К чему призывают нас святые? 8 глава

Порта узнала о происшедшем в Крыму по официальным каналам только 28 июня, когда получила письмо от Шагин-Гирея, что он отрекается от ханства в уплату занятых им у России 12 миллионов рублей; что с общего согласия всех крымских жителей уступает Крым России.

К удивлению российской стороны, Порта хранила гробовое молчание, никак не реагируя на происшедшее в Крыму.

Что же происходило в турецких коридорах власти, почему всегда столь агрессивная Блистательная Порта вдруг притихла? Чтобы понять это, заглянем в столицу Оттоманской империи и посмотрим на ситуацию изнутри.

В первый же день нового, 1783 года, верховный визирь, убедившись в несостоятельности очередного возмущения татар в Крыму, объявил крымским мятежникам, что никаких дел с ними более иметь не хочет. А через две недели последовало повеление Порты, дабы прекратить все домыслы по крымским делам, запретить правоверным в кофейных домах и других сборищах говорить о войне и о Шагин-Гирее.

18 марта визирь собрал у себя министерство (имеется в виду Министерство иностранных дел) и всех янычарских начальников для обсуждения дел относительно России.

Янычары в один голос заявили, что по слабости войска и неповиновении его своим начальникам Порта не в состоянии вести с Россией войну. На что реиз-эфенди в запальчивости возразил:

– Так разве теперь соглашаться на все, что российский двор требует?

Отставной Муфтий Молла-бей в поддержку реиз-эфенди замечал: «Российский двор начал дела свои с Портою с мизинца и, дойдя по порядку до большого перста, наконец, требованиями своими коснется головы, а потом и шеи нашей. Предвидя все оное, не лучше ли бы было Порте решиться на последнюю крайность; нежели определение Аллаха настало – совсем погибнуть или же удержать, когда счастие возблагоприятствует оружию, дальнее российского двора стремление»[140].

Многие знатные турки придерживались того же мнения. Однако объективные реалии удерживали Порту от вооруженного противостояния.

В ночь на 26 марта 1783 года в Константинополе выпал обильный снег, что было встречено жителями столицы как дурное предзнаменование. В народе стали говорить, что зачин­щи­ком всех военных приготовлений был капудан-паша, который похвалялся Крымом овладеть. Духовенство затаило недовольство на султана, изъясняясь меж собой, что едва ли он избежит низвержения, а с ним и капудан-паша не уцелеет, без чего его никак «с рук сбыть нельзя».

Но не всегда верховная власть Турции прислушивалась к голосу народа. И дабы укоротить языки слишком разговорчивым и претендующим на то, чтобы их голос был услышан, повелела при случае отрубить двадцати пяти курдам головы и выставить их перед сералем.

Не решаясь напасть на Россию, Порта продолжала военные приготовления, но уже с меньшим пылом, чем ранее. В литейных мастерских лились пушки; визирь, капудан-паша и янычар-ага устраивали служителям учебные артиллерийские стрельбы; на Дунай в пограничные крепости отправлялись войска. 1 марта определено было отправить на Черное море отряд из пяти кораблей под командованием капудан-паши. Серьезность намерений подтверждал тот факт, что к приходу были отобраны лучшие корабли турецкого флота: 70-пушечный «Инает Хак» («Милость Божия») под командованием Заде Ахмеда, 54-пушечный «Шиш-пай» («Шестиногий») – Ескандерлы Ахмеда, 60-пушечный «Бурдж Зафар» («Полюс победы») – Фундукли Мегмета Али, 54-пушечный «Фатих Бахри» («Морской победитель») – Гелиболи Заде Халила, 60-пушечный «Сеяр Бахри» («Морской ходок») – Улюкнылы Идриса[141].

Не обошлось без проблем. Для всего турецкого флота надлежало иметь 10 тысяч матросов, а налицо было только три тысячи. Порта обещала добровольцам платить по 60 пиастров за кампанию, но охотников не явилось. С азиатских пристаней удалось на отходящие пять кораблей старым турецким способом набрать тысячу человек.

22 апреля отряд вышел в Черное море, но без капудан-паши, так как задача была поставлена иная: два корабля отправлены в Трапезунд для доставки меди, два – в Синоп за строевым лесом, а пятый – в Варну за хлебом.

Из Крыма прибыл турецкий шкипер, который сообщил Порте, что Шагин-Гирей отрекся от ханства, а на его место возведен его брат Батыр-Гирей. Порта, зная, насколько Батыр-Гирей неприемлем для России, приняла эту новость за ложь. Но с этого дня город стал наполняться слухами о войне, что россияне и австрийцы скоро нападут на турецкую империю со всех сторон. И дабы прояснить ситуацию, капудан-паша отправил в Черное море свою яхту, а находившегося при нем Реиз Яталлы Хаджи Мегмета – шпионом в Крым.

К концу мая пришли очередные сообщения из Крыма о том, что там всем управляет российский генерал, при котором находится Шагин-Гирей, что татары в смущении. Порта пришла в полное недоумение. Не имея достоверных сведений из Крыма и официальной информации от российской стороны, Турция не могла предъявить претензий. В этой ситуации российская дипломатия одержала еще одну победу, заключив 10 июня с Турцией трактат о торговле.

Другое любопытное для Порты известие привез из Кафы грек, который утверждал, что 26 апреля из Керчи вышли 36 больших и малых российских военных судов, кроме Херсонской флотилии[142].

Известие было весьма примечательно. Предыстория этого выхода была такова. В апреле 1783 года, во исполнении рекомендаций Коллегии иностранных дел и Г. А. Потемкина, Екатерина II повелела вице-адмиралу Ф. А. Клокачеву, назначенному в январе 1783 года «для командования флотом, заводимым на Черном и Азовском морях», обследовать Ахтиарскую бухту на предмет возможности базирования в ней кораблей Азовской флотилии и всего создаваемого Черноморского флота. Для этих целей туда из Керчи был отправлен фрегат № 8 под командованием капитан-лейтенанта И. А. Берсенева, с которым Федор Ушаков в 1761 году приехал из далекого Романовского уезда в Петербург в Морской кадетский корпус.

Получив донесение Берсенева об удобности Ахтиарской бухты, Клокачев отдал команду всем кораблям Азовской флотилии сняться с якоря и начать переход в бухту. 2 мая 1783 года авангардный отряд флотилии в составе четырех фрегатов, бомбардирского корабля, полаки, шхуны и бота вошел в бухту.

Клокачев пришел в восторг от увиденного в Ахтиаре и в одном из своих письме сообщал: «Подобной еще гавани не видал, и в Европе, действительно, такой хорошей нет; вход в сию гавань самый лучший, натура сама разделила бухту на разные гавани, т.е. военную и купеческую; довольная в каждом лимане глубина, положение ж берегового места хорошее и надежно к здоровью, словом сказать, лучшее нельзя найти к содержанию флота место»[143].

Екатерина II, получая донесения из Крыма, решила наградить Шагин-Гирея за столь великую услугу. 30 июня 1783 года она подписала грамоту о награждении его орденом Андрея Первозванного, в которой говорилось: «Светлейший хан Шагин-Гирей. В доказательство особливаго НАШЕГО благоволения к вам и удовольствия о том доброхотстве и преданности, кои вы непоколебимо НАМ сохранили, посылаем вашей светлости знаки перваго НАШЕГО кавалерскаго ордена, учредя оные по разности вер, нами исповедуемых, так, что МЫ вам оные пожаловать, а вы оные употреблять могли бы»[144]. В соответствии со статутом ордена крымский хан получил и чин генерал-поручика.

Тем временем Шагин-Гирей, не имея и тени сомнения в своих поступках, 28 июня сам направил Порте сообщение о преобразованиях в Крыму. Его известие хотя и было ожидаемо, но, тем не менее, не на шутку растревожило Сераль. Ситуация усугубилась и тем, что как раз в это время среди христианского населения начала ходить старинная книга «Агафангелос», наделавшая много шума в прошлую войну. Написанная «тайным слогом», она пророчествовала о скором падении Османской империи, а потому под страхом смерти была запрещена. Запрещалось не только ее иметь, но даже говорить о ней[145].

В создавшихся обстоятельствах Порта немедля обратилась к своим давним друзьям, Франции и Испании, надеясь на их поддержку. И не ошиблась.

Французский посол в Петербурге маркиз Верак напросился на аудиенцию к вице-канцлеру И. А. Остерману с предложением посредничества в делах России и Турции. Однако его позиция, как вероятного посредника, выглядела довольно странно.

– Занятие Крыма, господин вице-канцлер, – начал он, – не препятствует употреблению добрых услуг, по средствам коих может Ее Величество в замену того получить другую полную надежность, ибо много есть примеров, что таковые занятия чужих земель отменяются при получении иного удовлетворения.

– Государыня не имела прежде намерения овладеть означенными татарскими областями, – заметил Остерман, – и приняла такую резолюцию по необходимости, когда Порта Оттоманская обнажила свое вероломство присылкою от суджукского паши чиновника в Тамань, коий объявил тамошних жителей подданными Порты и отрубил голову посланнику Шагин-Гирея. Что же касаемо до возвращения Крыма, то сии земли не принадлежат Порте уже издавна. Равномерно нельзя их оставить и в прежней независимости, которая по легкомыслию жителей, побудившему и самого Шагин-Гирея отказаться от правления, им не свойственна.

Внимательно выслушав вице-канцлера, маркиз Верак сказал:

– Не входя в исследование причин, побудивших императрицу принять вышеозначенную резолюцию, не могу я обойтись без изъявления моего короля, чтобы Ее Величество предпочла полюбовную сделку неизвестности оружия. В случае же неотмены сей резолюции, мне кажется, турецкое министерство, хотя и хотело бы пребывать в миролюбивых расположениях, принуждено будет уступить буйности простого народа, а от сего и возгорится в Европе жестокий пламень[146].

Более ясно выразил позицию Версаля по крымскому вопросу российский посланник в Вене Д. М. Голицын. В своей реляции на высочайшее имя он писал: «...впрочем, не может Франция спокойно смотреть на предприятия, кои бы простиралися к крайнему разорению Турецкой империи»[147].

Не остался в стороне и прусский король, которого более заботил возобновившийся союз России и Австрии. Его происками при французском и испанском дворах возбуждалось неприязненное отношение к Австрии, чтобы они, в случае участия Австрии в войне против Турции, которая неминуема с Россией из-за Крыма, атаковали бы своими войсками Австрийские Нидерланды. Не забыл прусский король датский и шведский дворы, стараясь убедить их в опасности союза обоих императорских дворов и «склонности их к завоеваниям».

Обстановка осложнилась после подписания 24 июля 1783 года Георгиевского трактата России с грузинским царем Ираклием II о принятии в состав России Картли-Кахетского царства.

События, развернувшиеся в Крыму и на Кавказе, задели за живое всю Европу. И Турция, почувствовав поддержку, начала с новой силой военные приготовления. В народе разглашался слух, что после байрама (17 августа) Порта непременно объявит России войну. Но при этом горожане роптали на своего султана, что он только забавляется в серале и не печется о государственных делах. К тому же, на беду несчастных турок, на них вновь обрушилась эпидемия чумы.

А тем временем в Крыму жизнь понемногу налаживалась. Простые татары были весьма довольны своим преобразованием и хулили хана за его «худые» поступки. Российский посланник в Константинополе Я. И. Булгаков, получив 12 июля официальное сообщение Потемкина о произведенной перемене правления в Крыму, с восторгом писал ему: «Поздравляю с благополучным окончанием покорения Крыма. Сие знаменитое происшествие, расширяющее пределы империи Российской присоединением бесценных областей и умножающее славу премудрости Монархини нашей, предоставлено было трудам Вашей светлости, и совершение его без малейшего при том кровопролития учинит имя Ваше бессмертным в истории веков и человечества»[148].

Однако ближе к осени на противоположной стороне Черного моря усилилось недовольство переменами в Крыму. Турки как будто очнулись после двухмесячного забытья. 31 августа у муфтия состоялся большой совет, на котором было определено «чинить к войне всевозможные приготовления». Духовенство с жаром говорило, что «поступок российского двора в рассуждении Крыма совсем противен трактату и что магометанская вера не может видеть крымцев и татар подданными России, которая сим присвоением не удовольствуется и от времени до времени будет чинить новые требования и напоследок пожелает, может быть, иметь в своих руках и самой Константинополь; почему лучше теперь погибнуть, нежели видеть сие событие»[149].

Усиленно муссировался слух о том, будто бы Франция и Испания в случае войны Турции с Россией обещались не пропускать русские военные корабли в Средиземное море и что Франция якобы готова дать Порте 12 линейных кораблей и семь бомбард для блокирования российских крепостей в Черном море, куда они пойдут под турецкими флагами. Французы обещали Порте помочь и опытными артиллеристами, что, однако, вызвало бунт в среде турецких канониров.

Флот турок к сентябрю был уже починен за исключением трех судов, к ремонту не пригодных. Готовилась к походу и турецкая армия. Началось ее выдвижение к российским границам. Но по верному замечанию Я. И. Булгакова, «отправление войск более происходило от боязни турецкого министерства, что возникнет внутреннее беспокойство, нежели явятся внешние опасности». Оно старалось уменьшить в столице число «тунеядцев», от которых ежедневно можно было ожидать бунта. При этом мелкие начальники, получив деньги, «набирали всякую сволочь, подобно употребляемым в европейских государствах вольным батальонам».

Имея обо всем подробную информацию, Россия твердо стояла на своих позициях, не собираясь идти на попятную. 1 сентября Булгаков доносил императрице: «Если турки своими приуготовлениями льстятся перемену какую произвести по крымскому делу, то в великом находятся заблуждении; ибо высочайший двор поступил на присоединение к империи Крыма по зрелому размышлению о всех следствиях, могущих из того произойти, по предварительном приуготовлении всех и везде нужных мер, и с твердым намерением подкрепить свой поступок всеми своими силами, а сии последние довольно по опыту знакомы Порте, и ежели она збирается что-либо предпринять, и своего собственного лишится; пребывая же спокойною, не теряет ничего, ибо Крым был уже для нее потерян с самой войны, а выиграет напротив того, что преобразованием его изторжется совсем корень к ссорам и распрям между обеими империями»[150].

И все-таки, как ни хотелось Турции расставаться с Крымом, Таманью и Кубанью, но собственная слабость и разруха, с одной стороны, сила русской и австрийской армии, с другой, заставили Порту умерить свои желания.

25 сентября у муфтия состоялся очередной совет в присутствии главных военных чинов, духовенства и министерства, на котором обсуждался вопрос об отказе Франции в ее посредничестве в крымских делах. Обсудив сложившуюся ситуацию, совет, однако ж, не принял никакого решения, предвидя, очевидно, что «война ввергнет Турцию в большие несчастия». Относительно Крыма было замечено, что «ежели Россия не захочет чего больше, Порта, ведая невозможность свою тому пособить, не должно предпринимать войны, тем паче что уже предвидела возможность лишиться татар поздно или рано и еще до присоединения их к России знала, что независимость их не могла продолжаться далее бытия Шагин-Гирея»[151].

Учитывая внутреннюю ситуацию в Константинополе, а также готовность Англии «вступить с обоими императорскими дворами (российским и австрийским. – Авт.) в беспосредственные обязательства», Россия решила представить Порте проект декларации о закреплении за собой Крыма, Тамани и Кубани.

В правящих кругах Турции разгорелись споры. Духовенство, за исключением самого муфтия, наотрез отвергало возможность видеть Крым российским, заявляя, что «лучше вступиться в войну, ища в оной благополучия или совершенного падения; что нельзя полагаться ни на какие обещания российского двора, ибо оной, вынудив уже столько важных дел от Порты, со временем пожелает сделаться на Черном море самовластным повелителем и учинит вновь какое-либо на оттоманские области притязание»[152]. Ходили даже разговоры о том, чтобы низвергнуть Абдул-Гамида и возвести на престол его племянника Селима.

Визирь уверял духовенство, что Порта в настоящей внутренней слабости не в состоянии вести войну, что давать голос на войну хорошо тем, кто, живя в Константинополе, не чувствует бедствий страны.

Не остались безучастными и иностранные послы. Так, прусский поверенный постоянно внушал министерству и духовенству, чтобы ни в коем случае не уступали Крыма России и пошли на войну с ней, при этом вынашивая планы отхватить при случае для себя какую-нибудь область.

В унисон с немцами действовали и французские дипломаты, обещая Порте в случае разрыва с Россией помощь деньгами и кораблями.

Лишь английский посол в Турции сэр Енслием «употреблял всевозможные старания об отклонении Порты от войны», намекая ей без лишних угроз, что в случае войны Англия может принять в ней участие совместно с Россией и Австрией. А потому английский дипломат советовал Порте не спорить и «удовольствоваться уверениями российского двора о наблюдении им своих обязательств».

При встрече Енслиема с капудан-пашой также зашел разговор о Крыме. Гассан-паша, уверяя англичанина в своей дружбе, сказал:

– Франция есть также давний друг Порты, и ее надо включить в переговоры о Крыме.

На что Енслием заметил:

– Единственный спасительный для Порты случай – не оспаривать с Россией присоединения Крыма к ее владениям, ибо случившаяся от того война будет пагубна для Турции. К тому же Россия находится в лучшем состоянии, нежели была в прошедшую войну. А кроме того, – сказал он в заключение, – имеет союзником императора римского.

– Порта находится в наилучшем состоянии! – Возразил капудан-паша. – Если мы проиграли в прошедшей войне, то потому, что предприняли ее без всякой справедливости, так что, если теперь загорится пламя, нет никакого сомнения в том, что Аллах поможет нам, как справедливой стороне.

Активное вмешательство Англии серьезно взволновало французов, ибо в создавшихся условиях ей пришлось бы большую часть своих сил и средств обратить не на турецкие дела, а на укрепление своих морских сил, особенно на Средиземное море. А потому вскоре и Франция стала намекать Порте о нежелательности ее войны с Россией.

Порте не оставалось другого выбора, как принять условия российской стороны относительно Крыма, Тамани и Кубани. В результате 28 декабря 1783 года на конференции, состоявшейся в Аинали-Каваке (местечко близ Константинополя) Порта подписала акт о присоединении Крыма, Тамани и Кубани к Российской империи[153].

Это был настоящий триумф российской дипломатии. В своем донесении Я. И. Булгаков в тот же день с радостью сообщал императрице: «Татарские народы одержали счастие быть ненарушимо навсегда подданными Вашего Величества. Сие им благоденствие и новые пределы империи утверждены без пролития крови подданных, без употребления мною денег и без жертвования наималейшей выгоды»[154].

30 марта 1784 года, после размена ратификациями Крымского акта, крымский вопрос юридически был закрыт. Во время церемоний верховный визирь заметил, что он «радуется благому окончанию дел и будет стараться о соблюдении тесной дружбы между двумя империями». А Екатерина II, оценивая это историческое событие, написала: «Присоединение к империи Нашей Крыма, Тамани и Кубани, совершившееся без извлечения меча, следовательно же, и без пролития крови человеческой, составит, конечно, в роды родов Эпоху, примечая, достойную»[155].

2. СОЗДАНИЕ ФЛОТА НА ЧЕРНОМ МОРЕ

Военно-политические устремления России последней четверти XVIII века предопределили основную направленность российской военной и морской политики – наращивание военной силы на южных рубежах и развитие там морских сил для успешного решения поставленных задач и, в конечном итоге, достижения намеченных военно-политических целей.

Не теряя времени, россияне занялись судостроением на Дону. Кроме воронежских верфей, расположенных в Таврове, Павловске и Хоперске, были учреждены новые близ устья Дона, в Рогожских Хуторах, Гнилом Тоне и Таганроге. Но плоскодонные «новоизобретенные» корабли и другие маломерные суда донской постройки не могли решать задач борьбы с турецким флотом. России на Черном море необходим был линейный флот. Это обусловливалось тем, что основной ударной мощью флотов всего мира являлись линейные корабли (отсюда название «линейный флот»). Они использовались для ведения морского боя в кильватерной колонне (линии баталии), и оказывали решающее влияние на исход сражения. В свою очередь сражение («генеральная баталия») являлось главной формой лишения противника основных средств борьбы на море и, следовательно, достижения намеченных военных и политических целей.

Для России это положение имело особое значение, потому как в ходе войны с Турцией без завоевания господства на Черном море русской армии было бы достаточно сложно вести стратегическое наступление на сухопутном театре военных действий. И это подтверждал опыт прошедшей русско-турецкой войны 1768–1774 годов, когда практически весь турецкий флот был сожжен в Чесменской бухте и, практически, не смог влиять на дела кампании на суше.

Правильность этого вывода подтвердил впоследствии известный российский военно-морской теоретик Н. Л. Кладо, писавший, что «владеющий морем флот дает свободу действий своей армии и отнимает эту свободу у армии противника.., увеличивает численность своей армии и уменьшает численность армии противника»[156]. Поэтому справедливо говорить о том, что, создававшийся Екатериной II флот на Черном море, несмотря на колоссальные затраты, должен был стать важнейшим институтом политики государства, «в каждую частицу... которого вложена цель, государственная необходимость»[157].

В этой связи 11 декабря 1775 года был издан указ Екатерины II, в котором определялись основные направления строительства флота на Черном море. Предусматривалась постройка «двадцати больших военных кораблей с надобными для них малыми». С этой целью командующему Азовской флотилией вице-адмиралу А. Н. Сенявину предписывалось обследовать Днепровский лиман для отыскания удобного места под сооружение верфей[158].

В июле 1776 года командующим Азовской флотилией и начальником всех работ на Дону был назначен участник Чесменского сражения контр-адмирал Ф. А. Клокачев. Под его руководством за год в Таганроге было построено семь фрегатов и бомбардирский корабль. А на следующий год решили продолжить изыскания, начатые Синявиным в соответствии с указом от 11 декабря 1775 года, для чего генерал-контролеру С. Б. Шубину было поручено приискать место для кораблестроения на Днепре. Он остановился на местечке Александр-шанц, расположенном недалеко от урочища Глубокая пристань, в 30 верстах от устья реки. Здесь и решили заложить верфь.

На верфи предписывалось иметь не менее 15 эллингов, расположенных достаточно близко друг к другу для удобства окружения их совместно с адмиралтейскими зданиями системой защитных укреплений[159]. Закипела работа.

Указом императрицы от 31 марта 1778 года строительство флота на Черном море было отдано на попечение новороссийскому генерал-губернатору генерал-аншефу князю Григорию Александровичу Потемкину. А 18 июня высочайше повелевалось на месте верфи у Александр-шанца основать порт и город Херсон. Здесь под руководством генерал-поручика флота И. А. Ганнибала закипела работа по сооружению эллингов для кораблей.

Не дремали и на берегах Босфора. По окончании войны «Турция не могла не чувствовать всех потерь и не завидовать естественному от оных возвышению России»[160]. Поэтому на верфях Константинополя, Синопа, Галаца и Архипелага строились корабли по лучшим европейским образцам. Турки отказались от старых проектов и обратились к опыту французских корабелов, пригласив к себе лучших мастеров Тусена и Лероа. Уже в начале 1777 года русский агент доносил из Константинополя, что в тамошнем порту находятся 15 линейных кораблей, 12 фрегатов и семь галер[161]. Это была внушительная морская сила, способная в короткие сроки доставить войска к российским границам и пресечь плавание русских судов в Черном море. В этом случае российской стороне пришлось бы все силы бросать на организацию противодесантной обороны, распределять войска по побережью. Однако, как и в кампанию 1774 года, это не гарантировало бы от возможной высадки вражеского десанта. В результате русские войска несли бы значительно большие потери, чем в полевом сражении.

Замирение в Крыму, последовавшее после заключения 10 марта 1779 года Изъяснительной конвенции, способствовало сосредоточению внимания российского кабинета на строительстве флота в Херсоне. 26 мая там был заложен первый 60-пушечный линейный корабль «Св. Екатерина» и начата закладка еще четырех эллингов. А для того, чтобы «обезопасить себя на будущие времена от опасного соседства с очаковской крепостью», указом Екатерины II от 21 июля Адмиралтейств-коллегии было предписано часть судов Азовской флотилии, базировавшихся в Керчи, исключая необходимые для защиты пролива, перевести в Херсон[162]. Это решение обосновывалось еще и тем, что Днепровский лиман предполагалось использовать как главную базу создаваемого флота. Осенью того же года туда перешли пять фрегатов и два бота.

Преобразование юга России оживило память современников о создании в начале XVIII века форпоста на северо-западе страны. Как когда-то на Балтике, строительство Черноморского флота шло при высокой концентрации людских и материальных ресурсов. К месту строительства съехались многочисленные рабочие. Это были солдаты пехотных полков и мастеровые. Самая тяжелая, неквалифицированная работа легла на солдатские плечи. Они были заняты на земляных работах, на работах по доставке строительных материалов и в других сферах, не требующих специальной подготовки, а также для охраны Херсона. Мастеровые занимались строительством кораблей и города[163].

Создание флота на Черном море велось вместе решением других государственных задач. Важное внимание при этом уделялось военной колонизации пограничных районов, созданию новых крепостей, городов и селений. Одновременно строились промышленные и добывающие предприятия, возрождалось сельское хозяйство, оживлялась торговля. Создаваемый на Черном море флот способствовал освоению отвоеванных у Турции земель. Энергией и волей Григория Александровича Потемкина некогда «дикое поле» возрождалось к жизни теми, кто испокон веков проживал этой земле. Укрепление южных границ и создание флота стало для них делом жизни, а потому весь край жил нуждами армии и строившегося флота.

В самом начале строительства флота на Черном море князь Потемкин предпринял все меры к сокрытию подлинной картины строительства боевых кораблей, выдавая его за коммерческое кораблестроение. Только через год до Порты дошли сведения о том, что в действительности происходило в Херсоне. 9 марта 1780 года реиз-эфенди представили приложение к «Венским ведомостям» № 13 за 12 февраля, из которого следовало, что «в Херсонском порте и на тамошних верфях упражняются в строении пяти новых больших кораблей, кои хотя и называются торговыми, да знатоки уверяют, что для превращения оных в военные корабли недостает только орудий и войска»[164].

В Диване тогда не хотели верить происходившему в Херсоне, о чем даже не доложили султану, который узнал обо всем лишь в начале войны. В сентябре 1787 года, увидев занесенный в Босфор штормом российский 66-пушечный линейный корабль «Мария Магдалина», он был настолько поражен, что набросился с руганью на верховного визиря, который все это время уверял его, что Россия не имеет на Черном море кораблей, за исключением нескольких малых фрегатов[165].

В тот же день, 9 марта 1780 года, российский посланник А. С. Стахиев был призван к реиз-эфенди. Не скрывая раздражения, тот прочитал Стахиеву известие из венской газеты.

– Желаю от вас сведать, господин министр, – от имени реиз-эфенди спросил драгоман Порты, – правда ли это? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ежели те суда так велики, как сказывается, то оные не могут быть торговыми, а стало быть, они есть военные. Но как на Черном море нет никакой другой смежной державы, противу которой можно употреблять такие суда, тогда ясно, для какой цели оные предназначены... Смею заметить, – продолжал он, – что по силе трактата не дозволено российским кораблям такой величины плавать по Черному морю, которое Блистательной Порте принадлежит, а позволяется одним только торговым судам. Однако ж невозможно поверить, чтоб российский двор помышлял что-либо неприятельское против Порты в такую пору, когда мир установлен и не преподается никакой опасности к неспокойству со стороны Блистательной Порты, которая едино помышляет вечно мир наблюдать.

На это возмущение турецкой стороны российский посланник дипломатично отвечал:

– Оные корабли не иные как те, кои во время минувших сумнительных обстоятельств между обоими высокими дворами вынуждено застроены были, следовательно, надобно их достроить. Величина же торговых кораблей, употребляемых для торговли в оттоманских гаванях, единожды определена в последней конвенции, и Блистательной Порте надобно быть весьма спокойной, что то несумненно и точно наблюдаемо будет.

Видя, что произнесенные уверения недостаточно убедили главу турецкого внешнеполитического ведомства, Стахиев продолжил:

– Чинимое внушение, что для превращения тех суден в военные корабли не достает лишь орудий и войска, доказывает только злой умысел недоброжелателей напрасно тревожить Порту. Инако же на таком основании можно и всякую лодку почитать военным кораблем. Даже если бы реченные корабли и в существе были военными, то оные, как и турецкие, сгниют без употребления в своей гавани, если Блистательная Порта, со своей стороны, будет оставаться в миролюбивых сантиментах и добром согласии с Всевысочайшим двором, в каковых теперь благополучно пребывает. А Всевысочайший двор, со своей стороны, ни о чем другом не печется, как о святости взаимных по трактату обязательств и соблюдении вечного мира, к нарушению которого никогда не преподаст повода.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: