Цареградская жара и тень с запада

Ты вотще во славу новой веры
Принесла неслыханный обет.
Чтоб его принять,
В небесах, о мать,
В небесах такого бога нет!

Й.-В. Гете «Коринфская невеста»

Сватовство в Византии

О Днепре Словутицю!
Ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую,
Ты лелеял еси на себе Святославли насады

«Слово о полку Игореве»

Вскоре, кроме преподанных Асмундом, у Святослава появилась и личная причина ненавидеть христианскую Византию.

Как мы уже упоминали, в 957 году Ольга ездила в Константинополь. О дате историки спорят. В летописи поездка отнесена к 6463 году «от сотворения мира», то есть 959 году нашего летоисчисления. Но, по мемуарам Константина Багрянородного, русская княгиня была принята 9 сентября, в среду, а в Х веке такое сочетание было возможно дважды — в 957 и в 946 году.

В 946 году ещё кипела Древлянская война. В 946 году у восьмилетнего наследника и сына Константина, Романа, ещё не могло быть жены — часто упоминаемой в мемуарах, как «невестка». Так что вернее будет отнести плавание Ольги поближе к летописной дате. В 959 году Ольга тоже сносилась с императором, но совсем другим, и это будет предметом отдельного разговора. А значит, Святославу лет четырнадцать-пятнадцать.

Рассказывал я и о том, как описывает эту поездку летописец. О мелодраматической истории сватовства пожилого кесаря к прекрасной вдове. О хитрости Ольги и её крещении. И о том, почему верить в эту историю нельзя ни на грош — даром, что сам летописец в неё, судя по всему, верил. Мы говорили и о том, что легенду эту, судя по всему, стали создавать уже тогда, сразу после поездки.

Но при чём тут диковатая история сватовства Константина Багрянородного к Ольге? И почему, спустя некоторое время Константин прислал к ней послов, с требованиями обещанных, оказывается, рабов(!), воска, мехов и … войск в помощь?

Войска — это серьёзно, если воск, меха, даже рабы могли быть личным подарком Ольги, пусть даже отдарком, то войска… Иное дело, что нигде в летописи, кроме Древлянской войны, Ольга не выведена, как полководец. Да и там её действия к полководческому делу имеют очень слабое отношение. Ольгина дружина — каратели, режущие безоружных. Войско на честный бой ведёт юный Святослав с Асмундом, и Свенельд. Ольга даже рядом не упоминается… Но, даже если княгиня и не могла распоряжаться войском, она его почему-то обещала.

Ольга через греческих послов ответила императору: «Посидишь у меня в Почайне, как я у тебя в Суду, тогда дам». Почайна — речушка в Киеве, гавань для купеческих судов, а Судом на Руси называли гавань Константинополя. Вчитайтесь — это ответ удачливой обманщицы? Или обманутой — хотя бы в своих ожиданиях?

Исследователи давно пришли к заключению, что сватовство в Царьграде было. Только не Ольгу сватали, а сама Ольга искала брачного союза с императором Нового Рима. Не в качестве невесты, понятно…

По запискам императора, с Ольгой приезжал некий ближайший родственник. Дипломатичный Константин обозначил его термином «анепсий», что совсем необязательно переводить, как «племянник». Просто — близкий родич из младшего поколения.

Какой?

Дипломат Константин проговаривается почти мгновенно. Несколькими строками ниже в посольстве обнаруживаются «люди Святослава». Не послы, и не представители — «апокресиарии» (византийским апокресиариям примерно соответствует Синко бирич из договора Игоря). Судя по размеру подарков, отмеченному начетником-императором, это не более чем слуги. Что бы слугам делать без хозяина в чужой, заморской стране?

Итак, Ольга приезжала в Константинополь. Не одна — с сыном. Путь был неблизкий. Предстояло минуть Днепровские пороги. В своём трактате «Об управлении империей» — дальше я для краткости буду именовать этот труд «Управлением», — всё тот же Константин описывает путь из Киева в столицу империи, называя его «трудным и мучительным путешествием».

Семь крупнейших порогов перечисляет он, сообщая их имена у местных славянских племён, и названия, данные порогам северными пришельцами-мореходами, соплеменниками Святослава.

Первый и те, и другие называли Неспый — не спящий, неусыпный. Предполагают, что это тот же порог, что позднее звался Старый Койдацкий. Второй русы прозвали Ул Борзый — буквально «желоб, лохань на быстрине». Его и много веков спустя называли Лоханским. А местные жители просто прозвали его Островным.

Русского имени следующего Константин не записал, одно местное — Гелудрый — «горлодер, крикун, шумило». Может, русское имя порога было Звонец? Так века спустя называли порог меж Лоханским и Ненасытцем. Ненасытец как раз сохранил почти без изменений местное имя.

Неясыть звали его, в честь огромных белых птиц, гнездящихся в скалах. Русам они напоминали сказочных Айтваров — птиц, что служили колдунам на янтарных берегах Варяжского моря. Айтваром в их честь называли и порог. За ним шёл следующий, тоже почти сохранивший местное имя — Волнигский.

Волний, звали его местные славяне, а пришельцы — Варуем, Варуй-порозем — затоном, преградой. Дальше шёл грозный Виручий -Кипящий, а по-русски Лютый. После него последний, седьмой порог уже не пугал путников, и звали его местные поселенцы Напрезь — порожек, порожишко, — а русы-мореходы и вовсе Стрыкун-Брызгун. Их позже звали Будиловский и Вильный.

Полным ладьям было не пройти сквозь скалы, мели и теснины порогов. Их разгружали и опытные кормчие осторожно проводили ладьи вдоль берега, пока остальные русы перетаскивали мимо порога груз. Под Неясытью-Айтваром сами ладьи вытаскивали на сушу и переправляли волоком.

Но на суше подстерегала иная опасность — кочевники. При Игоре они не дерзали подходить близко к русским селениям, но корабли купцов могли счесть законной добычей. А уж когда до степи долетели вести о смерти грозного «хакана» русов, Игоря… А ниже порогов пролегала еще и Крарийская переправа, где стрела из рогатого печенежского лука долетала с берега на берег.

Поэтому с особым чувством приносили русы жертвы своим Богам на острове Хортица. Константин, как и положено праведному христианину, не решается назвать имён «демонов», которым поклонялись на острове, но упомянул, что жертвы приносили у огромного дуба.

Дуб — святое дерево Перуна, Бога бурь и войны — самого подходящего для поклонения перед морским странствием в полувраждебные земли.

Любопытно, приносила ли Ольга жертвы? Маловероятно. По житию св. Кирилла, к культу священных дубов Защитника Людей женщины вообще не допускались. Но несомненно и то, что главного Бога Киевской державы не могли оставить без жертв, тем паче перед «трудным и мучительным путешествием». Кто же стоял у жертвенника? Асмунд? Юный Святослав? Неведомо…

Снова долгие дни пути, стоянки на безопасных островах, отдых, ремонт судов, море и долгий путь вдоль берега, по которому за караваном неотступно следуют разбойничьи шайки кочевников. Дожидаются, не налетит ли буря, не выкинет ли на берег русское судно.

Тогда — кинуться на оглушённых крушением мореходов, и скорее в степь, увозя у сёдел, волоча на арканах — что и кого успели, пока не подгребли на помощь другие ладьи, пока с их бортов не ринулись длинноусые кольчужники со страшными прямыми мечами.

За устьем впадающей в Чёрное — Русское! — море реки Селины — Болгария. Там спокойней, нет кочевничьих банд. Впрочем, не оттого, что кочевники боятся болгар — просто начинаются уже болотистые земли Дунайского гирла. Болгары же на русов не нападают. Общая речь, общая кровь?

А как же тогда доносы, исправно мчавшиеся в Византию впереди ладей отца Святослава? Нет, много среди болгар тех, что не считают русов братьями. Смотрят, как на врагов, боязливо крестятся при виде оскаленных морд на высоких носах ладей, символов Солнца и Грома на парусах. Почему? И почему не тогда не нападают?

Ответ высился над кровлями болгарских городов и деревень, мимо которых шли ладьи. Впивались в синее небо Болгарии кресты Распятого бога. И даже если дядька Асмунд не плыл вместе с воспитанником, тот наверняка хорошо помнил его рассказы, и теперь сравнивал с тем, что видел.

Где Болгария князя Крума, пившего мёд из черепа цесаря, принесшего хвостатое знамя войны к самой столице врага и под её стенами славившего родных Богов жертвами? Неужели эта страна, раздираемая на части своими ряженными в греков господами, страна угрюмого забитого народа — и есть родина тех грозных воителей?

Неужели это по ней, не встречая преград, не говоря про отпор, смерчами проносятся мадьярские орды? Неужели это потомок Крума послушно, как скомороший медведь на торгу, пляшет под цареградскую дудку?

Неужели этого хотят для Руси мать и те, что с ней?

Отравленный пурпур

В дебрях этих тусовок даже воздух стал ядовит…

Олег Медведев

Минув берега Болгарии, ладьи русов подходят к Константинополю. Царь-город, Царьград — так звали его славяне. Крупнейший город Европы, если не мира — Царь городов. Столица преемников Цезарей древнего мира — Город царей.

Наверняка Святослав, прежде чем отправляться в гости, постарался побольше узнать о хозяине. Негоже входить безоглядно в незнакомый дом:

Прежде чем в дом

Войдёшь, все входы

Ты осмотри,

Ты огляди, —

Ибо как знать,

В этом жилище

Недругов нет ли

Так советовали «Речи Высокого» — заповеди верховного Бога норманнов, Одина, Волоса русов. В пребывании в «жилище» своих и Руси «недругов» Асмунд и его воспитанник были уверены, и вполне справедливо. Но и заповеди наверняка следовали.

Перед поездкой князь и его воспитатель должны были провести не один вечер с «гречниками» — так на Руси называли регулярно плававших в Византию купцов. Неизвестно, что они узнали во время этих бесед. А вот что знаем о правившем в тот год в Константинополе человеке мы.

Будущий император был зачат и рождён вне брака. Его отец — Лев VI Мудрый, при котором Олег осаждал Царьград. Мать — известная придворная красавица, Зоя Огнеокая. Пожилой бездетный император похоронил уже трёх жён, а четвёртый брак православная церковь запрещала.

Однако Лев не слишком почтительно относился к запретам церкви. По слухам, православный владыка баловался вещами похлеще четвёртого брака — вплоть до чернокнижия и некромантии. За иными его предшественниками и впрямь водились дела, если и не столь жуткие, то не менее гнусные.

Чего стоят одни паскудства императора Михаила, в царствие коего на Царьград ходили Оскольд и Дир. Этот, собрав компанию прихлебателей, «гнусных и мерзких человеков», назначил из их среды «патриарха» — некоего Грилла — и двенадцать «митрополитов». Сборище, нарядившись в настоящие священнические облачения, шаталось по столице империи, хмельными голосами распевая похабно перековерканные церковные песнопения.

Иногда сей «Всепьянейший синод» силком заставлял почтенных пожилых вельмож «причащаться» под видом святых даров — тела и крови их бога! — уксусом и горчицей. Венцом гнусностей была выходка императора над собственной матерью, женщиной религиозной и богобоязненной, да только мало поровшей в своё время августейшего отморозка…

Когда она пришла в церковь на исповедь, сынок подвёл старуху к ряженному в ризы главы церкви Гриллу. Склонившаяся женщина не видела лица обманщика. Исповедавшись, старая государыня простёрлась на полу, испрашивая благословения. Грилл же, повернувшись к ней задом, «рыкнул афедроном своим».

Всё это непотребство происходило в храме святой Софии, сердце православия.

Право, после Михаила и «патриарха» Грилла Лев, всего лишь желавший узаконить отношения с любимой женщиной и матерью своего сына, мог показаться праведником. Церковь терпела и не такое. К тому же, Львом могли двигать не только личные чувства.

Может быть, у бездетного государя шевелились волосы при мысли о том, чтоб оставить престол брату-соправителю Александру, немногим отличавшимся к лучшему от печальной памяти Михаила. Пока Лев контролировал выходки братца и его кабацкой своры, но бессмертным он не был.

Тут не помогало и чернокнижие. И вдруг — сын! Можно представить, что любовь императора к его пассии утроилась, можно представить и его чувства к малышу…

И чувства Александра, за время трёх бездетных браков старшего брата успевшего привыкнуть к мысли о грядущей короне!

Итак, Лев нашёл сперва священника, согласившегося обвенчать его с четвёртой женой, а уж уговорить патриарха признать законность и брака, и родившегося до него сына император отложил на самую последнюю очередь. Очевидно, это было чистейшим «делом техники».

В три года Константина венчали на царство, как соправителя отца. Правящий сын родился у правящего отца — в знак этого, нечастого в Новом Риме обстоятельства мальчика и назвали Порфирогенетом, Рождённым в Пурпуре, Багрянородным.

Но прошло ещё четыре года, и колокола святой Софии проводили в последний путь его грешного отца. Вдова и маленький венценосец остались наедине с соправителем их покойного мужа и отца — Александром.

На дворцы Константинополя обрушился град опал, ссылок, арестов. Новый правитель остервенело раскидывал по тюрьмам, монастырям, дальним провинциям всех приближённых, доверенных людей покойного брата. Всех, кто мог бы заступиться за вдову и сироту умершего государя.

То лихорадочно спешил, то начинал садистски растягивать время от одной кары до другой. Вокруг восьмилетнего императора всё меньше становилось знакомых, привычных, дружелюбных лиц. Всё реже и все неискренней улыбались малышу взрослые. Лишь одна улыбка становилась всё шире, всё искренней, всё страшнее — улыбка злорадного торжества на лице дяди Александра.

И мама всё чаще плакала по ночам.

А потом одним страшным утром мир мальчика перевернулся. Утром он пришёл пожелать царственной матушке доброго утра — и пришёл в опустевшую, перевёрнутую вверх дном опочивальню, по которой бродили хмельные императорские гвардейцы… Константин в ужасе убежал в спальню. ЭТО случилось с мамой. Рядом больше не было никого.

Наверняка мальчик плакал. Наверняка шептал, кусая шёлковые простыни, захлёбываясь слезами: «Почему, почему, почему?». Остался ли к этому времени рядом кто-нибудь, способный объяснить: причиной всему — пурпур. Пурпур дворцовых сводов, пурпур плаща и сапог правящего императора, символ безграничной власти цесарей.

Пурпур превратил безобидного, в общем-то, пьянчугу и дебошира в мрачного маньяка. Пурпур, лежавший сызмальства на плечах Константина, ослепил Александра, заставляя видеть в родном племяннике не человека, не перепуганного малыша — ценную добычу, дичь, пушного зверька. И пурпур погубил его.

Александру неоткуда было знать первейшую дисциплину двора — дворцовые связи. Их не выучишь в кабаках и на охотничьих биваках. Не узнаешь, кого нельзя оставить на свободе, если арестовал другого. Александр оставил кого-то, быть может, и не приближённого Льва, но связанного с одним из опальных вельмож. Оставил в непосредственной близости не то от своего стола, не то от своего кубка…

После быстротечной, тяжёлой болезни самодур и тиран завершил своё недолгое беззаконное царствование. Вновь рыдали колокола святой Софии, а в гавани вернувшаяся из ссылки Зоя уже сходила на берег с корабля боевого адмирала Романа Лакапина.

В тот же день адмирал был объявлен опекуном малолетнего государя. Через шесть лет он становится тестем Константина, а затем и соправителем, императором Романом I. Цареградский пурпур жадно вцепился в очередную жертву, пребывавшую, словно человек в последней, предсмертной стадии бешенства, наверху блаженства.

У многодетного адмирала было четыре сына. Став императором, морской волк, недолго думая, венчал Христофора, Стефана и Константина на царство, в качестве соправителей, а четвёртого, Феофилакта, сделал патриархом. В ромейской державе оказалось аж пятеро государей, и Рождённый в Пурпуре во всех документах числился лишь четвёртым.

Сама держава превратилась в семейное владение Лакапинов. Багрянородный неудачник оказался пленником в собственном дворце. Его единственным утешением стали книги огромной дворцовой библиотеки и алкоголь.

Пока тесть водил флот на арабов, устраивал династические браки внучкам, принимал послов, несчастный зять просто потихоньку спивался. Вино и книги помогали ему уйти в призрачный мир от чудовищной реальности, пропитанной пурпуром…

В 938 году у Константина и Елены Лакапиной родился сын, в честь деда названный Романом. Польщённый старый моряк объявил маленького тёзку наследником и передвинул его отца с четвёртого места в перечнях соправителей на второе. Не иначе, отношения в некогда дружной семье бывшего адмирала основательно разъело пурпуром.

И новое решение главы семьи отнюдь эти отношения не укрепило, наоборот. Взбешённые сыновья Лакапина свергли отца и сослали на пустынный скалистый остров в Средиземном море, под носом у пиратов, которых он когда-то успешно топил.

Тихого пьяницу и книгочея в расчет не приняли, а зря. Очень скоро от грызни вероломного семейства заболела голова у всей столицы, не говоря про придворных и в особенности гвардию. Для гвардейцев родившийся и выросший во дворце Константин был гораздо притягательней, чем связанное с флотом, чуждое миру дворца семейство Лакапинов.

И, кроме того, у Константина имелось ещё одно неоспоримое преимущество: он был один, а не четверо. Кто не пытался исполнять приказы хотя бы двух не ладящих друг с дружкой начальников, тому не понять, КАКОЕ это было преимущество!

И вот уже гремит под пурпурными сводами: «Константин! Константин цесарь! Константин Рождённый в Пурпуре!». И очумевших Лакапинов, скрутив, волокут из опочивален во двор, нарочито долгой дорогой, чтоб успели споткнуться об трупы всех своих верных сторонников, разглядеть в полутьме озарённых факелами коридоров подленькие ухмылки и лицемерно-постные мины всех, кого считали таковыми.

А там, на ступенях, болезненно морщась и щуря близорукие глаза, их тихий чудачок-зять читает при свете факела в лапе дюжего гвардейца:

— …Как бесчестных и недостойных… презревших и обязанности подданных, и долг сыновний… стыд людской и страх божий… почитать низложенными и лишёнными … сослать…

Неведомо, сам ли Константин или кто-то из его советников был автором мрачной шутки: свергнутых Лакапинов отправили на тот же остров, куда они сослали отца. Отца, которого почтительный зять и не подумал вернуть из ссылки. Можно представить, что сказал старый моряк сынкам при встрече!

Но его понять можно. Куда сложнее понять Константина. С самого детства он видел, как цареградский пурпур, словно отравленная рубаха Несса, сгубившая великого Геракла, сводил с ума, ослеплял, и, наконец, убивал тех, кто к нему прикасался. Злобная улыбка дяди и его ужасная смерть.

Роман, из честного моряка превратившийся во мрачного властолюбца, и переставшего доверять под конец даже родным сыновьям. Сами эти сыновья, свергшие и заточившие на пустынном острове собственного отца…

Безумие и бесславная, страшная смерть — вот что нёс своим жертвам отравленный пурпур Византии, и кто-кто, а Рождённый в Пурпуре должен был видеть это. Вероятно, ему, как многим книжникам, казалось, что он-то может всё исправить, при нём-то всё встанет на свои места, ведь он столько читал, столько знает!..

Он вновь превратит державу в достойную наследницу великого Рима, как при Юстиниане!

Государь — наконец-то полновластный государь! — мечтает, а евнухи застёгивают под его горлом пряжку пурпурной мантии, и вокруг кипит пурпур, пурпур факелов и маслистых луж, растёкшихся из-под ещё не убранных трупов, и пурпур сводов, и пурпур отражающих свет факелов глаз придворных, собравшихся приветствовать императора…

Пройдёт насколько лет, и сын, любимый, единственный сын Константина Роман, окутанный слепой любовью матери — единственная память об её сосланном отце! — и не чувствуя твёрдой руки родителя, соскользнёт на кривую дорожку Александра, Михаила и многих иных не сумевших повзрослеть владык.

Пока Константин пишет для него тома наставлений — «Управление», «Дворцовые церемонии» и еще 51 не дошедший до нас том, — юный государь чередует пиры с охотами, и ищет приключений в тёмных переулках портовых кварталов. От пиров в дворцовых палатах — к гулянкам в тавернах и на постоялых дворах, к загулам в грязных кабаках и притонах столичного дна.

Там, на дне, он и встречает свою судьбу — совсем юную, но уже опытную Анастасо. Вскоре Константинополь узнает — наследник престола женится. Роман делает лишь одну уступку сражённым родителям — невеста пойдёт к алтарю не под своим, очевидно, чересчур известным в городе именем. Отныне она — Феофано.

Уж не вспомнил ли образованный свекор Феодору, супругу Юстиниана Великого, также смолоду приобщившуюся к «древнейшей профессии»? Если да, то сравнение было неудачным. Феодора поднялась, Феофано подняли. Феодора была умна и практична, и искала мужчин ради власти, добившись же любви самого влиятельного мужчины в империи, стала ему верной спутницей и надёжной опорой.

Для Феофано, как мы ещё увидим, титул и власть императрицы были лишь игрушкой, средством удовлетворения всё новых и новых капризов и прихотей. Не говоря уж о том, что сам Роман ни в малейшей степени не походил на умнейшего, волевого, трудолюбивого Юстиниана.

Таков был жизненный путь человека, к которому ехали Ольга и её сын. Он не остался в памяти потомков, как воитель или законодатель. Рождённый во дворце, он покидал его едва ли не только в грезах. Никогда не стоял он во главе войска или флота, и все его свершения были в дворцовых стенах.

Сочинение многотомной энциклопедии для сына (который её так и не прочел), безуспешная война с коррупцией дворцовых чинов, создание византийской табели о рангах…

Это да горькие письма малочисленным друзьям, таким же затворникам и книжным червям, в которых полновластный владыка жалуется цитатами из самых тоскливых псалмов Ветхого Завета на одиночество — вот всё, чем остался в памяти потомков Рождённый в Пурпуре.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: