К чему призывают нас святые? 29 глава

К двадцатым числам августа обстановка в Швейцарии еще более обострилась и генерал-майор лорд Молгрев, еще в июне посланный туда британским королем для координации и составления планов операций союзников, срочно отправился в Италию с надеждой убедить Суворова прийти на помощь союзным войскам со стороны Сен-Готарда. «Одна только сия мера, – писал Викгам, – может спасти кампанию, которая, быв одна из знаменитейших в сей войне, может однакож кончиться нещастно, ежели не будет сделано крепкого усилия со стороны Италии».

Нельзя не признать пророческой последнюю фразу Викгама в его послании к лорду Гренвилю, которой он предрекал незавидную участь русским войскам генерал-лейтенанта Римского-Корсакова: «Французы оставили нас по ныне спокойными в Швейцарии, но сие состояние дел не может быть продолжительно, и вы можете быть уверены, что Г-н Корсаков не только не может защитить сей земли, но и должен быть пожертвован, ежели Г-н Суворов не сделает скорого усилия подать ему помощь»[611].

Таким образом, принципиально изменилась сама цель перехода русских войск в Швейцарию. По существу Суворов двинул свои войска в Швейцарские Альпы не для исполнения намеченного плана вторжения во Францию, а для спасения союзных войск и, прежде всего, корпуса Римского-Корсакова. Что произошло потом – всем хорошо известно, и о чем А. В. Суворов впоследствии с горечью написал: «Так гнали нас из Италии в Швейцарию на предательство и гибель»[612].

Павел I, распознав коварство союзников, в своем рескрипте фельдмаршалу от 16 сентября с негодованием воскликнет: «Сокрушаюсь сердцем обо всех происшествиях, опровергающих меры Наши ко спасению Европы принятые, имеющих источники свои в зависти самого двора Венского и гнусной политики бесчестных его министров, утешающих тем, что во всех случаях останусь без упрека, имея свидетелями дел и мыслей моих Бога и людей. Уверен вместе с тем, что успехи французов против цесарцев начнутся с отбытием Вашим в Швейцарию – но на кого ж пенять; пусть их бьют, жалеть нечего»[613].

С уходом русских войск из Италии народ потерял надежду на свое освобождение. Аким Лизакевич, возвращаясь из ставки Суворова, сообщал императору: «Во всех городах и селах приметил уныние и страх, начертанные на лицах обывателей по поводу выступления из Италии победоносного войска Вашего Императорского Величества и премудрого и славного оным предводителя... Совсем противные тому отзывы и толкования слышал я о поведении и видах Венского двора, к коему все вообще имеют пребезмерную ненависть, и опасаются покушения завоевать в Италии разные области, принудив оружием государей и правительств на уступку»[614].

Пройдет не так много времени и французы вновь начнут наступательные действия в Пьемонте и Генуэзских областях, вытесняя генерала Меласса, зачастую без всякого сопротивления, с его достаточно прочных позиций. И тогда всем станет ясно, за счет кого удалось ранее так быстро освободить всю Италию. Несостоятельность австрийских генералов была настолько очевидна, что это понимал даже простой обыватель. Сохранилось любопытное замечание современника об этом: «Непонятны нерадение, оплошность и ленивость австрийских генералов. Они один у другого перенимают медлительный образ производить войну и подражают друг другу в ошибках и неискусстве. Фельдмаршал князь Италийский граф Суворов-Рымникский некоторых из них електризировал, поощряя своими примерами, но по отбытии его, они паки впали в природную свою летаргическую болезнь. Подлою завистью к русским генералам и к войску Его Императорского Величества сделались клеветниками, но весьма малую часть и то слабоумных людей приобрели себе сообщниками, обнадежа их, что без пособия российского войска могут лучше производить войну и иметь лучшие успехи над неприятелем. Ныне окажется, умеют ли они победить неприятеля без Российского Героя и непобедимого его войска. Удивительно, что с тех пор, как он оставил Италию, оставило и щастие австрийское оружие»[615].

С приходом в Мессину адмирал Ушаков узнал, что франко-испанский флот давно покинул воды Средиземного моря, и теперь основной целью союзного флота должна была стать Мальта. По желанию неаполитанского короля и контр-адми­ра­ла Нельсона 18 (29) августа русско-турецкая эскадра вышла из Мессины в Палермо «для потребных советов и расположения о действиях оттоль сходно желаниям Его Неаполитанского Величества». Но перед этим английский офицер, доставивший Ушакову письмо от Их Величеств, передал адмиралу и пакет от лорда Нельсона. К своему великому удивлению, Федор Федорович узнал, что британский кабинет, с одобрения российского императора, поручал Нельсону принять от Ушакова взятый им у французов корабль «Леандр».

Сдерживая свое раздражение, Федор Федорович с возможной учтивостью ответил:

– На сей счет не имею я никакого повеления, но как скоро получу оное от Его Императорского Величества, то исполню его со всякой точностью.

И на прощание добавил:

– В скорости я буду иметь удовольствие самолично видеться с лордом Нельсоном и засвидетельствовать ему свое почтение.

Но как только англичанин закрыл за собой дверь, Ушаков в присутствии своих офицеров разразился длинной тирадой:

– Я удивляюсь таковым бесстыдным требованиям противу законных правил целого света. Французами оной корабль взят был боем; я его от французов взял также жестоким боем. Он поставлен был в защиту острова Видо и, будучи под защитою крепостей и батарей, дрался до последней крайности, пока не был разбит и зачал тонуть. Тогда отведен он был к берегу и поставлен на мель. Мой корабль, против его бывший, также много поврежден, а потому достался он мне недешево. Следовательно, по всем правилам надлежит он мне, иначе все труды мои пропадут напрасно!

Офицеры дружно поддержали своего командующего, но что они могли сделать против высочайшей воли, в который уже раз изъявляемой в угоду иностранцам.

Обида от несправедливого решения императора переполнила чашу терпения адмирала, и он с горечью писал обо всем, что накипело на душе В. С. Томаре в своем письме от 14 (25) августа: «За всем моим старанием и столь многими неусыпными трудами и рачением из Санктпетербурга не замечаю соответствия, вижу, что, конечно, я кем-нибудь или какими облыжностями расстроен; я уверяю чистосердечно, другой на моем месте, может быть, и третей части не исполнил бы, что я делаю, я душою и всем моим состоянием предан службе, не только о собственном каком-либо интересе, но и о себе ничего не думаю, кроме как об одной пользе государевой, зависть, может быть, какая против меня действует. За Корфу я и слова благоприятного никакого не получил, не только того, как Вы предзнаменовали, что всему причиною? Не знаю. После чего целое Неаполитанское королевство нами освобождено, Анкона блокируется, Венецианский залив весь очищен, вся турецкая граница от стороны неприятеля приведена в безопасность; мы действия свои простираем в отдаленных местах... за всем тем не замечаю из Санктпетербурга приятного виду и благоволения, что одно военных людей оживлять может и приводить в то, чтобы всякой рвением употребил последние свои силы и возможность, напротив того, замечаю в подчиненных моих уныние; столь славные дела, каково есть взятие Корфу (что на будущее время эпохою служить может) принято, как кажется, с неприятностию, а за что? Не знаю. Мальта ровесница Корфу, она другой год уже в блокаде и когда возмется, еще неизвестно, но Корфу нами взята и, к слову сказать, безо всего, при всех неимуществах. За всем тем надеюсь я на благость и милосердие всемилостивейшего нашего Монарха. Когда-нибудь дела наши по справедливости дойдут к нему известнее»[616].

Однако ни «благости», ни «милосердия» не последовало и, может быть, даже оттого, что письмо это в подлиннике вместе с официальной перепиской Томары дошло до Павла I...

По прибытии 21 августа (1 сентября) российско-турецкой эскадры в Палермо, ее встретил российский полномочный министр Василий Валентинович Мусин-Пушкин-Брюс. Сойдя с корабля, Федор Федорович отправился вместе с ним к военному министру – генералу Актону. На другой день Ушаков и Кадыр-бей были представлены Его Величеству королю Фердинанду IV, который, будучи «объят чувствами истинной радости от прибытия победоносного российского воинства, изъявлял оную весьма лестными выражениями».

24 августа (4 сентября) в резиденции кавалера Вильяма Гамильтона состоялось совещание в присутствии российского посланника, генерала Актона и адмиралов Ушакова, Нельсона и Кадыр-бея. Вопросом для обсуждения было состояние дел на Мальте.

Лорд Нельсон обстоятельно доложил расклад сил на острове. С его слов численность французского гарнизона, заблокированного в крепости Ла-Валета, составляла около 4 000 человек; в порту стояли 84-пушечный французский и два бывших мальтийских корабля, а также три или четыре фрегата.

Гамильтон, Нельсон и Актон высказали мнение о том, что «предприятие против Мальты не может быть учинено с успехом в малости людей, на берегу действовать могущих, и за невозможностью атаковать мальтийские укрепления кораблями»[617].

Внимательно заслушав союзников, Федор Федорович согласился лишь с тем, что для штурма Мальты нужно больше людей, но при этом заметил:

– Не почитаю иной надежды, как брать Мальту штурмом или, по крайней мере, оным устрашить французов[618].

Нельсон воспринял слова Ушакова как упрек, ущемляющий его самолюбие. Природная британская сдержанность не позволила ему выйти из приличия, хотя всем было известно, что Нельсон в общениях с другими людьми и в частной переписке не по чину пренебрежительно отзывался об Ушакове (Нельсон был лишь контр-адмиралом, тогда как Ушаков являлся полным адмиралом). Не так давно он писал капитану Баллю на Мальту: «Я ненавижу русских, и Вы не должны позволять развеваться на острове никакому флагу, кроме английского и неаполитанского». Сложившаяся же ситуация заставила его быть более терпимым. Часть эскадры Нельсона была в крейсерстве, сухопутных войск вовсе не было, поэтому помощь русских ему была необходима. И это при том, что Нельсон знал о претензиях российского императора на остров, и о том, что мальтийские жители, блокирующие крепость с суши, не имеют доверия к англичанам.

Причина недовольства мальтийцев англичанами состояла в том, что капитан Балль, руководивший осадой острова, с благословения неаполитанского короля и британского посланника в Неаполе, заставил жителей своими подписками признать его комендантом и губернатором. В силу полученных полномочий он стал производить «всякие наглости и взятки через своих подчиненных, что наивяще огорчило и озлобило на англичан мальтийских обывателей, кои и без того уже их не терпели»[619].

Для исправления положения 18 (29) августа на Мальту был отправлен прибывший недавно в Палермо португальский контр-адмирал маркиз Ница на своем 100-пушечном корабле «Принципе Реале». Лорд Нельсон поручил ему командовать там всеми сухопутными и морскими силами и руководить блокадой крепости.

Несмотря на недостаток десантного войска на российской эскадре и неприбытие штурмовых батальонов генерал-майора Д. М. Волконского, адмирал Ушаков все же собрался идти к Мальте. Но его планы изменил неаполитанский король, 25 августа (5 сентября) прибывший к нему на борт «Св. Павла».

Его Величество осмотрел корабль, похвалил офицеров и команду и между разговорами подошел к адмиралу. Подозвав к себе российского поверенного в делах военного департамента при неапольском дворе Андрея Яковлевича Италинского, он «изволил сказать:

– Столичный город мой Неаполь в опасном положении находится. Я не имею средств удержать оный в благополучии и тишине. Господин адмирал, великое одолжение мне сделаете, ежели употребите на сие обе эскадры.

Господин адмирал Ушаков ответил, что ежели не предстоит крайняя нужда идти ему тотчас в Неаполь, кажется ему не худо было бы прежде употребить эскадры на принуждение к сдаче французов, осажденных в Мальте.

Его Величество сказал в ответ:

– Прошу Вас спасти Неаполь от приключений, коими он угрожает»[620].

Произнеся это, король дал время Ушакову подумать, а сам отбыл на турецкую эскадру.

На состоявшемся через два дня очередном совете союзники окончательно постановили отправить российско-турецкую эскадру в Неаполь «для восстановления там на законных правилах прежнего порядка и благочиния». Была отдана команда на приготовление к походу, как вдруг случилось непредвиденное.

28 августа (8 сентября) в три часа пополудни в городе разразилось настоящее побоище между жителями и турецкими матросами.

Еще в Мессине, при попытке отправить с вице-адмиралом Пустошкиным несколько турецких судов к Генуе, их команды взбунтовались, требуя от своего командования немедленного возвращения в Константинополь. Они объясняли это тем, что «сверх обыкновений столь долгое время были в отдалении от своего отечества, от жен и детей, которые по долговременному отсутствию их терпят недостатки и крайнюю бедность». Ушаков вместе с турецким командующим попытался привести их в послушание. Тогда матросы выдвинули условие, что пойдут лишь туда, куда будет следовать сам русский адмирал. С тем и пришли в Палермо.

Турецким предводителям, знавшим настроения на эскадре и необузданный нрав своих подчиненных, следовало бы в Палермо быть более осмотрительными. Но они, несмотря на это, ежедневно «в нарочитом количестве» выпускали их на берег, где последние «многократно раздражали народ поступками, противными благочинию и доброму порядку». В результате началась драка. Озлобленные обыватели стали забрасывать турок камнями, те, в свою очередь, отстреливаться из пистолетов. В итоге турки вынуждены были уступить большей силе и обратиться в бегство. Часть из них бросилась к морю, где, не найдя необходимого количества российских шлюпок для переправы на свои корабли, попыталась захватить рыбацкие лодки. Но их владельцы вовремя отвалили от берега. Дело дошло до рукопашной.

Меж тем и в самом городе драка продолжалась. Российский посланник впоследствии писал: «Народ здешний до такой степени ожесточился, что зачал истреблять и защищающихся и беззащитных турков, которые, потеряв надежду иметь убежище, ударились врассыпную по полям, окружающим город».

Для усмирения сторон обер-полицмейстер ввел в город солдат. Многие из них вместе с офицерами «поспе­шес­тво­ва­ли намерениям соземцев своих». В отличии от них, оказавшиеся в доме российского посланника офицеры эскадры Ушакова «поспешили исполнить свой долг». Мусин-Пушкин-Брюс вспоминал: «Одним присутствием их, являющим отменную храбрость, свойственную российскому роду, во мгновение ока рассыпали они во многих местах многие тысячи волнующихся палермитанцев, не причиняя им никакого вреда; спасли таким образом от смерти многих турков. И только мужественным и отважным поведением своим удивили всех жителей здешних и тем впредь дали пример отменной храбрости бывшему тогда в ружье палермитанскому войску»[621].

В результате побоища, продолжавшегося четыре часа, турки насчитали 14 человек убитыми, 53 ранеными и 40 пропавшими без вести. А разъяренные сицилийцы, потерявшие не меньшее число своих сограждан, отрезали у валяющихся трупов головы и «носили их на позорище во всем городе».

Адмирал Ушаков на другой день потребовал представить королю протест по поводу случившегося инцидента и просить его наказать зачинщиков драки. Фердинанд IV и сам был напуган случившимся в городе. Под угрозу был поставлен поход союзников в Неаполь. Поэтому он просил генерала Актона передать Ушакову, что примет соответствующие меры и окажет Блистательной Порте надлежащее удовлетворение. Актон со своей стороны обратился к русскому адмиралу с просьбой успокоить турок, поднявших мятеж на своих кораблях.

Федор Федорович вместе с А. Я. Италинским отправился на корабль Кадыр-бея, где сам турецкий адмирал и его офицеры «в опасности жизни и без всякой власти над подчиненными» собрались в каюте. Они уговаривали Ушакова не выходить к матросам, но Федор Федорович все же хотел попытаться лично повлиять на них, как это уже не раз бывало. Взяв с собой Кадыр-бея и прочих офицеров, он поднялся на шканцы. Встреченный ропщущими матросами и галонджи (морскими солдатами), Ушаков «приличным образом» стал их уговаривать, заверяя, что король примет все меры к наказанию их обидчиков. «Они слушали его с особливым вниманием и почтением, – доносил впоследствии Италинский, – уверены будучи, что все то, что он им от имени короля сказал, воспоследует». Но тут выяснилось, что причина бунта совсем не в драке с обывателями. Матросы заявили, что подобные драки нередко случались у них и в собственном отечестве и что при этом они никогда не считали, сколько было убитых. Они вновь заявили, что задержаны на кораблях сверх обыкновенного срока, и требуют возвращения домой.

«Между многими началось роптание до такой крайности, – писал Ушаков императору, – что с превеликим шумом и криком толпились противу нас всех начальствующих, почему и принуждены мы были оставить их в таком положении и отошли со шканцев в каюту»[622].

Турецким командирам не оставалось другого выхода, как следовать требованиям своих подчиненных. Кадыр-бей, возражая против этого, отказался от командования и заперся в своей каюте. Несмотря на это, 1 (12) сентября в 4 часа утра турецкая эскадра снялась с якоря и оставила Палермо.

Через два дня, не доходя до Мессины, офицеры наконец созвали совет, на котором после долгих размышлений постановили просить у Кадыр-бея прощения за ослушание взбунтовавшихся матросов. Кадыр-бей, узнав о решении совета, вышел из каюты и рекомендовал всем образумиться. Он предложил командирам возвратиться в Палермо, чтобы соединиться с российской эскадрой.

По общему согласию к вечеру 2 (13) сентября турецкая эскадра взяла обратный курс, но по причине сильного западного ветра переменила ход. А на рассвете следующего дня обнаружилось, что корабль патрон-бея скрылся и что такое же намерение имеет корабль капитана Ибрагима. Кадыр-бей, опасаясь того, чтобы ушедшие корабли не предприняли нападений на области неаполитанского короля в знак отмщения за происшедшее в Палермо, последовал за ними. Подойдя 7 (18) сентября к Мессине, он узнал, что его корабли проследовали далее в море. Кадыр-бею ничего не оставалось, как идти следом.

Ф. Ф. Ушаков с оставшимися у него семью кораблями, фрегатом и авизом 3 (14) сентября отправился в Неаполь, куда благополучно прибыл к вечеру 7-го (18-го) числа. Корабли под русскими флагами были тут же окружены лодками неаполитанцев, играющих на трубах и в радости кричащих «Ура». По прибытии на рейд с кораблей был высажен десантный отряд с орудиями и боеприпасами, так как еще перед отбытием Ушаков получил письменные предписания Фердинанда IV «доставить в Неаполе тишину и спокойствие и иметь успехи в освобождении Рима».

Незадолго до этого, 31 августа (11 сентября), из другого конца Италии А. В. Суворов со своими чудо-богатырями направился в Швейцарию, и с его уходом народ потерял надежду на свое освобождение. Аким Лизакевич, возвращаясь из ставки Суворова, сообщал императору: «Во всех городах и селах приметил уныние и страх, начертанные на лицах обывателей по поводу выступления из Италии победоносного войска Вашего Императорского Величества и премудрого и славного оным предводителя»[623].

В Неаполе же в это время, на фоне борьбы королевской власти с якобинцами и продолжающихся судилищ с беспрерывными казнями, бушевала городская чернь, побуждаемая «на разные жестокие злодеяния» калабрийцами, пришедшими в Неаполь для его освобождения. Воины кардинала Руффо, «с юности своей привыкшие к грабительству», не желали возвращаться к мирной жизни и также «чинили по городу разные мерзости».

На другой день по прибытии в столицу королевства адмирал Ушаков встретился с кардиналом Руффо, назначенным главою временного правления, и имел беседу с военными чинами.

В первые четыре дня пребывания в Неаполе Федор Федорович осмотрел крепости, артиллерию, морские арсеналы и войска, и «сделал распоряжения, нужные для заведения в городе прежнего благоустройства». Из всего увиденного им, лишь артиллерия нашлась в хорошем состоянии, а все остальное «в худом». Из 14 тысяч войска только пять было вооружено «порядочными» ружьями и немного большее число было обмундировано.

Жители Неаполя «оказали неописанную радость по поводу прибытия туда господина адмирала». В короткое время Ушакову удалось навести порядок в городе, при этом авторитет русских матросов и офицеров сработал куда более эффективнее, нежели штыки.

В благодарность неаполитанский король писал русскому адмиралу: «По оказанным ныне стараниям Вашим ощущаю я особливое удовольствие, ибо они произвели в Неаполитанском моем королевстве важные следствия... Я имею много причин быть к Вам признательным, равно и ожидать, и уповать от превосходного духа, которым Вы одарены, и личных Ваших добродетелей дальние действия добрых Ваших услуг в пользу Обеих Сицилий и Италии... Примите, господин адмирал, уверения о почитании, которые я Вам посвятил. Я молю Всемогущего Бога, дабы сохранял Вас пред святым и Божественным своим покровом»[624].

Однако Федор Федорович со всей очевидностью понимал, что если вывести российские войска, то «Неаполь можно почесть пропавшим» и что тогда «ничто его защитить не сможет». Но он понимал и то, что для прекращения беспорядков необходимо прекратить преследования и казни якобинцев. В донесении Павлу I Ушаков писал: «Я предвидел, что к лучшему спокойствию и тишине нужно бы было, ежели то возможно, общее прощение». Однако Фердинанд прощать никого не собирался, а потому Федору Федоровичу пришлось задержаться в неаполитанской столице.

В Неаполе адмирал Ушаков сформировал отряд морского десанта, чтобы выполнить вторую часть поручения короля и освободить Римскую область с ее столицей.

К тому времени желающих прибрать к рукам католическую святыню оказалось немало. Еще в конце июля туда была отправлена большая часть калабрийцев, составляющих армию кардинала Руффо. Но это было сделано скорее для того, чтобы не допустить окончательного разграбления Неаполя. Однако вскоре были получены известия о том, что калабрийцы, «продолжая неистовыми своими поступками нарушать повсюду благочиние и покой, не только не могут быть впредь полезны королевской службе, но, напротив того, со временем могут сделаться орудием какого-либо непредвидимого бунта». Поэтому король повелел их распустить и отправить по домам, выдав каждому двухмесячное жалованье в награду за прошлые заслуги.

Вместо них 1 (12) сентября из Неаполя был отправлен корпус регулярного войска в составе 2 600 человек под предводительством генерал-поручика Саландро и генерал-майора Буркарда. При этом им было дано предписание: «Ничего не предпринимать к освобождению оного города от ига французского до тех пор, пока российские воины не будут готовы выйти в поход к Риму»[625].

Австрийцы решили опередить неаполитанцев и отправили к Риму шеститысячный корпус под командованием генерал-лейтенанта Фрелиха. Для усиления своих войск австрийский генерал предложил генерал-майору Д. М. Волконскому, прибывшему в Ливорно с тремя батальонами, совместно следовать к Риму. Но русский генерал, не имея на то повелений, отказался. А Фрелих не был Суворовым и потому продвигался не так быстро, как бы ему хотелось.

Хитрее всех оказались англичане, которые и вовсе не имели никаких войск. Нельсон, прекрасно понимая, что французы не захотят сдаваться ни австрийцам, ни неаполитанцам, отправил туда линейный корабль и несколько мелких судов под командованием командора Трубриджа, чтобы до прибытия всех прочих претендентов принять капитуляцию и стяжать себе славу освободителя Вечного города.

Расчет оказался верным. Командор Трубридж, подойдя к Чивитавеккьи, «не высадя не единого человека на берег» (Д. Джемс пишет, что он все же высадил 200 матросов), предложил французскому генералу Гарнье сдать город и подписать капитуляцию, на основании которой был бы сдан и Рим.

13 (24) сентября кардинал Руффо получил письмо от Буркарда, в котором тот извещал, что на подходе к Риму между ним и командующим французским гарнизоном генералом Гарнье состоялась переписка. Французский генерал сообщил, что командором Трубриджем ему предложена капитуляция со сдачей Чивитавеккьи и Рима, в связи с чем он просил перемирия.

Адмирал Ф. Ф. Ушаков и А. Я. Италинский немедленно приехали к кардиналу. По прочтении бумаг Федор Федорович дал понять, что заключение подобной капитуляции весьма вредно и послужит усилению французских войск в Генуе. Руффо в ответ обещал не мешкая послать к Буркарду курьера с повелением не подписывать никаких капитуляций и ожидать прибытия российских войск.

Ушаков приложил все силы, чтобы назначенный к Риму корпус как можно скорее выступил в поход. Меж тем он отправил морем письмо командору Трубриджу, требуя от него прекращения переговоров с Гарнье, объясняя тем, что французский генерал вскоре принужден будет сдать Рим на условиях, «приличных достоинству воюющих против Франции держав».

16 (27) сентября кардинал получил очередное письмо из предместий Рима, в котором сообщалось, что капитуляция будет подписана в ближайшие дни. Письмо было сообщено Ушакову. Человек, всю свою жизнь исполнявший предначертания своих начальников, не мог предположить, что Буркард, имея письменное распоряжение не подписывать капитуляцию, сделает это. Поэтому утром 19 (30) сентября он отправил к Риму десантный отряд под командованием полковника Скипора и лейтенанта Балабина, а также корпус неаполитанского войска под командованием полковника Чуди.

В тот же день, в 2 часа пополудни, Федор Федорович получил прошение от кардинала Руффо приехать к нему для важного сообщения. «Сообщение сие было паки, – вспоминал Италинский, – какого невозможно было ожидать». Кардинал сказал, что только что он получил известие о подписании командором Трубриджем и генералом Буркардом капитуляции о сдаче Рима и Чивитавеккьи, при этом французы не признавались военнопленными и с оружием покинут город.

Сообщение вызвало у русского адмирала законное возмущение, и он собрался прекратить поход на Рим своего отряда. Но Руффо обратился к нему с письменной просьбой продолжить его. Он писал: «Нужно, чтобы войска эскадры вашей продолжили марш свой, иначе невозможно будет спасти Рим от грабежа и установить добрый порядок».

А тем временем в Чивитавеккью вошли английские моряки, а в Рим и замок Сант Анжело – неаполитанские войска под командованием генерала Декани Буркарда.

В благодарность за то, что замок Сант Анжело и Чивитавеккья не были формально осаждены и потому гарнизоны могли бы не сдаваться, командор Трубридж «оказал французам и римским якобинцам отличную благосклонность». Он позволил всему гарнизону в составе 1 400 человек отбыть на Корсику и не воспретил якобинцам покинуть пределы Римской области. Более того, он разрешил им продать свое имущество, что вызвало явное недовольствие остальных римлян.

Буркард по настоянию Трубриджа обнародовал приказ, «воспрещающий под смертною казнею оказывать противность и претительства выполнению статей капитуляции, относящиеся до римских якобинцев... не оскорблять и не нападать на них, не делать скопищ и не производить грабежей и ограблений домов»[626]. При этом он приказал обезоружить римских обывателей, вернуть награбленные им или купленные у французов драгоценности и «не обижать общества жидов», у которых были отняты церковные сосуды и тройная папская корона, проданные им французами. После изъятия корона «с великим умилением и процессиею ношена была по улицам города».

Однако неаполитанский генерал недолго выполнял рекомендации Трубриджа и вскоре прекратил либеральничать как с якобинцами, так и с евреями, «оказавшими преданность к французам и способствовавшим и им революционизировать город». Не прошло и месяца, как Буркард, «признав несносным злоупотребление, какое коварные евреи ввели во время бывшего развратного и тиранского республиканского правления, чтобы не носить более отличающего их от христиан знака, предписал обоего пола жидам, чтобы с обнародования сего предписания в 24 часа никто из оных не выходил из своих жилищ, не имев на себе видимого знака, какой прежде всегда носили; в противном же случае всякой будет подвержен строжайшему наказанию, как установленному, так и произвольному»[627]. Но при этом он и пригрозил, чтобы никто их понапрасну не беспокоил. Однако кто тогда выполнял указы и предписания? В Риме началось практически то же самое, что и в Неаполе.

Заключенная Трубриджем капитуляция вызвала бурные протесты и генерала Фрелиха, подошедшего к Риму. Не желая ссориться с англичанами, австрийское командование отправило раздосадованного генерала к Анконе, которую блокировали русские моряки.

«Три батальона войск Вашего Императорского Величес­тва, – писал с донесением Аким Лизакевич, – были приняты от тамошних жителей с восторгом радости. Весь город был иллюминирован для освещения их входу в ночное время. Многочисленный народ, собравшийся их видеть, беспрестанно вопиял: «Виват Великой Павел Первый Всероссийской, защитник христиан и человечества!»[628].

К этому времени генерал Бонапарт, находясь в Египте, 14 (25) июля разбил турок при мысе Абукир и, воспользовавшись удалением от берега эскадры командора Сиднея Смита, вместе с лучшими генералами и офицерами (всего около 800 человек) отправился во Францию, оставив свою 16-тысячную армию на генерала Клебера. Утром 28 сентября (9 октября) корабли Наполеона вошли в бухту Фержюс на южном берегу Франции. Сойдя на берег, он тут же спросил встречающих:

– Кто командует российскими войсками в Италии?

– Фельдмаршал Суворов оставил Италию и отправился в Швейцарию. В Италии одни австрийцы, – ответили ему.

– Бонапарт весьма счастлив! – воскликнул он и спросил еще: – Какие крепости взяты неприятелем?

– Все, кроме Генуи и Кони.

–То меня не удивляет, – ухмыльнулся Бонапарт, – но я возьму их обратно, тем более что положение французской армии в Италии не столь дурное, как я воображал себе по получаемым известиям[629].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: