СПРАВЕДЛИВЫЙ ГОСПОДИН ДАЛЬ 5 глава

* * *
Прошла неделя, как барин уехал в Козловку, и все нет и нет его — не возвращается. То ли ждет, когда установится санный путь после непроглядных буранов, то ли, как не раз уже случалось, изо дня в день парится в бане. Есть у него там любимая черная баня, в которой он лечит ногу, поврежденную пулей еще во время войны с французами.
Жирников с утра до вечера не спускал глаз с дороги, идущей со стороны Козловки, следил за каждой упряжкой, появлявшейся на горном перевале, но тройки Егора Николаевича среди них не было. Между тем накапливались дела, требовавшие его решений. Из Оренбурга на имя Тимашева прибыл пакет от генерал-губернатора Перовского — это беспокоило Жирникова более всего остального. Вскрыть пакет и прочитать, что в нем, приказчик не решался, барина такое самовольство может разгневать. С другой стороны, если пакет связан с каким-нибудь спешным делом, барин за то, что оставался в неведении, тоже по голове не погладит. Вот ведь как иногда бывает!
Тем утром, когда обнаружилось исчезновение Вороного, Жирников наконец не выдержал — ничего страшнее этого для себя он уже и представить не мог. Отправил в Козловку конного гонца. Не успела бы, по присловью, баранина в котле свариться, как барин нагрянул в ярости — вся дворня впала в трепет. Он тут же вызвал в контору на правеж Гришку-левшу, отвечавшего за охрану двора этой ночью. Сгоряча двинул кулаком ему по скуле.
— Проспал, старый волк?! Пятьдесят плетей тебе!
Гришка бухнулся на колени.
— Не губи, барин! Сколько лет верой-правдой служил и еще послужу! Нечистая сила, видать, меня ослепила, морок навела...
— Я все сказал! Прочь с моих глаз!
Жирников, надеясь отвести грозу от себя, усердно помогал хозяину в раздаче тумаков дворовым. Но вот Тимашев вперил взгляд в него самого:
— Ты-то, ты-то, Михаил, куда смотрел? Что же это такое — позволили, можно сказать, на глазах разобрать стену конюшни?! Вот сонные тетери! Этак ведь скоро все имение по бревнышку раскатают!
У Жирникова на крайний случай всегда наготове какое-нибудь предложение. И сейчас, выждав, когда хозяин несколько остынет, сказал:
— Егор Николаевич, позвольте мне с десятком хватких парней объездить окрестности. Пока вызовем стражников, след жеребца может пропасть. Здешним дикарям-нехристям ничего не стоит даже зарезать его и съесть. Первым делом нагрянем во двор этого охотника…
— Смотри у меня, Мишка! Не вернешь жеребца в мою конюшню — ничего хорошего не жди. Всю вину на тебя возложу, под суд отдам — в Сибирь в кандалах пойдешь!
Кто-кто, а уж Жирников-то хорошо знает, что барин слов на ветер не бросает.
— Егор Николаевич, сделаю все возможное и невозможное!..
Видя, что эти слова подействовали на Тимашева успокаивающе, приказчик решил доложить ему о накопившихся делах. Прежде всего осторожно положил на стол перед барином пакет от Перовского и отошел в сторону, делая вид, что содержание официальной бумаги его не интересует, хотя очень хотелось узнать, о чем там идет речь. Тимашев вскрыл пакет. По мере чтения письма лицо его становилось все серьезней.
— Генерал-губернатор вызывает меня к себе, — сказал он, посидев некоторое время в раздумье. — Не самое лучшее время выбрал, но что поделаешь, надо ехать. Василий Алексеевич по пустякам беспокоить не станет. Вели на утро приготовить коней.
Выложенное вслед за этим на стол сообщение из Оренбургского уездного суда окончательно наладило испорченное настроение барина. Суть сообщения: спор с Саньяповским юртом из-за леса у реки Купли тщетен в пользу помещика Егора Николаевича Тимашева. Решение обосновывалось тем, что в архиве межевой конторы нет чертежей или каких-либо иных доказательств принадлежности спорного леса у реки Купли саньяповской общине. Ввиду этого в новых межевых бумагах надлежит относить означенный лес с прилегающими сенокосными угодьями к владениям господина Тимашева. Ниже было приписано, что в возмещение затрат на снятие копий с архивных бумаг и прочих судебных издержек Саньяповский юрт в лице своего старшины — подателя иска в суд должен внести в казну 83 рубля серебром.
Прочитав сообщение, Тимашев засмеялся.
— Пусть теперь твой храбрый Рыскул, ха-ха-ха, почешет задницу! Нашел, умник, с кем судиться! Рубщиков леса переведи на Куплю, вели свалить там и бортевые деревья. Коль башкирцы начнут опять бунтовать, пошлешь гонца в Оренбург, вызовешь команду...
Жирников склонил голову, выражая готовность все это исполнить.
— Егор Николаевич, как быть с мелкими делами? Доложить? — спросил он, осмелев.
— Какие еще дела?
— Дворовый Петруха Кирьянов просит разрешения жениться на Марии, пристал — спасу нет.
— Пусть подождет пока, не горит! До них ли мне сейчас! Вернусь из Оренбурга — поговорю с обоими.
Докучать хозяину остальной мелочью приказчик не стал. А Егор Николаевич впал в раздумье и опять помрачнел. Народ распустился, участились случаи неповиновения, растет число беглых крестьян. Уральские казаки недовольны отношением Петербурга к ним, не хотят основательно заняться земледелием, платить подати. И среди башкирцев все больше становится бузотеров. Надо же — посмели увести коня из его конюшни! И в заготовке леса помехи творят: возить бревна за сорок верст и хлопотней, и дороже, чем за пятнадцать...

Часть третья

В верхах и низах

I. ЛИЦОМ К СТЕПИ

Крытая кошевка, миновав извилистые улицы Сеитовой слободы, чаще именуемой теперь Каргалами, въехала на деревянный мост через реку Сакмар. Стук подкованных копыт разбудил заснувшего в санях Егора Николаевича. Он подался вперед, выглянул из возка. Светало. Можно было разглядеть, что лед на реке посерел, начал вспучиваться. На прибрежных осокорях шумели грачи, озабоченные обустройством гнезд. Грач по-татарски — карга, этим птицам слобода и была обязана своим названием.
До Оренбурга оставалось ехать около часа, Егор Николаевич опять задремал. У полосатой будки на въезде в город возок остановили. Охранник справился у кучера, кто едет, и торопливо поднял шлагбаум. Началось предместье — множество мелких домов, обнесенных где каменными, где глинобитными заборами. Их постепенно сменили лавки с навешанными вкривь и вкось запорами, каменные купеческие клети и двух-трехэтажные дома центральной улицы. Кони в предчувствии отдыха и сытного корма прибавили ходу. Егор Николаевич окончательно проснулся. Миновали чайхану с изображенным на вывеске самоваром. У ворот двухэтажного кирпичного дома кони остановились сами — все, приехали!
Хозяина здесь не ждали, ворота были заперты изнутри. Но стоило кучеру подергать цепочку, пропущенную через отверстие в калитке, как весь дом ожил, захлопали двери, забегали люди, послышались возбужденные голоса. Калитка открылась, выглянул на улицу огромный бородатый мужик в фартуке поверх зипуна, всплеснул руками.
— Ай, барин, помилуйте, не знали заранее о вашем приезде! Заставили вас ждать у ворот!
Ворота распахнулись, и пока возок не остановился у крыльца дома, бородач стоял согнувшись в почтительном поклоне.
За ночь раскисший снег на улице не подморозило, с крыш, как только засияло над ними солнце, закапало, там и сям заблестели лужицы. Егор Николаевич не задержался дома надолго, лишь переоделся, позавтракал и тут же направился в канцелярию генерал-губернатора, расположенную в двухэтажном здании неподалеку от его подворья. Шагал, расстегнув застежки шубы, с удовольствием вдыхая весенний воздух. Сегодня настроение у него с раннего утра было приподнятое. Вошел в здание, мельком взглянул на мраморную памятную доску, — выбитые на ней позолоченные буквы сообщали, что здесь некогда побывал государь император Александр Первый. Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, Егор Николаевич остановился в недоумении: на подоконниках и на полу вдоль всего коридора были расставлены пучки веток, голых с засохшими листьями, какие-то узелки, ящики и коробки с землей. Мелькнула мысль: уж не перебрался ли Перовский в другое здание? Но в приемной сидел знакомый адъютант губернатора, который тут же пропустил его в кабинет генерала.
Войдя в кабинет, Егор Николаевич по-военному склонил голову и щелкнул каблуками. Перовскому это, видимо, понравилось, он улыбнулся, шевельнув пышными усами, поднялся из-за стола и пошел навстречу. Поздоровались тепло, с чувством, присущим давно знакомым людям.
— Прости, Василий Алексеевич, у меня возникло ощущение, что я пришел не в канцелярию военачальника, а в ботанический музей Академии наук, — сказал шутливо Тимашев, предчувствуя, что и это Перовскому понравится.
Карие глаза Перовского заблестели, он погладил усы и ответил, опять улыбнувшись:
— Дорогой мой Егор Николаевич, я и сам иногда путаюсь в своих ощущениях. — И посерьезнев, он продолжал: — То, что ты увидел в коридоре, — это часть моей деятельности по преображению здешнего края. Я обязал уездных и кантонных начальников доставить сюда образцы различных деревьев и кустарников, а также почв. Всю зиму их изучали приглашенные мной ученые. Я распоряжусь высадить весной вдоль степных речек, оврагов и балок — всюду, где это возможно, наиболее подходящие для местных условий и почв деревья. Эта земля нуждается в них. Деревья нужны ей, деревья! Иначе зимой на ней не задерживается снег, а летом смерчи и суховеи губят все живое. Мы должны, дружище, облагородить дикую степь...
Генерал-губернатор произнес последние слова с особым подъемом, но, кажется, не успел раскрыть до конца связанные со сказанным мысли и чувства — адъютант доложил, что пришел господин Даль.
— Пусть войдет, он нам не помешает, — сказал Перовский и, обернувшись к Тимашеву, пояснил: — Это человек удивительного ума и широчайших интересов. Я специально пригласил его поработать при моей канцелярии. По взглядам — либерал, но это не так уж и вредно.
Вошел высокий сухощавый мужчина в простеньком светлом костюме, сдержанно поздоровался.
— Будьте знакомы, Владимир Иванович Даль, чиновник особых поручений*))) при губернской канцелярии, — официально представил его Тимашеву Перовский. — А это — Егор Николаевич Тимашев, крупнейший наш землевладелец и поставщик отличных скакунов для нужд Российского государства.
— Доводилось о вас слышать, рад познакомиться, — сказал Даль, кинув на помещика внимательный взгляд.
Видимо, для того, чтобы между только что познакомившимися людьми скорей завязался разговор, Перовский решил похвалить каждого из них друг перед другом:
— Между прочим, господин Даль — друг нашего знаменитейшего поэта Александра Пушкина. А что касается Егора Николаевича, его жена Елена — одна из первых красавиц Петербурга. Только он, шельмец, как только наступает зима, оставляет прекрасную супругу и укатывает в деревенскую глушь вроде здешних Ташлов...
Далю тут же вспомнилось восьмистрочное стихотворение Пушкина с посвящением «Елене». А Перовский, почувствовав, что церемония знакомства чересчур затягивается, вернулся к прерванному приходом Даля разговору.
— Владимир Иванович мой проект озеленения степи одобрил и всячески мне помогает. Мы намерены открыть курсы лесоводов, чтобы на местах были люди, владеющие научными основами этого дела... Но что ж это мы, господа, стоим? В ногах, известно, правды нет. Прошу вас, садитесь...

Тимашев с Далем устроились в креслах у широкого губернаторского стола, а Перовский сел на свой смахивающий на трон стул с высокой спинкой.
— Вы полагаете, Василий Алексеевич, что мужик вместо того, чтобы заниматься привычным хлебопашеством, примется сажать деревья? — заговорил Тимашев. В присутствии Даля он перешел на «вы». — Боюсь, даже розгами его к этому делу не повернуть. Вон сколько уж уговариваем его сажать картофель, да он все репу да просо сеет.
Перовский призадумался.
— В корень смотришь, Егор Николаевич, в корень. Но мы консерватизм мужика тоже учитываем. — Он сказал «мы», очевидно имея в виду и Даля. — Кроме плети и розог, есть еще сила закона. Местные власти вместо того, чтобы зря кормить арестованных за пьянство, драки и прочие беспорядки, будут привлекать их к работе по вспашке приовражных и других предназначенных для посадки деревьев земель. Мужик как огня боится штрафов. Так пусть штраф заменяют ему той же работой, некоторые подати тоже заменим посадкой деревьев. Я ежегодно буду требовать отчеты об этом по каждому нашему уезду.
Генерал-губернатор сделал паузу, вопросительно посмотрел на Тимашева — как, мол, ты это оценишь? Тимашеву, хотя он и сомневался в возможности успешного осуществления этой затеи, пришлось выказать восхищение его мудростью.
— Ах, Василий Алексеевич, не зря, не зря вам поручили возглавить такую губернию, как Оренбургская! Ваши деяния приумножат мощь и славу России. Да поможет вам Бог в ваших благородных устремлениях!
— Оренбург — восточные ворота нашего отечества, — продолжал, воодушевившись, Перовский. — Мы стоим лицом к степи, к средневековой Азии, и наша деятельность должна быть привлекательной для наших соседей. Хивинское и Бухарское ханства, казахские жузы**))) должны чувствовать не только силу нашего оружия, что для меня, человека военного, конечно, тоже важно, но и гибкую мудрость нашей политики, чтобы они сами тянулись к нам. Вместе с тем я положу конец беспрепятственному хождению через нашу границу и набегам на нашу территорию. На нас возложено укрепление здешних рубежей государства, потому и строим мы новые крепости и защитные линии, усиливаем вооруженную охрану. Правда, вот Владимир Иванович некоторые мои меры, касающиеся азиатов, не одобряет...
В последних словах Перовского не было ни упрека, ни сожаления, он не сомневался в своей правоте и лишь хотел, видимо, чтобы Даль высказал свое мнение при Тимашеве. Но Даль промолчал.
— Либерал вы, Владимир Иванович, удивительный либерал, — продолжал генерал-губернатор. — А либерализм в политике смерти подобен. Тут либо пан, либо пропал. По-моему, все средства, ведущие к превосходству, к победе, хороши. Победителей не судят.
Поскольку Перовский повел столь откровенный разговор, Даль посчитал, что его молчание может быть воспринято как невежливость.
— История убеждает нас, что у политики, не брезгующей обманом и запугиванием, слабая основа, — заговорил он. — Такая политика по отношению к другим народам потом обходится очень дорого. — Даль подался вперед, и лучи солнца, падающие из окна, осветили его высокий, чистый лоб. — По отношению к азиатам надо вести политику открытых ладоней, показать, что мы — мирные, надежные соседи. Лишь тогда киргиз-кайсаки, сарты, каракалпаки, туркмены сами потянутся под крыло России.

— Вы, очевидно, наслышаны о действиях генерала Ермолова на Кавказе? Они одобрены государем.
— Тем не менее, Василий Алексеевич, горцы уже много лет находятся в состоянии войны с Россией. Тамошние народы сплотились, превратились в единый кулак. Хива, Бухара, киргиз-кайсаки разрознены. Но если мы попытаемся подчинить их себе вооруженной рукой, можно ли поручиться, что не объединятся и они? Отношение к башкирам тоже надо основывать на том, что подданными Русского государства они стали по доброй воле, нельзя рассматривать их как настроенную против России силу...
— Я знаю одно: все средства хороши, если они могут послужить на пользу короне и государству, — как бы поставил точку в споре Перовский.
Тимашев был удивлен тем, что генерал-губернатор позволил чиновнику в общем-то средней руки спорить с ним как бы на равных. Что это — проявление слабости? Нет, объяснение тут напрашивается другое.
Перовский, человек с твердым характером и, безусловно, властный, ценил умных людей, привлекал их к себе внешним демократизмом и, внимательно выслушивая их мнения, утверждался в собственных мыслях и намерениях. Он мог принять дельный совет, мог и не принять, поступить по-своему. В народе губернатора, несмотря на противоречивость его поступков и действий, уважали за решительность. Тимашев же демократа из себя не разыгрывал, либерализма не терпел, поэтому решил осадить слишком, на его взгляд, самоуверенного чиновника.
— Извините, господин Даль, в общем вы рассуждаете здраво, — сказал он, — но если обратиться к конкретным людям, дело обстоит так: на днях один головорез из башкирцев, разобрав стену каменной конюшни, выкрал моего племенного жеребца. На след вора пока не напали, возможно, он сейчас совершает новые злодеяния. А башкирцы аула Саньяп уже год скандалят, затеяли тяжбу со мной, из-за чего затянулась рубка леса, столь необходимого для осуществления замыслов Василия Алексеевича по укреплению границы. Что на это скажете?
У Даля не было ответа на этот вопрос, он не знал, что стоит за приведенными Тимашевым примерами. Пришлось ограничиться замечанием опять же общего характера:
— Скандалы просто так, без причин, не возникают. Надо во всем строго соблюдать законность. В этом — залог благополучия в государстве.
— Но, дорогой Владимир Иванович, тут мы имеем дело с возмутительными фактами, — поддержал Тимашева Перовский. — Мы кого-то жалеем, либеральничаем, а результат сами видите каков. Нужно наводить порядок твердой рукой... Кстати, на мое имя пришла жалоба из Белебеевского уезда, там возникла смута из-за земли, точнее из-за сенокосных угодий. Просят прислать для разбирательства вас. Так и пишут: «Просим прислать справедливого господина Даля». Я, собственно, пригласил вас сегодня с тем, чтобы сообщить об этом. Возьмите с собой пару охранников и съездите в те края. Разумеется, когда схлынут вешние воды и подсохнут дороги.
— Спасибо, Василий Алексеевич, за заботу, но охрана мне не нужна. Съезжу один.
— Ну, смотрите сами, только не впадайте в беспечность.
Даль понял, что разговор с Перовским окончен, однако уходить не спешил.
— Извините, Василий Алексеевич, мою прямоту, хочу, пользуясь случаем, высказать свое мнение насчет вашего приказа о заложниках.
— Ну-ну...
— Я не защищаю людей, совершивших преступление, но неделями, месяцами без суда и следствия держать в заложниках их жен и детей, на мой взгляд, незаконно.
У Перовского дернулись усы, сузились глаза, он явно рассердился, но сохранил в голосе отеческий тон:
— Владимир Иванович, родной мой, давайте условимся: вы действуете своими методами, я — своими. От этого дело только выиграет. Договорились?
— Не смею перечить...
Когда Даль, холодно попрощавшись, вышел, Перовский задумчиво, как бы сам для себя, произнес:
— М-да, в политике чересчур либерален, но в вопросах управления краем и в его изучении — помощник превосходный... — И, обратившись к Тимашеву, спросил: — Егор Николаевич, в самом деле у тебя племенного выкрали или ты это сказал лишь для того, чтобы поддержать в споре меня?
— К сожалению, это правда. Башкирцы становятся все строптивей и злей. А наши мужики не идут на ссоры с ними, напротив — якшаются. Могут спеться, как во времена пугачевского бунта.
— Это опасно. Нельзя допустить новую смуту, в особенности — возмущение башкирцев. Мой проект похода на Хиву одобрен Сенатом и государем. Вот-вот начнем подготовку. В моих расчетах значительное место отводится башкирскому войску. Коль не удержим народ в повиновении, делу, задуманному мной, будет нанесен огромный ущерб...
Перовский взял со стола набитую трубку, чиркнул спичкой. Выждав, пока он раскурит трубку, Тимашев сказал:
— Британцы в своей политике придерживаются правила «разделяй и властвуй». Это правило не повредило бы и нам. Давеча ты, Василий Алексеевич, высказал намерение положить конец набегам башкирцев и казахов друг на друга. Но их вражда, я полагаю, скорее полезна для нас, нежели вредна. Она отвлекает башкирцев от неурядиц внутреннего жизнеустройства и в конечном счете способствует усилению нашей власти. Разве не так?
— В политике не все прямолинейно. Граница есть граница, ее надо укреплять. А что касается правила британцев — ты прав. Да разве же и мы сами не стараемся разделить инородцев, одних приласкав, других поприжав? При подавлении башкирских бунтов об этом тоже не забывали. И я, честно сказать, сейчас в сношениях с киргиз-кайсаками стараюсь держать их орды в неприязни друг к другу: Малому жузу предоставил преимущества в торговле с нами, дабы другие ему позавидовали и скорее потянулись к России...
— Ты, Василий Алексеевич, мыслитель государственного уровня, дай Бог тебе здоровья, — польстил собеседнику Тимашев. — Я же — человек практический, заботы у меня помельче. Вот подумал сейчас: поприжать бы подстрекателей среди башкирцев, их главарей. Есть в моем окружении один такой — юртовой старшина по имени Рыскул. Он как раз и мутил воду в истории с рубкой леса, и поныне мутит. Грамотен, черт! Проиграл тяжбу со мной в уездном суде, теперь непременно жалобу в Сенат пошлет...
— Ты из-за этого, Егор Николаевич, особо не тревожься. В Сенате не безголовые люди сидят. Перешлют жалобу мне, и все решат межевые книги. Башкиры в своих жалобах ссылаются на родословные записи, а для государства это не документ... Как только придет бумага из Петербурга, пошлю к вам команду для разбирательства. Ударит это жалобщикам по карману, и пропадет у них охота жаловаться.
Перовский поднялся, подошел к окну, постоял, глядя на улицу, затем, обернувшись к Тимашеву, неожиданно спросил:
— Егор Николаевич, ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал сюда перед самой распутицей?
— Думаю, не для того, чтобы устроить встречу с господином Далем, — усмехнулся Тимашев. — А какова подлинная причина — нет, не догадываюсь.
— Как ты относишься к настоятелю Никольской церкви в Ташлах?
— Это старый дурак, мнящий себя чуть ли не святым.
— То-то и оно, что дурак. Ты, Егор Николаевич, допустил неосторожность, наступил на любимую мозоль старика. Дворовые на исповеди осведомляли его о твоих шалостях, а он взял да написал письмо на имя государя. Дескать, дворянин Тимашев не блюдет дворянскую честь, погряз в разврате и пьянстве, портит его прихожанок…
Тимашев побледнел. «Этого еще мне не хватало! — мысленно охнул он. — По столице пойдут слухи, злые языки в свете посолят-поперчат их и поднесут Елене. Ах, старый осел!..»
Перовский, глядя ему в глаза, продолжал:
— Меня известили, что государь распорядился послать сюда для расследования какого-то ротмистра, должен вот-вот прибыть. Отставь, друг мой, беспечность. Надо будет этого ротмистра как-то ублажить. Если дело примет неблагоприятный для тебя оборот, тень падет тут и на всех нас.
— Спасибо, Василий Алексеевич, за верность нашей старой дружбе!
— Ладно, ладно, Егор Николаевич, какой может быть разговор об этом!
Кажется, Перовский в самом деле почувствовал себя неловко.
— Василий Алексеевич, — обратился к нему Тимашев, — я слышал, здесь находится композитор Верстовский. Хочу в субботу устроить музыкальный вечер с ужином и пригласить тебя...
— Да-да, Верстовский в Оренбурге. Истинный талант, король скрипки...
Тимашев понял эти слова как выражение согласия принять участие в вечере.

СПРАВЕДЛИВЫЙ ГОСПОДИН ДАЛЬ

Владимир Иванович, как обычно, проснулся рано, хотя вечером засиделся над рукописью. Казалось, выспался, но голова слегка побаливала, поэтому он решил удлинить маршрут привычной утренней прогулки. Даль направился к Уральским воротам Оренбургской крепости, возле которых возвышался бастион с торчащими из бойниц стволами пушек. Навстречу ему из полосатой будки вышел часовой и, узнав ежедневно совершавшего прогулку видного губернского чиновника, вытянулся в струнку. За воротами, в посаде, царило утреннее оживление, запоздало кричали петухи, лаяли собаки, блеяли овцы и козы, в воздухе стоял запах кизячного дыма.
Владимир Иванович вышел к реке. На противоположном берегу белело здание Менового двора, к которому примыкал сад с высокими уже деревьями. Там пока тихо, но притихший в зимнее время берег скоро оживет, наедут купцы, и в базарные дни, почитай, весь город будет там. Владимир Иванович явственно представил себе массу народа, кишащего у торговых рядов, и словно донеслись до него крики верблюдов, топот копыт, скрип тележных колес, замелькали перед глазами полосатые халаты, белые чалмы, пестрые тюбетейки, лисьи шапки и закопченные солнцем лица мальчишек, дергающих взрослых за полы одежды, выпрашивая подаяние.
Даль спустился под береговой обрыв, пошагал, заложив руки за спину, по влажному песку. У самой реки стоял кожевенный завод, от него потянуло вонью, и Владимир Иванович ускорил шаги, чтобы скорей миновать это место. Впереди у нависшего над водой осокоря два обывателя, переговариваясь меж собой, большими, прикрепленными к длинным шестам сачками ловили рыбу. Увлеченные своим занятием, они не заметили приблизившегося к ним человека. Он постоял, вслушиваясь в их разговор. Когда рыболовы принялись перебирать свой улов, сообщая друг другу, кому что попалось, прозвучало незнакомое Далю название рыбы: синтешка. Владимир Иванович, подойдя ближе, попросил показать ему эту рыбу. Рыболовы, испуганно переглянувшись, просьбу исполнили. Владимир Иванович достал из кармана записную книжку с карандашиком и что-то там записал. Это усилило испуг рыболовов.
— Ваше благородие, вы уж не выдавайте нас, — сказал один из них. — Мы совсем немного наловили, на ушицу, чтоб детишек накормить.
Даль усмехнулся.
— Вообще-то рыбу, когда она нерестится, ловить нельзя, но ладно, вы подарили мне слово, и я никому о вас не скажу, — ответив он полушутливо.
Вернувшись домой, Владимир Иванович тут же перенес свою запись в толстую тетрадь, нарисовал показанную ему рыбку, поискал в справочниках ее научное название, а рядом с местным названием сделал пометку: «Из говора оренбургских казаков». Он изо дня в день вел эту кропотливую работу, может быть, еще не вполне осознавая, какой грандиозный труд затеял. Пройдут десятилетия, прежде чем этот труд будет завершен и просвещенная Россия зарукоплещет уже седовласому сыну двух обрусевших иностранцев — датчанина и немки, создавшему изумительный «Толковый словарь живого великорусского языка».
А пока он, чиновник особых поручений, ходит по необходимости на службу в канцелярию генерал-губернатора, готовит ответы на запросы из далекой столицы империи либо разбирается с делами, поступившими из уездов и башкирских кантонов. Служебное время для него точно не установлено, он может провести весь день и в своем домашнем кабинете, забитом книгами, всякого рода записями, гербариями, чучелами зверей и птиц, образцами драгоценных уральских камней. Он не теряет ни минуты, мысли его в работе всегда и везде — бродит ли среди простонародья, встречается с высокими чинами или сидит в гостях у добрых знакомых.
Завтра утром для исполнения поручения Перовского он отправится в Белебеевский уезд, поэтому сегодня приготовит бумаги, которые понадобятся в поездке, уложит в баул сменную одежду и вечером ляжет спать чуть раньше обычного.

* * *
...Дорога то взбегает вверх, то устремляется вниз, в низинах пересекает неторопливые речушки или огибает заросшие камышом озерки.
Весна нынче выдалась ранняя, и сразу же повеяло засухой, не было ни одного дождя, чтобы смыть накопившуюся за зиму грязь и мусор. Придорожная трава уже к началу лета пожухла.
Тарантас, покачиваясь на рессорах, нагонял дремоту, но Даль бодрствовал. Откинув капюшон своего дорожного пыльника, он с любопытством посматривал по сторонам, время от времени спрашивая у ямщика, как именуется речка, которую пересекли, или деревня, оставшаяся в стороне, или гора, виднеющаяся вдали.
На облучке сидел широкоскулый, средних лет башкир с загоревшим до черного блеска лицом. Пара коней шла ровной рысью и по утреннему холодку одолела довольно большое расстояние. К полудню солнце стало припекать, и ямщик, сняв стеганый бешмет, положил его рядом с собой, расстегнул пуговицы рубахи.
— Сколько дней займет дорога до Асылыкуля? — спросил у него Даль.
— Смотря как часто будем менять коней. Ежели на каждой станции ждут нас хорошо отдохнувшие, сытые кони, за два дня доедем.
Ямщик свободно говорил по-русски. Даль стал расспрашивать его, откуда он родом, какая у него семья, давно ли справляет ямскую службу.
— Мой аул — у истоков Демы, всего в десяти верстах от столбовой дороги, — оживился ямщик. — Коль господин чиновник согласится, можем завершить сегодняшний путь там, переночевать в моем доме.
Получив согласие, ямщик обрадовался, как ребенок, получивший гостинец, и заторопил коней. Но когда дорога пошла круто на подъем, позволил им идти по своей воле, намотал вожжи на выступ облучка, дал отдохнуть рукам, положив их на колени. Владимир Иванович начал подремывать. Разбудила его негромкая песня ямщика:
Погружая весла в Агидель,
Светлые пересекая воды,
Я взгрустнул нежданно и запел —
Прожитые вспомнились мне годы...
Владимир Иванович вслушался в протяжную башкирскую мелодию, стараясь запомнить слова песни. Торопливо достал из кармана записную книжку. Ямщик, услышав шелест бумаги, обернулся и умолк.
— Пой, душевно поешь, — сказал Даль по-башкирски. Ямщик изумился:
— Господин чиновник знает наш язык?
— Немножко. Стараюсь изучить.
— А зачем вы собрались записывать? Песни просто запоминают и поют. Только сказания, такие, как «Юсуф и Зулейха» или «Тахир и Зухра», грамотные люди записывают.
— Я, дружок, сам не пою, ни голоса нет, ни слуха, так хоть слова буду знать. У каждой вашей песни есть своя интересная история, у этой, наверно, тоже есть.
— Это — «Песня гребца», о ней я ничего не слышал, ее просто так поют. А вот перед тем, как спеть «Ашкадар» или «Шауру-килен», рассказывают печальные истории о людях, про которых сложены эти песни.
То, что господин чиновник понимает по-башкирски, с одной стороны, расположило ямщика к нему, с другой — насторожило. Кто его знает, разговоришься с ним, сорвется с языка что-нибудь не то, потом доказывай, что ты не верблюд. Прежде, случалось, за песни и разговоры о Пугаче и Салавате притягивали к ответу.
Даль повторил просьбу, чтоб ямщик спел еще, но тот отнекался, дескать, ничего пока на память не приходит. Лишь пообещал:
— Ладно, дорога длинная, может, спою, коль что вспомнится.
Да так и не спел.
Вечернее солнце уже коснулось далеких холмов на западе, когда ямщик, указывая кнутовищем, сказал:
— Вот мой аул, подъезжаем.
Вскоре он заехал во двор без ворот. Из избы выбежала женщина — как выяснилось, его жена, высыпали дети. Старшие кинулись распрягать лошадей, младшие облепили отца. Он приласкал двух маленьких сыновей, взяв их на руки. Шепнул жене:
— Крыша у моего седока соломой крыта***))), не распускай язык.
Путники умылись, тем временем хозяйка приготовила две плошки с айраном — водой, подкисленной коротом.
— Кумыс еще не делали, хоть айрану выпейте, горло с дороги промочите, — сказала она.
Даль выпил и, вернув плошку хозяйке, поинтересовался, как такой напиток готовится. Ответил муж, жена молча улыбалась.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: