Лучший бомбардир с фиксами

Все это я вспомнил для того, чтобы на своем примере попытаться обрисовать типичную обстановку, в которой вырастали известные футболисты того времени. Улица, многообразие спортивных интересов, невысокие запросы. Мне довелось потом работать в детских футбольных школах ФШМ и ЦСКА, и воочию видеть отличия в подготовке юношей. Сейчас даже многие журналисты льют воду на нашу мельницу, дескать, футболисты пятидесятых‑шестидесятых были чуть ли не во много раз талантливее современных. Все это не так. И нынешнее поколение не менее щедро на таланты. Вопрос в элементарном сравнении условий и методов подготовки. В наше время в школах работали лучшие тренерские силы. Достаточно назвать Бескова в ФШМ, Качалина в «Динамо» и «Трудовых резервах». Они прекрасно понимали, что мальчик созревает для действий на определенной позиции только годам к десяти‑двенадцати (года через три‑четыре, после того как «пристрастился» к футболу). Да и приходили к ним уже более‑менее техничные ребята, потому что во дворе все время возились с мячом. И после десяти лет в зависимости от физический качеств, техники, цепкости можно было разводить по амплуа. Сейчас дворов этих нет. Когда ребята приходят, школьный тренер вынужден с ними заниматься по стандартной методике – жонглирование, обводка стоек, ведение мяча и так далее. А также закреплять его на определенном месте, зачастую не отвечающем его врожденным качествам. Поэтому сейчас и говорят о штампованных игроках. Впрочем, к этой теме мы вернемся позже…

Как я уже писал, в тринадцать лет я впервые попал на стадион «Сталинец» на матч «Спартак» – «Крылья Советов» и буквально ошалел от увиденного. Мы‑то играли во дворе на площадке двадцать на тридцать метров, среди кочек и кирпичей. А телевизоров не было. И когда я увидел такое большое и красивое зеленое поле, то единственной мечтой жизни стало выйти на него в составе какой‑нибудь футбольной команды.

Тогда же, в тринадцать лет, родители сделали мне царский подарок на день рождения – настоящий футбольный мяч. До этого мы мячи шили из тряпок, они, естественно, не скакали и были по размеру с гандбольные. И начал я самозабвенные тренировки возле дворовой электробудки. На белой стене углем нарисовал ворота и до одури колотил мячи с обеих ног. Особенно нравилось бить по мячу в дождь, когда следы мокрого мяча отпечатывались на стене. Воображал себя Робином Гудом с луком и старался попасть след в след.

Трудно сказать, какой из меня получился бы футболист, если бы не дружба с дворником дядей Васей. Сначала он пытался меня гонять за испачканную стену, но затем увидев поистине фанатичное отношение к делу, не выдержал и принес ведро с мелом.

– Разводи, – говорит. – Красить будем.

Закрасим мелом мои удары, и я начинаю заново. А дядя Вася наблюдает, пока стена опять не превратится в живописное полотно.

К тому же периоду относятся и мои первые «сборы», как я их называю, в пионерлагерях МВД. Вообще говоря, удивительно, что практически вся семья работала в милиции, а я миновал общество «Динамо», которое к тому же и находилось не так далеко от дома. Сейчас понимаю, что для родителей мой футбол являлся лишь одним из многочисленных отвлечений от дурных компаний, и всерьез о том, чтобы пристроить меня в какую‑нибудь футбольную секцию, они не задумывались. Более того, меня целый год принуждали играть на домре в октябрятской школе у Тимирязевской академии. Увы, мои годичные успехи дальше «Во саду ли, в огороде» не пошли, и мама заставила сдать инструмент. Правда, в школе меня отпускать не хотели, пытались переквалифицировать на треугольник, но я сбежал. Так вот, лагеря. Галя после войны работала заместителем председателя местного комитета управления МВД и имела возможность отправлять меня на три смены в Щербинку. Пионерлагерь находился как бы при колонии заключенных, которых кормили за счет собственного подсобного хозяйства. Разумеется, и у нас вопрос питания был поставлен прекрасно. А что еще нужно: воздух, режим, кормежка, персональный мячик! Я даже на пересменок домой не возвращался. Дружок у меня там был безропотный, так я его по несколько раз в день ставил на ворота в закрытой палатке для танцев и, как сейчас помню, принципиально отрабатывал удар «шведой». А когда перерос пионерский возраст, на лето устраивался там же помощником физрука и в пятнадцать лет проводил с лагерем физзарядку под баян.

В сорок седьмом году, я наконец‑то «вышел в люди». На Войковской был второй стадион «Крылья Советов». Первый был в Тушино – там, где Яшин играл. А наш, второй, стадион располагался за клубом машиностроительного завода, там, где сейчас кинотеатр «Варшава». Он находился в ведомстве оборонного предприятия, выпускавшего ракеты и сверхсекретные авиаприцелы «Звезда». На стадионе базировались две юношеские команды, молодежная и три мужских. Конечно, я и сам хотел пристроиться в команду, но еще меня подгонял дружный хор сверстников, для которых я уже стал футбольным «авторитетом»: «Иди в «Крылья», тебя обязательно возьмут в юношескую, ты же самый лучший во дворе!» С этой фразой я и пришел к тренеру Сергею Николаевичу Шапинскому. Пришел в мае, когда уже начался сезон, и запись закончилась. Он по‑простому и говорит:

– Чего пришел? Набор уже сделан.

– Ну и что? Мне ребята сказали, что я лучший во дворе.

– Да? Ну, тогда пошли…

Чрезвычайно преданный футболу человек. Болел за московское «Торпедо». Дал мне три хорошо накачанных мяча и сказал:

– Сделай мне из‑за штрафной пять ударов.

Я, честно говоря, боялся, что он заставит меня обводить стойки, и запорю я экзамен. А с ударом у меня все в порядке было. Но поразило другое. Шапинский пошел в ворота, прихрамывая на одну ногу. А когда встал на ленточку, и вовсе отстегнул протез. Инвалидом войны был мой будущий тренер.

Я, конечно, уверенно положил все пять мячей, хотя он и совершал акробатические прыжки на одной ноге, удивительные для инвалида. Шапинский надел протез и только сказал:

– Иди в каптерку, спросишь Сергеева, администратора команды, получишь форму…

И стал я играть по очереди за все юношеские команды на позиции центрального нападающего. Соперникам по четырнадцать‑пятнадцать лет, а ворота мужские. Как получу мяч возле штрафной, в сторону чуть откачу и верхом бью с двадцати‑тридцати метров. За сезон забивал больше тридцати мячей. А в сорок девятом, по‑моему, наколотил аж пятьдесят шесть голов. На стадионе даже выпустили стенгазету с дружеским шаржем – я со здоровенной бутсой на ноге во весь рисунок. Поставили за молодежную, я и там забивал. И тогда уже решили выпускать меня сразу за первую мужскую, потому что она давала больше всех очков в клубную копилку. Было мне семнадцать лет. Пришлось довольно тяжело, потому что били меня мужики нещадно. Но, с другой стороны, с раннего возраста учился отбиваться.

В то время я уже работал на заводе. Последний, седьмой, класс благополучно завершил в вечерней школе рабочей молодежи. Учиться, работать, играть в футбол, баскетбол и бегать за завод восемьсот метров было невмоготу. Работал токарем на этом же заводе. Предприятие режимное, за опоздание в пятнадцать минут отдавали под суд. Чуть позже меня спасал от неприятностей сам Василий Сталин.

В сорок девятом году произошло одно из самых главных событий в моей жизни, я познакомился со своей будущей супругой Зоей. Она училась в соседней 201‑й школе, за которую я играл в баскетбол. Но встретились мы на танцах. Я не устаю повторять, что благодарен и ей, и судьбе, которая свела нас, потому что полюбила меня Зоя не тогда, когда я стал известным футболистом, а когда еще на заводе работал токарем, и не был обеспечен.

По средам и пятницам в клубе машиностроительного завода играла радиола. В субботу выступал полузапрещенный тогда живой джаз. «Радиола» стоила тридцать копеек, «джаз» – пятьдесят. Мать все время выкраивала деньги из семейного бюджета. А если не было, то занимала у соседей, потому что танцы считались культурным времяпровождением. И танцевал я подходяще. В танго у меня пять‑шесть переходов было. Вальс, фокстрот, падеграс, падепаданер, «девочка Надя», вальс Бостон, краковяк – все танцы освоил. Лысеть я начал довольно рано, но тогда еще у меня была залихватская волна на голове. Девчата все не верили, что волосы такие от природы, думали, что завиваюсь. Пришлось один раз облиться водой и продемонстрировать им высохшие кудри. Самым серьезным делом было – правильно на танцы нарядиться. Бедные девушки в любую погоду приходили в нейлоновых чулках. Эти чулки прилипали, у них ноги мерзли, но надо было держать фасон. А у нас обязательно были кепки «восьмиклинки» – из восьми кусков. Вот сейчас все хотят быть крутыми, а раньше все хотели быть блатными. Раз блатной, то никто не тронет. И ходили: сапоги хромовые, обязательно немного «жуковатые» гармошкой, фикс должен быть золотой.

Мы на заводе делали фиксы из латуни и надраивали их до блеска пастой ГОИ. Еще, конечно, нужна была тельняшка, но она дорого стоила. Мы тельняшку в складчину человек на десять‑пятнадцать купим, вырежем по куску и пришьем на верхнюю видимую часть рубашки. Так и идем в сапогах хромовых, кепке, тельнике, с двумя фиксами по бокам и улыбаемся в разные стороны, чтобы все видели. Из‑за этой чертовой кепки я уши себе зимой отморозил, когда Зою провожал. Опухли, даже вода пошла, но красота требует жертв.

Зоя жила подальше, у санатория «Лебедь», и между нашими домами был небольшой лесок. Возвращался я как‑то со свиданки часа в три‑четыре утра. Подошли четверо, хотели меня раздеть, но узнали и пропустили. А утром мама мне рассказала, что на том месте ночью троих ограбили. Это, наверное, одна из положительных сторон популярности. Я уже в «Крыльях» был «звездой» районного масштаба, а хулиганами верховодили знакомые по расшибалочке Петька Цыган и Юрка Шмидт. Почему, «наверное»? Да потому что лет через пять я в аналогичной ситуации чуть не попал в довольно неприятную историю.

«Локомотив» отправлялся на матч в Ленинград. Поезд отходил часов в двенадцать ночи. Я выехал за час, сел на двадцать третий трамвай до Сокола. Вагон полупустой – человек семьвосемь, а у меня с собой было тысячу двести рублей – прихватил, чтобы купить в Ленинграде телевизор КВН. И вдруг с задней и передней подножек заходят по два бандита с ножами и начинают отбирать деньги. Ко мне подошли, и один вдруг и говорит подельнику: «Не трогай, это свой». Болельщиком оказался. Остановки через три они выскочили. У них там своя поделенная сфера действия была – четыре пролета. Как подъехали к Соколу, меня милиция и схватила. Потерпевшие показали, что я чуть ли не наводчик, что их обобрали, а «своего» не тронули. Слава богу, на месте оказался какой‑то начальник, посмотрел мое удостоверение, билет, словом, быстро разобрался. Если бы задержали до выяснения обстоятельств, опоздал бы на выезд. А тогда с этим делом строго было…

Так прошла моя юность. В начале 1952 года я не явился на ответственную встречу по баскетболу, потому что в это же время играл за «Крылья». Тренер, Наталья Константиновна, выслушала мои объяснения, и к ее большой чести сказала:

– Да… Я вижу, душа у тебя лежит к футболу. Пойдем.

И повела меня на стадион «Красный Балтиец», на улицу Владика Волкова, где тренировалась команда ВВС…

Сталинский сокол

Было это ранней весной, в начале марта. На «Красном балтийце» нас встретил сам Гайоз Иванович Джеджелава – старший тренер ВВС. Он просматривал молодежь перед отъездом на сборы в Сочи. Тренировка проходила в зале, но то ли сквознячок дул, короче, Джеджелава выглядел очень эффектно. В кедах, трусах, гетрах и своем полковничьем кителе. Грузин все‑таки, любил показаться. И опять судьба мне помогла, проверяли меня на ударах. Поставили в ворота молодого парня, а Джеджелава взял несколько мячей и стал накатывать с интервалом в две‑три секунды, чтобы я бил по воротам. Затем удар с полулета, затем с отходом назад и разворотом… Закончился просмотр тем, что я сбил оконную решетку – такую рейчатую, как стеллаж в бане, под душ. Тренер, посмотрел на обломки и сказал:

– Ну что ж. Пускай ходит ко мне.

Неделю я посещал вечерние тренировки, потом прибегал домой, поем, посплю чуть‑чуть и, тоже бегом, на завод в ночную смену. Через неделю Джеджелава подозвал меня и тихо сказал: «Я тебя беру с собой на юг, на сборы, но если ты кому‑нибудь скажешь, то вместо тебя поедет именно он». Я, конечно, был вне себя от счастья. Мне тогда и потом снился кошмарный сон, как на зеленом газоне вдруг появляется здоровая заводская стружка. Вскакивал в холодном поту. Написал заявление, чтобы мне дали отпуск за свой счет на месяц по семейным обстоятельствам. Так бы не отпустили: режимное предприятие.

Дней через десять, явился, как и было велено, в так называемое здание Варшавского договора на Ленинградском проспекте, где была резиденция Василия Сталина. Собралось много народу, но, к своему ужасу, я не увидел Джеджелавы.

Начальник политотдела открыл собрание и представил Всеволода Михайловича Боброва как нового старшего тренера команды. Гайоза Ивановича Василий Сталин освободил. В Сочи должны были поехать шестьдесят человек, включая основной состав. Мы как‑то сразу сошлись с Толей Исаевым. Он был такой же молодой и скромный, в военной гимнастерке и яловых сапогах, его только что призвали в армию с завода «Красный пролетарий». Сели вместе и стали слушать Боброва. Он зачитывал списки тех, кто через день отправлялся на сборы. На пятидесятой фамилии мы уже разуверились во всем. И вдруг в последней десятке звучит: «Исаев, Бубукин!». Да еще и в одном купе.

Место для сборов было выбрано прекрасное – среди гор, прямо на аэродроме для пограничных кукурузников. Жили тут же в военной гостинице. Прямо на взлетной полосе были нарезаны поля для каждой команды. Полеты не прекращались и во время тренировок, так что ворота были сделаны разборными, и как стрельнет зеленая ракета, все бежали готовить полосу для приземления. Я, Володин, и Исаев хватали перекладину, кто‑то боковые штанги. Самолет зарулит – дают отбой, мы снова – стойки в лунки, и поехали.

Тренировались очень много и тяжело. Со вторым составом работал Щербаков Иван Иванович. Раньше он играл полузащитника, и поговаривали, что был порядочным лентяем, филонил на тренировках. А если ленивому человеку дать в руки команду, он уж отрывается «за себя и за того парня». Основной состав уже завтракает, а мы все пресс качаем. Я, кстати, на самом деле, очень ему благодарен за большие нагрузки, потому что переносил их легче, чем другие, что давало дополнительную уверенность. В город отпускали по субботам. Да нам, собственно, и выйти‑то было не в чем. Благо, тогда в командах была такая дружелюбная обстановка, что «основные» Сережа Коршунов и другие – свободно давали нам «на выход» свои летные кожаные куртки. Им полагалась форма как инструкторам первой и второй категории.

И вот недели через две начались контрольные игры. Вся нервотрепка заключалась в том, что после сборов в команде должно было остаться только двадцать восемь человек. Перед каждым матчем играющий тренер Всеволод Михайлович называл состав дубля, запас к нему, запас к «основе» и, наконец, основной состав. Те, кого не упомянули, собирали вещи и вечерним поездом отправлялись назад в Москву. Естественно, каждое утро, когда происходила такая перекличка, мы с Толей дрожали от страха. Особенно я, потому что его‑то с самого начала несколько раз выпустили в стартовом составе. Каждый день отчисляли по несколько человек. И вот в один из дней я не услышал своей фамилии. Внутри все упало – целый месяц вкалывал до седьмого пота, а теперь не видать мне большого зеленого поля стадиона «Сталинец»… От обиды практически ничего не слышал, только увидел радостное лицо Исаева и почувствовал, как он хлопает меня по плечу. Это казалось настолько невероятным, что я просто отключился до того, как огласили одиннадцать главных фамилий. Я выхожу в стартовом составе на встречу с куйбышевскими «Крыльями»! Левым краем! Справа играют Волков и Федоров инсайда. Центральный нападающий – Сережа Коршунов, и рядом со мной Бобров!

В первом же моем дебютном матче вышла довольно комичная ситуация. Дело в том, что авторитет Всеволода Михайловича был столь высок, что практически не было такого игрока, который не отдал бы ему пас на бобровское «Дай!» И в хоккее, и в футболе. И дело не в какой‑то боязни, просто партнеры знали его манеру: он мельтешил, делал вид, что устал, но вдруг мгновенно взрывался, и не отдать ему в этот момент преступление… Только не для такого молодого и зеленого, как я. В один из моментов я всем корпусом показал ему, что буду играть в стенку, он даже двинулся навстречу, защитник поймался на движение, я легко обвел его, вышел к воротам и ударил. Мяч попал в штангу, отскочил прямо на голову Боброву, который и добил его в сетку.

Вечером на разборе Всеволод Михайлович выступил с речью:

– Вы представляете, молодые до чего дошли! Меня как бутафорию использовал! Я с ним пошел в стенку играть, а он только ручкой махнул! Хорошо я гол забил, а то бы!…

Шутил, конечно, старший тренер. Он полюбил нас с Исаевым и относился к нам очень бережно. После того как стало ясно, что мы попали в заветное число двадцати восьми, я пришел к Боброву и говорю:

– Всеволод Михайлович, все, мне петля!

– Что такое!

– Да уже должен быть на заводе. Под суд отдадут!

А тут первенство начинается, мы в Тбилиси играли девятого мая. Говорю, меня в Москве посадят, потому что я взял за свой счет. Кто же знал, что все так хорошо сложится и я не вернусь. Бобров при мне позвонил лично Василию Сталину и расписал меня яркими красками – молодой, способный и так далее. Тот ответил: «Пусть не беспокоится, решим вопрос, призовем в армию». В Москву мы вернулись в середине мая, и, когда я пришел на завод, там уже были в курсе дела, даже смотрели на меня уважительно. Им позвонили аж из аппарата Василия Иосифовича и сказали, что Бубукин призывается в Вооруженные Силы. Написал заявление об уходе и вот с той поры считаю себя профессиональным футболистом.

Через два месяца подзывает меня Бобров и говорит:

– Слушай, у тебя же семья большая, сестер много, токарем ты работал, а деньги тебе, что, не нужны?

Я так наивно и отвечаю:

– Нужны. А что?

– Да ничего. Ты же в штате команды. У тебя уже за два месяца зарплата лежит.

Вот это да! Выдали мне три тысячи рублей, по полторы за месяц. А отец за баранкой получал тысячу двести. Когда пришел домой, вся семья пила чай. Я достал деньги из кармана и эффектно высыпал большие, как лопухи, купюры прямо на стол. Мать чуть «кондратий» не хватил, она побледнела и стала причитать: «Сыночек, ничего нам не надо! Иди, отдай обратно, где взял!». Подумала, конечно, что это я с дворовым ворьем связался. Ну, я уговаривать, успокаивать, что платят мне честно, за футбол, – все равно не верит. Говорит Ольге: «Иди на Войковскую, звони в команду». Там на трамвайном кругу стояли телефонные будки. Как сейчас помню телефон Боброва: 157‑28‑2. Дозвонились до Всеволода Михайловича, и из трубки донеслось:

– Кто такая? Бубукина? Что‑то с Валентином случилось? Ольга ответила, что Валя принес большие деньги, а в семье подозревают, что они краденные.

– Не краденные. Все правильно, и передайте своей маме, что, если он будет играть в основном составе, получит высшую категорию и будет получать за две тысячи…

Самые теплые воспоминания пятидесятилетней давности связаны с базой ВВС в Марфино. В сорока километрах от Москвы по Дмитровскому шоссе бывшее графское поместье Орловых‑Паниных переоборудовали в санаторий для летчиков. Это была вотчина Василия Сталина. В центральном особняке, где в свое время останавливался царь, теперь отдыхали простые советские генералы. Мы же жили на псарне, но тоже шикарно. А в княжеском доме оборудовали столовую, где нас кормили как на убой. Посредине великолепного озера был островок, так там для отдыхающих играл оркестр. Сталин‑младший привез из Германии специальный перекидной мост. Словом, Швейцария. Под тренировки определили бывшее картофельное поле, сравняли, поставили ворота. Генерал Василий иногда приезжал на своем кабриолете. Когда он гнал по Дмитровскому шоссе, милиция была в ужасе и только успевала перекрывать движение. Личного шофера по кличке Боцман он сажал рядом и проделывал путь от Москвы до Марфино минут за пятнадцать.

Личных встреч у меня с сыном вождя не было, а от его «коллективных» чудачеств мне особо не доставалось. Один раз, правда, после поражения в Риге наш «Дуглас» неожиданно посадили в Подольске. Командир экипажа говорит:

– Вылезайте! Есть приказ командования, что вы должны до Москвы добираться своим ходом.

Олег Маркович Белаковский взмолился, мол, у меня больной, оставьте хоть его. А капитан:

– Вы что хотите, чтобы меня вообще сняли с работы?

И вот мы все как один в спортивных костюмах с фибровыми чемоданами стоим вдоль шоссе, голосуем. Когда на следующий день пришли всей командой в штаб на разгон, он разговаривал с отцом по телефону. Посмотрел недобро на нас и говорит в трубку: «Да, товарищ Сталин. Вот собрал соколов сталинских, вчера проиграли. Хотелось, чтобы вы сказали несколько слов капитану команды». Подошел Костя Крыжевский. Целую минуту только «А…» да «А…», и стоял белый, как смерть. Потом положил трубку: «Он мне сказал: товарищ Крыжевский, сталинские соколы прославляли себя в Великой Отечественной войне. Передайте команде, чтобы не позорили память героев, старались играть».

А вообще на Василия Иосифовича обижаться было нельзя. Он человек‑то добрый был. У него никогда не было наличных денег, они ему были и не нужны. Он даже иногда взаймы брал у Боброва, Шувалова. Зато подарков – куча. Понравилось ему, как Костя Крыжевский вынес мяч из пустых ворот, он ему и говорит:

– Езжай на склад конфискованных вещей, выбери себе ковер посолиднее. Или еще чего, что понравится.

Больше неприятностей доставил нам его врач. У Василия был оспа или лишай какой‑то, никак не могли вылечить. Дело дошло до того, что ему где‑то нашли знахаря. Такой здоровый мужик, чем‑то похожий на Распутина, мясистый, неопрятный. Отзывался на фамилию Шумм. Он, к нашему несчастью, вылечил Василия. Сталин, конечно же, уверовал в чудодейственную силу народной медицины и прикрепил его к команде. Было дело, Толя Исаев потянул голеностоп. Шумм осмотрел его и заявил: «Завтра будет играть». Собрал коровьего дерьма, трав каких‑то, насыпал все это в ведро и долго варил. Потом быстро опустил палец в кипяток и одобрительно кивнул головой – мол, хорошее средство. Взял Толину ногу, засунул ее в ведро и еще телом навалился, чтобы тот не вырвался. Исаев орал благим матом, а когда ногу вытащил, она вся волдырями покрыта. Неделю не мог играть, даже когда сам голеностоп прошел. Еще этот Шумм представился массажистом, хотя бумаг у него никаких не было. Массировал он плохо и больно, но раз Василий Сталин привез этого гения, приходилось подчиняться. У Шумма была плохая память, и он вывесил график массажа основного состава. Приходишь к нему, он спрашивает: «Фамилия»? Отвечаю: «Крыжевский». И вот он месил меня, пока Костя в ванночке парился. Исаев делал за Коршунова, за Федорова. Мы, молодые, шли на плаху за «стариков».

Вообще, и в наше время был авторитет «старослужащих». Но «футбольной дедовщиной» я бы это не называл. Я ведь выше уже писал, как «старики» нас без проблем одевали на прогулку по Сочи. С самого начала Виктор Жарков, «дядька», вежливо объяснил, что на нас лежит обязанность следить за мячами. Приносить, накачивать, после игры собирать в сеточку, относить посушить в котельную, вазелином или глицерином намазывать, чтобы мягкие были. «Вы, – говорил, – не думайте, если попадете в «основу» – придут другие». Без всякой обиды. А позже в «Локомотиве» и за водкой бегали. Помню, после игры в Киеве Забелин, Рогов и другие играли в гостинице в преферанс и послали Юрку Ковалева за бутылкой. А Рогов вдогонку крикнул: «Только давай без лифта, а то вдруг застрянешь – водку не принесешь». А когда меня послали на вылазку, как назло Зоя позвонила. Она работала на телефонной станции, имела возможность по межгороду разговаривать. Подошел Женя Малов и нашел что сказать: «Позвони чуть попозже, он за водкой побежал». Она мне в Москве устроила эти походы.

А уж когда нам молодым давали бутсы разбить… Раньше бутсы шили так. У каждого были свои колодки. Брали государственные бутсы, неделю играли, они растягивались, потом натягивали их на колодку кожа высыхала, на кожаную подметку набивали фибру а на нее – двенадцатимиллиметровые шипы. И бутсы уже не разбивались, целый сезон в них играли. Разнашивать бутсы давали молодежи. Ко мне как‑то раз подошел сам Бобров, посмотрел на ноги и спрашивает: «Какой у тебя размер?» – «Сорок первый». А у него и так проблемы были с ногами. Немного внутрь, коленки Х‑образные. Дал он мне свои бутсы: недельку поиграть – разбить. Так я за счастье почитал, хоть и ноги все намял.

Бобров был вообще моим кумиром. Выдающийся, добрый человек. Об этом много написано. Собственно, бобровскую доброту в последнее время противопоставляют тарасовской жесткости и рисуют их чуть ли не врагами. Я был не просто близок с обоими, а даже дружен. Особенно это важно в случае с Анатолием Владимировичем, которого многие считают замкнутым, порою деспотичным человеком без чувства юмора. Он действительно тяжело шел на контакт, но в узком доверительным кругу позволял себе даже такие шутки:

– Анатолий Владимирович, как стать таким великим тренером?

– Очень просто. Неважно с кем ты в постели – с женой или любовницей, – все время думай о новом футбольном упражнении.

Так вот, Тарасов прекрасно понимал, ценил и восхищался гением Боброва. Мы вместе хоронили Всеволода Михайловича, и на поминках Тарасов, не склонный к высокопарным фразам, сказал:

– Я не видел такого великого человека, который смог бы достичь подобных высот и в хоккее, и в футболе. И вряд ли страна увидит такого еще лет сто.

У Боброва все время занимали деньги. У него и у Виктора Шувалова. Они были богатыми и безропотно давали. Летчикам полагались унты и зимние кожаные куртки. Шувалов деньги носил в унтах, чтобы карманники не сперли, лез в эти унты и спрашивал:

– Когда отдашь? – Двадцатого.

Он записывал в блокнотик. И если принесешь деньги двадцать первого, больше никогда не получишь. Сказал бы до тридцатого, он бы так и записал, но чтобы точно в срок. А Бобров ничего не записывал. Мы потом соседями были, он помог мне с квартирой. Раз прихожу к нему домой. Он говорит: «Давай шампанского». Сидит Миша, его маленький сын, и Лена Боброва кормит сына кашей из ложки. Она ему:

– Миша, сколько папа денег получает? У того рот полон каши:

– Много!

– А сколько маме дает? – Мало!

Бобров кипятится, но смеется: хватит вам, вдвоем насели!

Шутки шутками, а я видел как Всеволод Михайлович не жалел кровные фунты на угощение друзей, у которых и у самих валюта была в кармане. Это впервые я был с ним не то что на одной ноге, но, по крайней мере, не на разных полюсах. В пятьдесят седьмом году меня взяли на усиление ЦСКА в турне по Англии. И в баре за виски постоянно расплачивался Бобров. А я тогда, хоть и был уже обладателем кубка, ходил за ним по пятам и хотел быть во всем похожим на него. Он ратиновое пальто купил за пятнадцать фунтов, и я себе такое же. Он присмотрел для Саниной шубу, и я в том же отделе Зое заказал. Кепку шил, как у него.

В шестьдесят первом я пришел к нему в ЦСКА. Он сам попросил:

– Валентин, я тебя взял когда‑то молодым, сделал из тебя футболиста, а теперь хочу выиграть чемпионат Союза. Помоги.

Его собирались назначить главным после Григория Пинаичева. Мне тут же присвоили звание прапорщика, а назначение так и не прошло. В главпуре отвели по каким‑то причинам, за какие‑то моральные проявления. А я остался военным…

За ВВС я отыграл, естественно, один сезон, по большей части в дубле, но первые футбольные впечатления прочно врезались в память. Хорошо помню, как играл Виктор Тихонов, наш заслуженный хоккейный тренер. Это был правый защитник, «сделанный из кремня». Работоспособный, дисциплинированный, очень жесткий в отборе. Правда, он тоже в основу никак не мог прорезаться. И когда нас расформировали, он предпочел хоккей. Тогда как раз началась некая «перестройка», негласно не поощряли совмещение видов, чтобы ведущие спортсмены не «разрывались».

Об Анатолии Исаеве уже немало написал. И хотя позже мы даже претендовали на одно место в сборной, у нас и тогда, и сейчас сохранились близкие дружеские отношения. Он до сих пор смеется, когда я ему по телефону говорю «а‑ля‑монтре». Дело было так. Вторым тренером в ВВС кроме Щербакова был хоккейный партнер Боброва Евгений Бабич. Он тоже относился к нам с симпатией и, видя, что мы стараемся держаться вместе, посоветовал:

– Когда мы играли в тройке – я, Бобров и Шувалов, – у нас были специальные словечки. Крикнет что‑нибудь Бобров, а я уже знаю какую комбинацию играть, куда пас отдавать. И вы также договоритесь.

А я то ли в фильме каком услышал, то ли сам ляпнул: «а‑лямонтре». Что это означало – невдомек (как потом выяснилось, ничего не означало – бессмыслица), но Толя смеялся до упада. Ну, я ему и предложил: «Давай, когда ты с мячом, если я крикну это, ты не глядя оставляешь мне пяткой назад». На том и порешили. А Бабич не забыл и после спрашивает:

– Ну что, придумали чего‑нибудь?

– Да! Чтобы Толя пяткой мне скинул, нужно крикнуть «аля‑монтре»!

– Какую, так вашу, «монтре»!!! Ты пока кричать будешь, у тебя и «монтре», и «а‑ля» утащат, и ноги вместе с мячом оторвут!

Но все равно прижилось, только «а‑ля» выкинули…

В 1952 году, после хельсинской олимпиады, расформировали ЦДСА. А в феврале пятьдесят третьего мы находились на сборах там же, в Сочи. Была тренировка, и вдруг по аэродрому бегут люди в штатском и кричат: «Срочно прекратить тренировки, умер Сталин!». В мае месяце участь ЦДСА постигла и нашу команду. Мы с Исаевым попали в МВО. Но на поле так и не вышли, поскольку в «город Калинин» собрался весь цвет армейского футбола. Николаев, Нырков, Гринин… Человек сорок‑пятьдесят. После шестого тура расформировали и МВО. Приказ 148‑й, по‑моему: «Уволить в запас такого‑то и такого‑то…» Кто не хотел увольняться, поехали в команды окружных домов офицеров (ОДО). В Одессу, Тбилиси. Пока и до туда не докатилась волна гонений. О происках Берии много написано, а мне было всего двадцать лет, и особых волнений я как‑то не испытывал. Мне даже не дали дослужить срочную службу. Приехали «купцы» из разных команд. Толю Исаева забрал Старостин в «Спартак», а меня «приглядел» Николай Сергеевич Разумовский. В прошлом известный вратарь, обладатель первого Кубка СССР, начальник команды «Локомотив». Затем он был первым директором «Лужников», его сын Витя играл вместе со мной правого края. Так я оказался в «Локомотиве» у Аркадьева.

Почетный железнодорожник

Борис Андреевич Аркадьев – величайший тренер не только в масштабах Советского Союза, но и в мире. Но как это часто бывает, его идеи на Западе оставались неизвестными, а у нас его зачастую не понимали. Говорили, что он витает в облаках, какие‑то у него заоблачные прожекты. Спустя какоето время выяснилось, что он шагал семимильными шагами. Например, авторство тактической системы катеначчо принадлежит Эленио Эррера, который использовал ее в «Интере» и дважды в середине шестидесятых выигрывал Кубок европейских чемпионатов. С точки зрения общей психологии оборонительной игры это так, а вот позицию свободного защитника – «чистильщика» или «либеро», ключевую в защитной схеме игры, – десятью годами ранее предложил Аркадьев. В «Локомотиве» на этом месте успешно играл Ваня Моргунов.

В пятьдесят. седьмом г, оду на чемпионате мира в Швеции бразильцы ошеломили всех новой тактической схемой «4 – 2 – 4». Четверка нападающих – Пеле, Гарринча, Вава, Загало – разорвала все сборные с крупным счетом (кроме, кстати, сборной СССР и Уэльса). Команды тогда играли еще по «дубль‑вэ». Три защитника, два полузащитника, два инсайда и трое нападающих. Четвертого форварда бразильцев, такого, например, как Пеле, оставлять одного было смерти подобно. Соответственно, из середины поля выдергивали дополнительного защитника. А эти вещи не проходят, что называется, «с листа». Тем более против таких исполнителей. Бразильцы наделали переполох и стали чемпионами мира. Когда мы вернулись домой, то сверху пришел приказ, предписывающий всем командам играть по системе «4 – 2 – 4». Приводили в пример и венгров начала пятидесятых. Но ведь Борис Андреевич еще в конце сороковых годов сформировал в ЦДКА великолепный атакующий квартет: Гринин, Федотов, Бобров и Демин. Бобров, хоть и не числился тогда нападающим, не выполнял оборонительных функций. И если отходил назад, как позже Пеле, то его держали, на него приходилось «разменивать» чистого защитника.

На Олимпиаде в Финляндии в пятьдесят втором году наша сборная применяла традиционную тактику «дубль‑вэ», и последствия поражения от югославов известны. Как мне рассказывали армейцы Юрий Нырков и Валентин Николаев, да они и сами писали, если бы Аркадьеву предоставили полную свободу, то результат был бы иным. До этого на уровне клубных команд ЦДСА уверенно обыгрывал «Партизан». Как бы там ни было, футбольный мир узнал о расстановке с четырьмя форвардами от венгров, которые и стали тогда олимпийскими чемпионами.

Кроме того, уже в те годы Борис Андреевич выдвигал идею комбинированной обороны – сочетания персональной защиты с зонной. Тогда упор делался на персональную опеку. И некоторые тренеры использовали так называемого «фальшивого» форварда, который уводил за собой приличного защитника в середину. Аркадьев старался избегать такого неравноценного размена.

Тем не менее после пятьдесят второго года Аркадьева лишили работы и даже книги его запретили. В «Локомотив» Бориса Андреевича пригласили не менее грозный, чем Берия, Лазарь Каганович и министр путей сообщения Борис Бещев. Борис Павлович тоже был большим поклонником футбола, имел всего на один орден Ленина меньше, чем маршал Жуков, и проработал на посту министра в итоге почти тридцать лет. Они заявили, что берут Аркадьева на поруки, что армия железнодорожников сплоченная, он в рабочем коллективе обязательно исправится и еще принесет пользу советскому футболу.

Борис Андреевич был одним из первых тренеров, считавших физическую готовность футболистов важнейшим условием успеха, и давал им большие нагрузки. Когда он набирал игроков, обязательно сначала отдавал новичков в руки врачей. Те всесторонне осматривали, делали пробы. И, надо сказать, что цель таких осмотров разительно отличалась от общепринятой. Как любил шутить сам Аркадьев, ему не подходил лозунг «техничный, хороший, но надо гальванизировать труп». Он приводил в пример лошадей. Есть лошади‑фавориты, и есть– рекордсмены. Фаворит всегда находится в движении, участвует во всех соревнованиях. А рекордсмена кормят, поят, массируют, клизму делают, потом ставят на старт, он бьет рекорды и возвращается в стойло.

– Вы должны, – говорил Аркадьев, – походить на фаворитов, которые на протяжении всего сезона борются за победу.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: