К чему призывают нас святые? 18 глава

Удивительно едкую, но, в то же время, очень точную оценку дали главным участникам первой антифранцузской коалиции французские историки Э. Лавис и А. Рамбо. Более всех досталось Австрии, которая, по их мнению, находилась в состоянии «полнейшей летаргии». Авторы не поскупились в выражениях относительно ее армии и внешнеполитического ведомства. «Баснословная медлительность армий, – пишут они, – более чем когда-нибудь превращалась в инертность. Не будучи в силах нападать, они были годны разве для защиты. Какой-нибудь Мак (с ним мы еще встретимся в Южной Италии. – Авт.), жалкое ничтожество по сравнению с Наполеоном, слыл среди австрийских военачальников за гения, за первостепенного стратега. Дипломаты питались высокопарными проектами и хитросплетенными комбинациями. Какой-нибудь Кобенцель, Тугут или Шпильман представляли себе, сидя в венских дворцах, что они руководят Европой»[379].

В изменившихся условиях между Россией и Англией начались интенсивные переговоры о подписании союзного оборонительного договора. Однако Екатерина II, проводя достаточно взвешенную политику, не собиралась посылать в Европу свои войска для участия в военных действиях. Основной причиной этого являлось нежелание русской императрицы рисковать ими в неясной для нее военно-политической обстановке. Первоприсутствующие в Коллегии иностранных дел графы И. А. Остерман, А. А. Безбородко и А. И. Морков в бумаге, поднесенной ими еще 1 февраля 1794 года на высочайшее имя, объясняли это таким образом: «При первом обозрении соглашение на союз с Англиею в нынешних обстоятельствах представляет то неудобство, что, судя по худому и неудачному соображению мер, союзными армиями предприемлемых, храбрые российские войска, достойные всякого уважения и сбережения, подвергнуты будут бесплодным, а для того и долговременным опасностям, ибо... война сия может продлиться несколько лет»[380].

Тем не менее, взвесив все «за» и «против», российская сторона все же пошла на заключение с Англией подобного договора, состоявшееся 7 (18) февраля 1795 года в Петербурге. В «секретном и сепаратном артикуле» договора отдельно оговаривалось оказание помощи Англии российскими кораблями[381].

В 1796 году война России с Францией казалась неизбежной. В стране начались сборы 50-тысячной армии, которую планировалось направить в Европу под предводительством славного Суворова. На Балтике готовилась эскадра под командованием вице-адмирала П. И. Ханыкова для посылки ее в Северное море. Весной того же года и Ф. Ф. Ушаков получил приказ привести Черноморский флот в боевую готовность на случай нападения французского флота.

Но к концу года обстановка в России резко изменилась. 6 ноября 1796 года скончалась Екатерина II, много сделавшая для укрепления мощи Российского государства и его флота. Еще в начале своего царствования, приняв ряд законодательных актов и неотложных мер, направленных на возрождение флота, она, в конечном итоге, добилась возвращения России статуса одной из ведущих морских держав. При помощи флота Екатерина едва не уничтожила Османскую империю, овладела Крымом, смирила дерзкие притязания шведского короля и заставила передовую морскую державу – Англию уважать права не только русского флота, но и союзных России государств.

Со вступлением на престол Павла I приготовления к войне были остановлены. В циркулярной ноте канцлера И. А. Остермана по этому поводу объявлялось: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 года, есть потому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое население», а потому «человеколюбивое сердце императора Павла не могло отказать любезным его подданным в пренужном и желаемом ими отдохновении после столь долго продолжавшихся изнурений»[382].

В государстве начались бурные преобразования, которые затронули и флот. Была установлена централизация управления флотом, в результате чего уже 12 ноября Черноморское адмиралтейское правление перешло в под­чи­не­ние Адмиралтейств-коллегии. 17 ноября на флоте были учреж­де­ны мундиры нового образца и снова введены уже забытые букли, косы, пудра и парики. По этому поводу известно едкое изречение великого Суворова: «Пудра не порох, букли не пушки, косы не тесаки, мы не немцы, а русаки»*!

25 февраля 1797 года был издан новый Морской устав, который отнюдь не вобрал в себя опыт сражений Черноморского флота, а был сориентирован на зарубежные аналоги и, в частности, на английский морской устав 1734 года**. В ноябре Севастополь был переименован в Ахтияр. Таким образом, по меткому замечанию историка А. А. Керсновского, «Петровский дуб был срублен. Вместо него на русскую почву посажена Потсдамская осина, и эту осину велено считать лучше дуба...»[383].

С прекращением войны на Юге началось интенсивное строительство Севастопольского порта и города. По распоряжениям Ушакова и при его неустанном личном участии на берегах бухт строились причалы. В скалах делались магазины (склады). Постройка причалов производилась с таким расчетом, чтобы корабли могли подходить к ним бортом и производить погрузочно-разгрузочные работы с максимальной удобностью по специальным «склозам», положенным с бортов.

Командующий флотом особое внимание уделял вопросам сохранения здоровья моряков и обустройства их быта на берегу. В то время они размещались в хижинах и казармах, построенных в низких местах бухты, где от гнилого воздуха, исходящего из болот Инкермана, люди часто болели и умирали. Поэтому Федор Федорович, как и в период борьбы с чумой в Херсоне, стал принимать самые решительные меры по прекращению болезней. В удобных местах на возвышенностях стали строиться свободные казармы. На хорошем месте был выстроен двухэтажный госпиталь на 300 человек со всеми необходимыми постройками. Интенсивней стал строиться и сам город.

Земля, приобретенная Ушаковым на северной стороне Севастопольского рейда, не только приносила доход адмиралу, но и использовалась им для нужд обороны города и порта. На ней вдоль берега в удобных местах были устроены батареи и выстроены казенные строения. «Таковые устройства казенные, – писал впоследствии Федор Федорович, – не препятствовали собственному моему устроению, какие я для себя иметь предполагал и употреблял всевозможное усердие в пользу службы»[384].

Благодарная память моряков-черноморцев до сегодняшних дней сохранила названия мест города Севастополя, связанные с неустанной деятельностью Федора Федоровича Ушакова на благо его жителей. А сам адмирал стал одним из символов города достойного поклонению.

Говоря о деятельности Ф. Ф. Ушакова в Севастополе, русский историк В. Ф. Головачев писал: «При усиленной настойчивой деятельности Ушакова по части корабельного и прочего благоустройства, со всяким появлением нашего флота в Севастопольском порте, всякие обычные городские и адмиралтейские работы проводились самым порядочным образом и ему, и его постоянной неустанной заботливости мы были обязаны не только тем, что наш флот является хорошо вооруженным на море, но и тем, что порт Севастопольский за последнее время управления Ушаковым гораздо быстрее обстроился новыми зданиями, нежели во все продолжение своего существования».

Заметное влияние на развитие Черноморского флота в последний период оказало изменение в кораблестроительной программе, разработанной еще Г. А. Потемкиным, и введением на ее основе новых штатов флоту, утвержденных в июле 1794 года.

В это время Черноморский флот пополнился кораблями новой постройки. Ведущим корабельным мастером Черноморского адмиралтейского правления А. С. Катасоновым были спроектированы и построены два оригинальных 74-пушечных корабля, названных «Св. Петр» и «Св. Захарий и Елизавета». Их необычность заключалась в том, что бак и шканцы были соединены между собой сплошной палубой. Преимущество такого решения состояло в увеличении продольной прочности корабля. Кроме того, образовывалась дополнительная закрытая батарейная палуба. Но с другой стороны наличие сплошной верхней палубы увеличивало задымленность батарей при стрельбе и создавало дополнительные трудности в размещении на ней гребных судов и в работе с такелажем. Все это вызвало множество противоречивых суждений. Поэтому в декабре 1795 года из Черноморского правления был прислан Указ о том, чтобы каждый капитан подал свое мнение о вновь построенных кораблях. Первым свой негативный отзыв о подобной конструкции подал Ушакову капитан 2 ранга П. А. Данилов. Аналогичное мнение высказали и большинство других командиров, за исключением Д. Н. Сенявина. Поддержал их и сам командующий, о чем он направил в Черноморское правление и Адмиралтейств-коллегию свои замечания и протесты. Тогда из Петербурга пришло распоряжение провести всесторонние испытания новых судов в кампанию 1797 года.

Но реальным делам стали мешать личностные отношения между Мордвиновым и Ушаковым, которые к тому времени окончательно испортились. Федор Федорович уже длительное время испытывал на себе неприязнь Мордвинова и некоторых членов Черноморского адмиралтейского правления. Так в 1795 году, во время своего отсутствия, Н. С. Мордвинов подчинил Черноморский флот Правлению, и Ушаков был вынужден выполнять указания чиновников, младших по чину и положению, среди которых было не мало недоброжелателей, умышленно старавшихся оскорбить достоинство адмирала. Были случаи, кода Мордвинов, не разобравшись в ситуации, делал Ушакову официальные выговоры.

Стараясь избежать открытого конфликта, Ушаков смиренно сносил оскорбления в свой адрес. Но когда в начале 1797 года чаша терпения переполнилась, он написал письмо к императору.

«Встречавшиеся обстоятельства состояния моего истощили душевную крепость, – писал Ушаков, – долговременное терпение и уныние ослабили мое здоровье; при всем том подкрепляем надеждою, светом истины, служение мое продолжаю беспрерывно с усердием, ревностью и неусыпным рачением, чужд всякого интереса в непозволительностях. Благополучие мое почитаю в пользе службы и беспредельной истинной преданности Вашему Императорскому Величеству, не стараюсь быть красноречивым ни на письме, ни в словах, исполняю все должное самым делом, по мере доверенности дел, мне поручаемых, даже и то, что только зависит от моей возможности.., ничего полезного и возможного я не упускаю… и если осмелюсь льстить себя надеждою, могут оправдать меня и от того мнения, каковое неприятствующие мне, употребляя в свою пользу скормность и молчаливость мою, хитростно стараются объяснить меня несоответственно моему состоянию»[385].

Далее Федор Федорович просил императора принять его под свое покровительство и дозволить прибыть в Петербург, чтобы лично доложить о проблемах и нуждах флота. Но вместо ответа Павел прислал контр-адмирала П. К. Карцова с инспекцией флота, который, однако, никаких упущений не обнаружил, а, напротив, «столь был доволен и особливо скорым вооружением кораблей, чистотою и исправностью, что Государю императору донес, что Черноморский флот преимуществует перед Балтийским»[386].

Как и следовало ожидать, мнения о качествах новых кораблей, испытанных в кампанию 1797 года, были крайне противоположными. Ушаков и Мордвинов обвиняли друг друга в фальсификации и предвзятости. В конце концов, Адмиралтейств-коллегия, проанализировав представленные результаты, пришла к выводу, что «корабли те оказались добрыми... имеют все лучшие качества». Однако история с испытаниями кораблей еще более обо­стрила отношения Ушакова с Мордвиновым.

В начале мая 1798 года перед выходом Севастопольской эскадры в море для исполнения высочайшего повеления, адмирал Мордвинов у себя дома в присутствии капитана порта контр-адмирала П. В. Пустошкина, не выдержав, по его мнению, упрямства Ушакова в отношении помянутых кораблей, вдруг с негодованием высказал ему:

– Вы, милостивый государь, есть суще малый ребенок и все вас почитают таковым.

Федор Федорович не стерпел оскорбления и, не став выслушивать своего начальника, вышел вон. На другой день в каюте флагманского корабля «Св. Павел» Мордвинов вновь обрушился на Ушакова. Причиной явилась жалоба последнего на капитана 1 ранга Д. Н. Сенявина.

Осложнения Ушакова с Сенявиным начались еще в 1788 году и приняли затем характер серьезного конфликта начальника и подчиненного. Состоя в должности генеральс-адъютанта Г. А. Потемкина и, пользуясь его особым расположением, Сенявин рассчитывал на покровительство светлейшего и нередко в служебных отношениях с Ушаковым выходил за рамки дозволенного субординацией. Только решительное вмешательство Потемкина по жалобе Ушакова положило конец конфликту. Арестованному Сенявину было предложено либо принести извинения, либо быть разжалованным в матросы по суду. Со своей стороны Ушаков сделал все, чтобы достичь примирения и своим ходатайством устранил угрозу суда. Однако после смерти Потемкина взаимоотношения Ушакова с Сенявиным осложнялись неоднократно. Так случилось и в период испытания фрегатов новой конструкции. Дмитрий Николаевич в очередной раз допустил неучтивость по отношению к своему командующему, о чем Федор Федорович и доложил адмиралу Мордвинову на собрании флагманов и капитанов. Николай Семенович Мордвинов на это во всеуслышание заявил:

– Господин вице-адмирал! Вы не умеете обходиться со своими подчиненными и поступаете с ними жестоко.

– Таковой сделанный мне штраф, – ответил до глубины души оскорбленный Ушаков, – делает меня уже недостойным и неспособным выполнять высочайшую волю и повеления.

– А вы и есть точно недостойный, – грубо прервал разговор Мордвинов.

Тогда Федор Федорович решил прибегнуть к правосудию самого императора и в своем письме к нему сообщал: «Ревность и усердие о сохранении интереса Вашего Императорскаго Величества с некоторого времени подвергли меня гневу и негодованию моего начальства... Смерть предпочитаю я легчайшую несоответственному поведению и бесчестному служению. Всеподданнейше испрашиваю Высочайшего позволения, после окончания кампании, быть мне на малое время в Санкт-Петербурге, пасть к стопам Вашим и объяснить лично вернейшим и обстоятельнейшим донесением о состоянии тех двух кораблей»[387].

Вместо ответа Павел I, в знак доверия, назначил Ф. Ф. Ушакова командующим эскадрой, которую он был намерен отправить на Средиземное море.

2. НЕОБЫЧНЫЙ СОЮЗ

Принятию решения об отправке эскадры Черноморского флота в Средиземное море предшествовала серьезная дипломатическая подготовка. После года «невмешательства» в европейские дела Павел I, проанализировав складывающуюся военно-политическую обстановку, решил все же сплотиться с монархическими государствами и поставить барьер экспансии Наполеона. При этом не исключался даже союз с Турцией, о чем в рескрипте чрезвычайному посланнику и полномочному министру в Константинополе В. П. Кочубею от 16 декабря 1796 года Павел I писал: «По общим делам в настоящем положении, когда непрочное французского правления существование, а при том и не самые решительные воюющих противу нее держав успехи, полагают всю войну сию в число самых неизвестных. Мы охотно согласимся дружественно объясниться с приязненными к Нам державами о всем, что к прекращению бедствий рода человеческого способствовать может. Из числа приязненных сих держав не изъемлем Мы и Порты, уполномачивая вас прежде еще формальных извещений о Нашем на престол вступлении, сообщить таковую Нашу в рассуждении Порты систему... дая им чувствовать, что Мы сие делаем не подвигом слабости или опасения, но миролюбием и состраданием к людям, которым Всевышний вверяет монархам для управления ко благому концу, а не для пожертвования властолюбию или духу завоевания»[388].

С другой стороны, и французы продолжали подстрекать Порту к войне против России. Об этом постоянно приходили извещения из Константинополя, а в начале 1797 года подобное сообщение пришло и от командующего Екатеринославской дивизией генерал-фельдмаршала А. В. Суворова-Рымникского[389].

Порте, конечно же, хотелось возвратить отторгнутые Россией земли, но ей была и крайне неприятна «революция, произведенная генералом Бонапартом в правлении венецианском», ибо соседство на Балканах с французами становилось для Порты куда более опасным, чем потеря Крыма. В подтверждение тому любопытно привести беседу, состоявшуюся между капудан-пашой и присланным к нему французским морским офицером. Последний, войдя к турецкому адмиралу, открыл перед ним достаточно хороший атлас и указал ему на Крым. Капудан-паша притворился, что не понимает намека и хотел перевернуть лист, но француз, приостановив его, сказал:

– Видите ли Вы, что это карта Крыма, на которой весь берег, все благонадежные пристанища весьма хорошо означены, и, если даст Бог, мы можем в оные влезть.

– Крым по стечению обстоятельств Порте давно уже не принадлежит. – Ответил Гуссейн. – А потому, свято соблюдая трактаты, нам не следует нарушать спокойствия, тем более, что это согласно с мыслями султана, пекущегося о благоденствии государственном.

Пересказывая впоследствии российскому посланнику содержание этой беседы, капудан-паша заявил, что «французы есть скверная нация, поправшая все правила, беззаконная и опасная столько для друзей, как и неприятелей своих»[390]. На этом и сыграли российские дипломаты.

К исходу 1797 года В. П. Кочубей осторожно, но достаточно откровенно стал внушать турецкому правительству мысль об опасности усиления французского владычества в Адриатике и о желании России «изъясниться с Портою о способах отвратить дальнейшее зла сего распространение». Старания Кочубея обнадеживали российский кабинет в желании Порты противостоять французской экспансии. Однако не было никакой уверенности в том, что турки, тайным образом сговорившись с французами, не пошлют свои эскадры в Черное море. В предохранении этого 4 февраля 1798 года Павел I своим рескриптом адмиралу Н. С. Мордвинову предписывал: «Хотя теперь мы со стороны Оттоманской Порты не видим никаких предназначений к разрыву мира и теперешние вооружения единственно клонятся к усмирению бунтующего Пасван-Оглу (видинский паша, восставший против султана в 1791. – Авт.) и его сообщников, но так как французы, завладев прилежащими к Турции берегами и островами Венецианской республики, и таковым средством не возбудили бы турок к действию против нас, то почему и предписывается вам... привести флоты и берега наши в безопасность, дабы не могли они сюрприровать»[391].

Рескриптом от того же дня повелевалось и Ф. Ф. Ушакову подготовить Черноморский флот на случай войны с Турцией. А 6 февраля высочайше был утвержден полный операционный план возможной войны с Оттоманской Портой.

Готовясь к худшему, российский кабинет, между тем, надеялся на лучшее. В связи с этим, В. П. Кочубей продолжал склонять Порту к совместным действиям против Франции. А причины российских военных приготовлений объяснял туркам тем, что они «есть ни что иное, как меры для собственной обороны и безопасности в столь запутанном состоянии политическом»[392]. В беседах с капудан-пашою и реиз-эфенди он пытался убедить их в миролюбивых наклонностях Павла I, что вскоре начало давать свои положительные плоды.

Присутствовавший на одной из бесед драгоман (переводчик) Порты князь К. Ипсиланти заметил:

– Какую разность доставляется нам видеть в делах с Россиею. Прежде каждое слово ваше рождало недоверие, а ныне сия есть одна из наидружнейших нам держав.

– Взаимная связь между империями нашими может со дня на день еще более утвердиться, – отвечал ему Виктор Павлович Кочубей, – дабы между дворами, между министрами и вообще даже между подданными установилась полная доверенность и исчезла между народами та неприязнь, которая при одном упоминании имени русского заставляла ваших людей бегать, дабы правительство не почло того за шпиона или изменника.

– А сколько в мыслях народа мы выиграли с тех пор, как французы в островах Венецианских утвердились? – Поддержал его Ипсиланти. – За три года перед сим все турки привязаны были к французам, называя их своими товарищами, а ныне их бранят. И я должен вас уверить, что ныне между Портой и французами никаких особенных сношений не существует.

– Яко ревностный слуга султана, – вступил в беседу через переводчика капудан-паша, – почитаю дружбу двора российского наивернейшею и наиполезнейшую для империи оттоманской. Потому нахожу весьма основательными ваши рассуждения, господин посланник, об опасности амбиций французских, необходимости Порте принять меры предосторожности, а также об единообразии интересов благоустроенных государств для ограждения себя от подобного зла.

– Зачем же вы тогда со столь знатным войском отправляетесь в Румелию? – заметил Кочубей.

Но вместо Кючук-Гуссейна ответил переводчик реиз-эфенди:

– В злоумышлении Позван-Оглу открылись такого рода виды, что Порта противу его принуждена как для великой войны вооружаться и команду поручить знатному саном и фавором вельможе, каков и есть наш Гази Гуссейн[393].

И действительно, в назначенный астрологами день и час (29 марта в 6 часов 18 минут), капудан-паша с 50-тысячным войском выступил к Видину. А вскоре (14 апреля) и В. П. Кочубей оставил Константинополь, сдав дела прибывшему из Петербурга Василию Степановичу Томаре.

Перед отъездом Виктор Павлович подробно изложил Томаре свои мысли относительно Турции:

– Нет сомнения, – говорил он, – что Порта, будучи лучшим другом французов, видевшая в них спасителей своей империи, в высшей степени не желала соблюсти с нами доброе согласие. Однако ныне, по перемене мыслей своих о Франции, относится к нам миролюбиво. С уничтожением же Венецианской республики и захватом островов, граничащих с Мореей и Албанией, турецкое министерство и народ стали опасаться французского влияния. Порта беспокоится, что греки и албанцы «заразятся правилами вольности».

Говоря о проблемах, существующих в Османской империи между религиозными конфессиями, Кочубей заметил:

– Вы в полной мере извещены, какая в областях турецких существует ненависть между разных христианских исповеданий, и что греки, до крайности привязанные к своей вере, не любят католиков. Вызвано сие тем, что католики, поддерживаемые разными иностранными державами, пользуются некоторыми преимуществами, которых не имеют православные, и пытаются всегда «брать над ними поверхность с изъявлением презрения». Греки же весьма тщеславятся тем, что государи российские с ними единоверны. В простом народе прежде нередко можно было слышать «Наша Екатерина», равно как и сейчас они говорят «Наш Павел». Потому без труда Вы поймете, сколь нужно министру российскому соблюдать такие расположения[394].

Новый российский посланник с не меньшим усердием взялся за создание новой коалиции, чему способствовали тулонские приготовления французов и вести из европейских газет о намерении последних напасть на Египет.

Не исключалась, однако, возможность прихода французского флота и в Черное море. Поэтому 23 апреля Павел I своим рескриптом вице-адмиралу Ушакову указал: «Вследствие данного уже от Нас вам повеления (от 9 апреля. – Авт.) о выходе с эскадрой линейного флота в море и занятия позиции между Севастополем и Одессою, старайтесь наблюдать все движения как со стороны Порты, так и французов, будет бы они покусились войти в Черное море или наклонить Порту к какому-либо покушению»[395].

Тогда же был отправлен рескрипт к В. С. Томаре с повелением «в случае увеличения или продолжения вооружений Портой немедленно извещал об них».

Но Порта все больше и больше склонялась в сторону союза с Россией. А потому В. С. Томара 15 мая (еще не зная о выходе тулонского флота), получив два именных указа из Петербурга от 11 апреля, сделал представления Порте:

«1. О высочайшем повелении Черноморскому флоту выйти в море вследствие известий о намерениях французов якобы войти в Белое (Мраморное) море;

2. О готовности употребить Черноморский флот для усиления турецких сил;

3. О желании сделать «с Оттоманскою Портою общее дело, в случае какого-либо на нее несправедливаго и наглаго нападения»[396].

По существу, это представление явилось официальным предложением российской стороны вступить с ней в союз против Франции, которое было принято «с радостью, восхищением и благодарностью». А султан при этом сказал, что всегда надеялся на великодушие Павла I и надежда его оправдана.

В беседе, состоявшейся 29 мая с российским посланником, реиз-эфенди еще раз высказал удовлетворение доказательством дружбы российского императора, и заметил, что «при настоянии случаев, по мере опасности, просить будет предлагаемую помощь». Затем, обращая речь свою к французскому правлению, он «в сильных и презрительных терминах» долго говорил о хищности французов, заключая, «что злоумышление их объемлет от севера до юга и от востока до запада». После чего разговор свелся к предположениям о тулонских приготовлениях.

Томара, анализируя возможные версии, заметил:

– Освобождение испанского флота в Кадисе и усиление приготовляемого десанта в Англию составляет один и тот же предмет. Мальта, Архипелаг и Египет составляют другой предмет. При этом одна Мальта не может считаться предлогом войны для французов, но есть первая важная ступень к порабощению Архипелага и Египта, а также к бесспорному господствованию на Средиземном море.

Реиз-эфенди согласился с таким раскладом. Тогда посланник продолжил:

– Порта никогда не имела такого хорошего флота, как ныне, и если оный будет усилен частью российского, то какой бы ни был французский флот, вооружаемый в Тулоне, в разбитии его я не сомневаюсь. Но должно бы при том укрепить оба устья Нила.

Внимательно выслушав все, что сказал Томара, реиз-эфенди не без удовольствия заключил, что Россия для Порты есть надежнейшая защита, а целостность Порты есть наинужнейшее дело для безопасности России, что русские явные враги французам, а турки – тайные, но ничем во вражде к ним не уступают русским[397].

На фоне начавшегося диалога между Россией и Турцией о возможном создании военного союза против Франции Черноморский флот под предводительством вице-адмирала Ф. Ф. Ушакова во исполнение высочайших повелений 5 мая вышел в море. Крейсерство отвлекло Федора Федоровича от мрачных мыслей, порожденных конфликтом с Мордвиновым по поводу 74-пушечных кораблей новой конструкции «Св. Петр» и «Захарий и Елизавета». Надвигающаяся опасность заставила его на время отодвинуть в сторону собственные обиды. Вечерами, допоздна просиживая в каюте своего флагманского корабля «Св. Павел», он много размышлял о возможном развитии событий и просчитывая варианты предстоящих боев.

Сближение позиций России и Турции, а также опасная направленность тулонских приготовлений заставила Павла I окончательно исключить Оттоманскую Порту из числа вероятных противников и вместе с ней ополчиться на общего врага. В связи с этим 13 мая со срочной эстафетой из Петербурга был направлен курьер к Ушакову. В рескрипте на его имя говорилась: «Коль скоро получите известие, что французская эскадра покусится войти в Черное море, то немедленно, сыскав оную, дать решительное сражение, и Мы надеемся на ваше мужество, храбрость и искусство, что честь Нашего флага соблюдена будет, разве бы оная гораздо превосходнее Нашей, в таком случае делать вам все то, что требует долг и обязанность, дабы всеми случаями вы могли воспользоваться к нанесению вреда неприятелям Нашим»[398].

Окончательно ситуация прояснилась с получением известий о захвате французами Мальты и о последующей их высадке в Александрии. Пока донесения об этом летели в Петербург, Блистательная Порта твердо решила противостоять французам, а султан объявил, что «охотно пустится на 30-летнюю войну»[399]. При этом правоверные были едины в своей решимости защищать мусульманские святыни, на которые собирался покуситься Наполеон.

В отсутствие капудан-паши верховный визирь Изет Мегмет-паша отдал распоряжение о срочной подготовке турецкого флота к выходу в море. Однако, В. С. Томара расценил это как хвастовство, так как в их адмиралтействе творился совершенный беспорядок, а командиры кораблей и экипажи были неопытными. Тем не менее, по соображениям российского посланника, объявление войны французам было для Порты вопросом решенным. Вскоре она обратилась с просьбой о скорейшей присылке обещанной российским императором вспомогательной эскадры и предложила России союз против Франции. Таким образом, еще до подписания союзного договора Россия и Турция решили объединить свои флоты, как наиболее мобильные силы, для противодействия армии и флоту французской Директории.

13 июля в Бебеке прошла первая конференция В. С. Томары с реиз-эфенди о создании оборонительного союза*.

– Российский император первый известил Порту о вредных намерениях французов, – начал свою речь реиз-эфенди, – и предложил ей помощь свою и защиту. Французы уже прибыли к Александрии, а потому время к поданию помощи наступило, и Порта просит как можно скорее прислать сюда обещанную эскадру.

– К сожалению, флот наш находится в крейсерстве, – ответил Томара, – прибыть сюда может лишь, когда на то будет высочайшее повеление. Если бы Ваше превосходительство известило меня о сем намерении ранее, вопрос был бы уже решенным.

– Мы не хотели верить в возможность столь быстрого нападения французов. – парировал реиз-эфенди.

С сожалением узнав о том, что российский посланник не имеет официального полномочия для заключения договоров с Портой, реиз-эфенди сказал:

– Порта твердо намеревалась и давно желает вступить с российским императором в союз не только оборонительный, но если надо и наступательный. Кроме того, я имею полномочия вступить в договор с англичанами и прошу ответить мне откровенно, не будет ли противно императору, если его эскадра встретится и действовать будет совместно с английскою и если Англия присоединится к нашему союзу?

– Англия по настоящей своей войне с Франциею есть уже на деле наша союзница, – резонно заметил Василий Степанович, – и государю же моему не только не противно, но приятно будет видеть Англию сообщницею.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: