, направился к ней, чтобы выяснить причину беспокойства, но не дошел — на голову ему накинули крепкую сеть, какой ловят волков. Он забился в ней, пытаясь вырваться. До того, как затянулась петля, успел выхватить из-за пояса нож. В этот момент его ожгли плеткой. Не обращая внимания на резкую боль в спине, Насир разрезал ножом сеть, отбросил ее и взмахнул своей плеткой. Один из напавших взвыл, схватившись за лицо, осел на землю. Однако и сам Насир получил сзади удар по голове — ударили дубинкой. Перед глазами у него все поплыло, и он потерял сознание.
Когда очнулся, уже веяло утренней прохладой. Он с трудом приподнялся, сел. Было тихо, слышался лишь тревожный голос какой-то птички, бедняжка, видимо, беспокоилась за свое расположенное поблизости гнездо. У Насира закружилась голова, он снова упал. До него донесся чей-то стон, но подняться, узнать, кто стонет, сил не было. Лежал в полузабытье, пока не ощутил на лице тепло солнечных лучей. Захотелось пить, язык в пересохшем рту не ворочался. Кое-как встал, побрел, шатаясь, к зарослям, где вчера под ногами захлюпала вода. Вода была вонючая. Ополоснул ею лицо, набрал из пригоршни в рот и тут же выплюнул — проглотить такую гадость невозможно. И все же Насиру стало легче.
Выбравшись из зарослей назад, он наткнулся на лежавшего в забрызганной кровью траве человека. Не трудно было догадаться, что это — один из вчерашних грабителей, как раз тот, которого Насир сбил с ног своей страшной плеткой. Разбойник все еще был без сознания, дышал учащенно, изредка постанывая. «Нелюди, бросили раненого товарища», — мельком подумал Насир о грабителях и пошел прочь. У него теперь не было ни коня, ни дубинки с плеткой. Грабители, видно, обыскали его, забрали и деньги, лежавшие в нагрудном кармане. Ладно еще хурджин с едой в темноте не заметили. Забросив хурджин за спину, Насир побрел в ту сторону, откуда приехал. «Пройду кочевья сюмкеев и аргынов, а там и к усерганам*+ выйду».
Брел одинокий путник по дикой, враждебной ему степи, предавшись грустным размышлениям. «В таких неприглядных местах только беркут может жить в одиночестве, потому что есть у него два крыла, зоркие глаза, острые когти и клюв. А я — человек, слабое существо. Почему я не птица или волк? Впрочем, волку нужна стая, и мне она нужна, человек только среди подобных себе силен...» Терзала душу и такая горькая, безысходная мысль: «Зачем я вступил в тяжбу с этим Тимаш-баем? Кто я теперь против него? Оторванный от сородичей, от семьи бродяга. Пусть бы забрал он Вороного и подавился им...»
Кажется, сбился Насир со своего следа, не нашел юрту доброго старика-казаха, прошел стороной. Ориентируясь по солнцу, он забирал все левей и левей, чтобы не оказаться близ Тузтюбы или Илецкой крепости. Впереди река Урал, ее-то никак не минуешь, да как раз к ней и стремился Насир. Когда стали встречаться на пути каменистые возвышенности, заросли чилиги и таволги, в душе у него потеплело: правильно идет, приближается к башкирским землям. Наконец вышел к большой реке. Это был родной Яик, ставший Уралом,— разгневанная «бабушка-царица» — так называли башкиры императрицу Екатерину Вторую — повелела переименовать реку, чтобы стереть память о вспыхнувшем на ее берегах пугачевском бунте.

Часть пятая

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: