Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда 12 глава

Чего мне действительно хотелось, так это увидеть Никки — просто удостовериться, что все о’кей и в наших отношениях ничего не изменилось, во всяком случае в худшую сторону, с той новогодней вечеринки, то есть после поцелуя, верней после двух поцелуев, из-за которых я все-таки беспокоился. Ведь я позволил ей целоваться со мной и даже отвечал ей, и чем больше об этом впоследствии думал, тем стыднее мне становилось, и я жутко хотел сказать ей, что на самом деле поцелуи ничего не изменили и, разумеется, ничего подобного более не повторится, и что еще я сожалею и о том случае, когда мы с ней ехали под дождем в «лендровере», а я пытался — о боже, какой недостойной, отчаянной представлялась теперь та попытка склонить ее к тому, чтобы со мной пообедать, — и что я для нее всегда, навеки останусь добрым другом и добрым дядюшкой, на всю оставшуюся жизнь… Правда, в то же самое время мне хотелось, чтобы не пришлось вообще ничего говорить, чтобы все устроилось само собой, а между нами просто все осталось по-прежнему, как было всегда, без какой-либо неловкости или отстраненности.

Главная же проблема заключалась в присутствии Эммы, так что если бы Крейгу вздумалось упомянуть о том, что случилось с Джоу — хоть я и умолял его ничего не говорить Эмме или Никки, а в особенности даже не заикаться о происшедшем между Джоу и Эдом, — вот тогда положение станет действительно щекотливым, с учетом той давней истории с Эммой. И пусть я успокаивал себя тем, что все давно быльем поросло, от этого данная ситуация не переставала таить в себе смертельную угрозу для моей дружбы с Крейгом.

Я рисковал потерять подругу, двух лучших друзей, а назавтра, может быть, работу и даже свободу — и все за какой-то сумасшедший двухдневный период.

Не расслабляйся, говорил я себе. Выше нос. Хорошенько поужинать мне точно не помешало бы, из-за жуткого похмелья пить я, скорей всего, сегодня уже не смогу, так что застольная беседа послужит мне очень удачно подвернувшейся репетицией предстоящей передачи. Ведь завтра нелегкий день. И вместе с тем я решил отказаться от приглашения. Скажу: нет, спасибо, другие планы.

— Привет, Кен.

— Эйми, детка, ну как ты?

— Превосходно. А ты?

— Да так себе, сама знаешь…

— Нет, дорогой, не знаю. А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?

— Мы с Джоу… В общем, между нами все кончено.

— Ох! Какая печальная новость. Мне казалось, вы так близки.

— Да уж… — пробормотал я, а сам подумал: «Так ли?» Я бы так не сказал, пожалуй, но, может, так все и говорят, услышав подобные вести. — Ну, ничего не поделаешь. Разбежались окончательно. Собственно, к этому давно шло… да вот, сознаюсь, задело за живое чуток сильней, чем я ожидал.

— Бедняжка.

— Мы ведь были вместе почти два года.

— И вправду.

— Ага. Но такое чувство, будто бы дольше.

— Бывает.

— Должен сказать, я сильно к ней привязался.

— Еще бы.

— А теперь все в прошлом…

— Сочувствую.

— Вот так…

— Мм. Тебе, наверное, очень плохо?

— Ничего, Эйми. Жизнь не кончается.

— Звучит не слишком оптимистично.

— Справлюсь. Хоть и не сразу.

— О! Я могу как-то помочь?

— Пожалуй, да… Ты могла бы позволить пригласить тебя пообедать… Да хоть бы и прямо сегодня. Что скажешь?

— Кен, идея просто чудесная, черт побери. Я сама, знаешь, сейчас как неприкаянная.

Глядя на дисплей мобильника, я подумал: «А зря. Ведь ты, милая, могла бы догадаться пораньше».

— Эйми, не надо. Тут даже не одна, а две неправды: во-первых, будто частная собственность по определению управляется эффективнее, чем общественная…

— Но ведь так и есть. Ты когда-нибудь имел дело с муниципальными советами, Кен? Толку от тамошних идиотов ноль. В реальном мире они не протянули бы и двух минут!

— То же самое случилось и с железнодорожной компанией «Рейлтрек»[103], стоило только правительству лишить ее субсидий.

— Ха! Готова спорить, они набирали персонал из числа членов местного муниципального совета!

— Ой, только не надо… и вот еще. Вторая ложь состоит в том, будто частная собственность обходится дешевле. Будто привлекаются дополнительные инвестиции и начинают поступать дополнительные доходы. Бред собачий! Это если считать по правилам, установленным нашим казначейством. Расходы на инфраструктуру все равно велики, кто бы их ни производил. Без займов так или иначе не обойтись, а по займам платить надо с процентами, и все это еще до того, как дело начнет приносить прибыль, ради которой, собственно, и старается частный вкладчик. А теперь спроси-ка сама себя: кто способен занять деньги дешевле, чем любая фирма? Ответ: государство.

— Ну, Кен, это смотря какое государство.

— Ну хорошо, британское правительство способно брать кредиты под меньший процент, нежели любая коммерческая организация.

— Да, потому что оно не тратит деньги на то, что у частного сектора получается лучше.

— Но это же смешно, Эйми.

— Вовсе нет. А к тому же как насчет риска?

— Какого риска? Если что-то пойдет не так, бедный налогоплательщик все равно раскошелится.

— Риск есть всегда, Кен. Жизнь такая штука, в которой всегда полно риска.

Я откинулся на спинку кресла. Мы сидели в «Ла-Итерии», новом ресторане в Ислингтоне, эдакой претенциозной архимодной едальне. Столы и стулья представляли собой деревянную садовую мебель, а стены были обиты тем перфорированным оранжевым пластиком, из которого строители делают временные ограждения. Меню претенциозное, пища неадекватная, персонал держится заносчиво. Странно, что народу не совсем битком. Как-никак воскресный вечер.

Эйми выглядела потрясающе, ее прелестные волосы, теперь прямые и белокурые, сияли в лучах светильников, похожих на подвешенные к потолку автомобильные фары. На ней была черная юбка с черными же колготками, какой-то облегающий джемпер с широкими рукавами и глубоким квадратным декольте, где на загорелой коже поблескивала золотая цепочка.

Так что и выглядела она классно, и явно принарядилась — появись она передо мной в заляпанных краской джинсах и наглаженной футболке, я понял бы сразу, что мне сегодня ничего не светит, — и тут на тебе, она вдруг превращается в эдакую юную «мисс капитализм» и принимается рьяно его защищать.

До сих пор, когда мы выбирались куда-то пообедать или поужинать, мы занимались на этих наших свиданиях, которые на Самом деле и свиданиями-то не назовешь, тем, что ели, пили и флиртовали. Вот когда мы веселились вовсю, черт побери! И уж разумеется, никаких проклятых споров о частной и общественной собственности. То есть я, конечно, знал, что лоббистская фирма, где она работает, занимается пропагандой подобного дерьма, но, слава богу, моей приятельнице никогда не взбредало в голову втюхивать его мне. Я и сделал всего-то одно замечание экспромтом относительно «Рейлтрека» и радужных перспектив «Рейлтраха» и «Рейлкраха», а она прямо накинулась на меня.

— Знаешь, Эйми, о чем я только и думаю в последнее время? — спросил я, кладя вилку.

Есть главное блюдо я только что начал, и на тарелке еще громоздилась гора всяческой снеди. Здешний повар, похоже, уделял основное внимание тому, чтобы производимый его кухней материал укладывался в как можно более высокие прочные небоскребы, для чего проявлял при отборе ингредиентов и кулинарных методов известную одержимость, пренебрегая вкусовыми свойствами и вообще съедобностью блюд: эти качества находились в его списке приоритетов где-то между жесткостью каркаса, роль которого в сей железобетонной конструкции выполняло полусырое жаркое, и быстротой затвердевания строительного раствора, представляющего собой мгновенно схватывающуюся смесь картофельного пюре и горчицы.

— Нет, не знаю, что тебя беспокоит, Кен, — проговорила Эйми, поднося ко рту вилку с комком баранины и гарнира, — но чувствую, что тебе до смерти хочется мне это рассказать.

До смерти… А ведья, черт возьми, даже еще и не начал рассказывать ей историю о лже-Рейни, о моей невольной поездке в Ист-Энд, о телефонном звонке с угрозами и о проколотых шинах на моем автомобиле. Обо всем этом я рассказал раньше Крейгу, Эду и Джоу, заставив их поклясться, что они станут молчать, но Эйми я ничего не говорил, приберегая историю для такого вот вечера. Однако теперь засомневался, стоит ли откровенничать с ней на данную тему.

— Я ют о чем. Почему, хотелось бы знать, то, в основе чего лежит обыкновенная жадность, всегда ставится выше желания облагодетельствовать общество? Чем плохо стремление принести людям пользу? Разве не о таком намерении нам постоянно твердят политики? Разве не говорят они, что только мечта послужить народу заставила их заняться партийной работой? Так почему же они вечно не находят общего языка с медсестрами и учителями, пожарными и полицейскими, для которых подобное не пустые слова?

— С полицией они находят общий язык, Кеннет.

— Ну с этими ладно. А как с остальными? Врали политики о своей мечте служить людям или они просто еще не включились в процесс?

Эйми откинулась на спинку, вздохнула и пожала плечами. Я старался смотреть ей прямо в глаза и в то же время использовал периферийное зрение, чтобы оценить ее грудь, которая заслуживала, конечно, куда более пристального внимания. Особенно при том, что, если нашим отношениям суждено было и дальше развиваться в подобном русле, большего мне явно не светило.

Эйми встряхнула головой и проговорила:

— Тебе не кажется, Кен, что ты чересчур наивен?

— А тебе так кажется?

— Да. Ты выглядишь умным и даже проницательным, но на самом деле, сдается мне, ты просто скользишь по поверхности вещей.

— Тебе, наверное, видней, Эйми.

Она пристально на меня посмотрела. Ее глаза были зеленовато-голубыми, и у радужной оболочки граница казалась слишком резко очерченной, как иногда случается из-за контактных линз. Она продолжала глубоко дышать, и я позволил себе откровенно перевести взгляд на ее грудь, и хотя дела мои, похоже, обстояли плохо, вид оной меня порадовал.

— У сэра Джейми ты не более чем ручная дрессированная мартышка, хотя сам почитаешь себя крутым радикалом, верно, Кен?

Я задумался над ее словами.

— В удачные для меня дни так и есть, плюс армия фанатов.

— Наверное, называешь себя честью и совестью «Маут корпорейшн», или как-то так, да?

— О нет. Скорей зубоскалом, дешевым шутом, знаешь ли, не более.

Эйми придвинулась поближе.

— Подумай вот о чем, Кен, — сказала она; я тоже придвинулся поближе, размечтавшись заполучить то, о чем стоило подумать, — Ты позволяешь сэру Джейми заходить дальше, чем он смог бы без тебя, — сообщила Эйми, — Наняв тебя и разрешив слегка переступать границы дозволенного, а также позволяя критиковать отдельные участки империи «Маут корпорейшн» и те организации, с которыми она давно делит ложе, сэр Джейми делает вид, будто он над схваткой, эдакий беспристрастный третейский судья, даже позволяет критику в свой адрес. А в результате все темные делишки, которых в его корпорации ничуть не меньше, чем в любой другой, получают гораздо меньшую огласку, нежели они того заслуживают, а все благодаря тебе. — Эйми отодвинулась; я последовал ее примеру. Но она еще не закончила, — Конечно, иногда ты приносишь убытки: из-за тебя могут не разместить рекламу или «Маут корпорейшн» не получит какой-то контракт, но в конечном итоге сэр Джейми неплохо на тебе зарабатывает, Кен, можешь не сомневаться. Так что и ты часть системы. Ты помогаешь ей функционировать. Мы все этим занимаемся. Просто одни из нас отдают себе в этом отчет, а другие нет.

И она промокнула салфеткой уголок рта. Глаза ее сияли. Она улыбалась. Я же вспомнил о Селии и внезапно задался вопросом, какого черта меня занесло в этот ресторан вместе с Эйми.

— Итак, — спросил я, — удастся мне все-таки тебя сегодня трахнуть или нет?

Она рассмеялась и вновь наклонилась вперед, что само по себе показалось мне хорошим знаком. На сей раз она заговорила вполголоса:

— У тебя есть наркотики, Кен? Экстази? Кокс?

И тут мне пришло в голову соврать и ответить, что нету. Можете вы в такое поверить?

— Не с собой.

— Раздобудь.

— Ладно.

И мы раздобыли, но результат получился как-то не очень. И наркотики не очень, и секс.

Глава 8

Все отрицать

Может, Джоу и права, пожалуй, я действительно ненавижу слишком много вещей. Что делать — я работаю для СМИ, а там столько всяческой заслуживающей презрения ерунды. Начиная с комиков, которые смеются над своими же зрителями — право, есть нечто мазохистское в том, чтобы платить немалые деньги за то, чтобы тебя прилюдно оскорбляли, — и заканчивая таким полным дерьмом, как «Большой брат»; час за часом тоскливые самовлюбленные придурки пытаются валять дурака, выполняя бессмысленные, тупые задания, участвуя в шоу, присутствие на которых почел бы ниже своего достоинства любой, у кого сохранилось хотя бы несколько извилин. Все эти Али Джи[104], Деннис Пеннис[105], Миссис Мертон[106], программа «Не зевай!»[107]смущают меня до такой степени, что иной раз я даже начинаю слегка сочувствовать тем, кто заслуживает с моей стороны одной лишь ненависта. Господи, кто бы знал, до какой степени я не выношу телевидение! Но самое страшное заключается в том, что практически все ненавидимое мной, как правило, пользуется в народе ошеломляющей популярностью.

«Дуркующее ТВ», как мы с Филом окрестили его в нашей передаче (следуя разработанной нами стратегии, состоящей в том, чтобы постараться ввести в английский обиход как можно больше шотландских словечек). Единственное, что, к моему стыду, способно привлечь меня в этом «дуркующем ТВ», так это заставки к рубрике «Осторожно, вы в кадре» — к стыду, потому что я так и не сумел отделаться от чувства неловкости при виде бедолаг, неумело мчащихся на роликовых коньках прямо на камеру, или, неуклюже взгромоздясь на новехонький маунт-байк, несущихся под горку вдоль обрамленной соснами виляющей тропки, и мне неловко смотреть на все, что угодно, связанное с аквациклами, штормовым ветром, болтанием на канате над грязной лужей, свадьбами или отплясывающей на свадьбе публикой. Боже мой, думается мне, да зрители тут просто обхохочутся. Всегда забавно, когда люди выставляют себя дураками. Вот только следует ли тогда забавляться?

Уж лучше смотреть, как страдают те, кто и впрямь заслуживает презрения, — полагаю, именно затем я и здесь.

Я находился в Клеркенвелле, в телестудии, под которую было переоборудовано складское помещение времен королевы Виктории; здесь-то и собиралась фирма «Уинсом продакшнз» снимать свою новую программу, хотя и многократно отложенную и на все лады переиначенную, — то ли аналитическую передачу, то ли тележурнал, одним словом, «Горячие новости». Большая часть программы должна была выходить в эфир живьем, но ту ее часть, в которой выпало участвовать мне, предстояло записывать. Разумно. Приготовившись осуществить мой безумный опасный замысел, я был дико разочарован, узнав, что встреча с отрицателем холокоста не пойдет в прямом эфире: ведь я рассчитывал на ту шумиху, которая поднялась бы, когда все собственными глазами увидели бы произошедшее в студии, а так… (Однако я начал тут же испытывать облегчение, рассуждая примерно следующим образом: «Ну, в таком случае вообще нет смысла затевать нечто подобное…» Затем я сделал над собой усилие и мысленно сказал себе: нечего увиливать, решил так решил.)

Хотя увильнуть я все еще мог бы. У меня в кармане тяжеловатая металлическая штука напоминала, что я пришел сюда с определенной целью, но я хорошо знал: когда настанет время действовать, я вполне могу ее проигнорировать и продолжать как ни в чем не бывало, то есть вести передачу так, как этого от меня ожидают, и если что и выпаливать, то словечки.

Было далеко за полдень. Я чувствовал себя до отказа напичканным инструкциями. Фил прошелся со мной по всем темам, которые напрашивались сами собой, а затем то же самое Проделал еще один сотрудник — молодой человек приятной наружности, запыхавшийся от трудов и ужасающе вежливый.

Ведущего программы звали Каван Латгон-Джеймс; то был худощавый смуглый человек привлекательной внешности, весьма энергичный, говорящий быстро, отрывисто и вместе с тем четко, в стиле прирожденного мастера интервью, который может и польстить, и куснуть чуть ли не одновременно. Он оказался ирландцем, так что я припас парочку сентенций относительно не самого бравого поведения Ирландии во время войны с фашистами на тот случай, если бы он, стремясь обеспечить баланс сил, вздумал стакнуться с моим плохим парнем. Сам плохой парень еще не попадался мне на глаза; наверное, так было задумано.

Единственным человеком, разделившим со мной одиночество Зеленой гостиной — если не считать парочки миловидных, но ужасающе суетливых помощниц режиссера, как минимум одну из которых, помнится, звали Равенна, — оказался напоминавший юнца-фаната молодой комик по имени Престон Уинн, которому предстояло записать какой-то забавный скетч, злободневный, хлесткий и увлекательный, посвященный чему-то животрепещущему, но лишь после того, как мы управимся с записью дискуссии-стычки по поводу холокоста. Уже находясь в Зеленой гостиной, он все еще работал со своим сценарием, тихонько постукивал пальцами по его обложке и безостановочно хлестал кофе, время от времени бросая выразительные взгляды на тарелку с аппетитными сэндвичами. Я едва удержался от искушения шепнуть ему, чтоб он постарался растянуть свой скетч, говорить помедленнее и даже добавить отсебятины, поскольку мой номер может недобрать отпущенного режиссером эфирного времени, — но, разумеется, не стал этого делать.

Я даже ничего не выпил в этой Зеленой гостиной. Мне очень хотелось, но я понимал, что для задуманного нужно оставаться трезвым как стеклышко, быть начеку и сохранять хорошую реакцию.

За обедом в «Черной свинье», еще одном излюбленном нашем питейном заведении в Сохо, примерно таком же, как «Ветвь», мы сели в уголке и ничего не пили. Фил явно боялся, что я могу все напутать — забыть домашние заготовки, стушеваться и то ли затеять бессвязные разглагольствования, то ли вовсе начать пускать изо рта пену — я уж не знаю. В общем, что угодно. Он порывался пойти вместе со мной на студию, но я давно ему объявил, что отправлюсь туда один. Отчасти из-за того, что, как я ему объяснил, он не является моим папой и меня не нужно водить всюду за ручку, а отчасти из-за того, что он мог: а) догадаться по мере приближения времени записи по моему виду и поведению, что я намерен учудить нечто из ряда вон, и сорвать мои планы; б) получить от нашего общего начальства не столь сильную взбучку, если его не окажется при том, что я сотворю. Если, конечно, у меня хватит духа сотворить.

— Гм… что же еще… Ах да, твой довод о том, что в таком случае всей Второй мировой войны тоже не было; эта твоя мысль, по-моему, просто замечательна. Она в основе своей нелепа, но не более чем утверждения твоего оппонента.

— Знаю, Фил. Мы вроде бы об этом уже много раз говорили.

— Конечно, конечно, однако не мешает лишний раз повторить.

— Как раз зарепетированность может все испортить.

— Слишком рискованно. А вдруг напутаешь?

— Послушай, я ничего не путаю пять раз в неделю, когда мне внимает миллион радиослушателей, так чего вдруг я напутаю в идущей поздно вечером передаче на задрипанном Четвертом канале, которую наверняка и смотреть-то будет горстка людей… к тому же, бля, с предварительной записью?

— Да-да, и обещай, что не станешь выражаться нецензурно, хорошо?

— Фил, так тебя и разэдак, разве я хоть раз выругался в открытом эфире?

Вид у Фила был, как у страдающего жестокой диареей пассажира «лендровера», несущегося по бугристой проселочной дороге в джунглях в направлении туалета, до которого еще очень далеко.

— Вообще-то нет, — согласился он, — но я до сих пор не могу понять, как тебе это удается.

— И тем не менее.

— Как, даже на радиостанции «Инверклайд-Саунд»?

— На «Стратклайд-Саунд»[108], радиостанции, где сценаристы готовы скорее промазать по клавише пробела, чем невзначай зацепить восклицательный знак, но ты прав, я сдерживался даже там. А все потому, что я, верь не верь, всегда отдаю себе отчет в том, что собираюсь сказать, пусть даже за мгновение до того, как скажу, и я никогда не забываю, где нахожусь, в пивной или в студии, и у меня в запасе всегда есть достаточно времени, чтобы сработал мой внутренний цензор и внес соответствующие коррективы — пускай не всегда очень элегантные или даже грамматически правильные.

— Верно. А все-таки.

— Господи, да ведь это же Четвертый канал, да и то практически ночью. Не воспитательная программа для детишек. И потом, если уж даже в сериале «Секс в большом городе» и то иногда матюгаются, то не могу взять в толк, почему этого нельзя мне. А однажды я слышал слово «пизда» в «Шоу Ларри Сандерса»[109].

Фил вытаращил глаза:

— Нет-нет, только не это…

— Слушай, а почему бы тебе немного не успокоиться? — продолжил я. — Ведь я вовсе не собираюсь там сквернословить. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Фил, но вид у него остался по-прежнему обеспокоенный.

Конечно, мне очень захотелось ему заявить:

«Черт побери, старик, да у меня просто не останется времени с ним ругаться; скорей всего, дело закончится за какие-нибудь пять секунд, нечего тебе ломать свою дурацкую голову, пытаясь угадать, что и как я скажу».

Но разумеется, я этого не сделал.

На меня надели сбрую. Почему-то мне думалось, что на меня нацепят радиомикрофон типа тех, какие применяются у нас на станции (они всегда с вами, и вас предупреждают, что, заходя в туалет, их лучше выключить, если не хотите как следует повеселить звукооператоров), но в этой студии использовали микрофоны на длинных кабелях. Создание, показавшееся мне клоном только что виденных миловидных, но ужасающе суетливых помощниц режиссера, просунуло провод мне под пиджак, зацепив микрофон за пуговку рубашки рядом с пряжкой ремня на брюках, а затем — когда я просунул микрофон повыше — прикрепило его между двумя верхними пуговками. Рубаха-парень, ворот нараспашку, и никак иначе. Все равно в каталажке с тебя снимают и галстук, и ремень, и шнурки.

Эта ужасающая помощница без конца улыбалась, пока мы боролись с холодным черным проводом, просовывая тот между моей грудью и тканью рубашки, и я улыбался ей в ответ, и в какой-то момент девушка задела свободной рукой полу моего пиджака, отчего карман, ударившись о край сиденья, издал глухой стук, и я забоялся, как бы девушка не увидела пот, сочащийся у меня из-под грима, и не спросила: «Эй, а что там за тяжелая и твердая металлическая штуковина, что она делает у тебя в кармане?»

Паранойя. Самое ужасное в паранойе то, что вас не покидает смутное подозрение: как раз в тот момент, когда вам покажется, будто опасность миновала, вы будете наиболее уязвимы.

После того как проверили звук, черный провод микрофона был приклеен липкой лентой к пластиковому с хромом подлокотнику того кресла, в котором я сидел, — ниже уровня стола и, таким образом, вне досягаемости для нацеленных на меня камер. У меня под ногами по выкрашенному в черный цвет полу извивался змеей кабель, почти невидимый, разве что поблескивала лента, которой он был приклеен.

Я окинул взглядом студию. Каван будет сидеть между нами, в паре метров от меня, за огромным деревянным столом в форме запятой; его кресло повыше моего и с более высокой спинкой, чем у меня или у плохого парня, кресло которого стояло еще в двух метрах от Кавана, за изгибом стола. От множества повешенных под потолком ярких прожекторов шел невыносимый жар.

Кто-то сел в кресло по другую сторону стола, и я сперва не понял, что тут затевается: это была одна из ужасающих помощниц, а вовсе не чертов ниспровергатель холокоста, как я ожидал. Затем другая помощница плюхнулась в кресло Кавана, стоящее в центре, и я сообразил, что пока просто настраивают камеры.

Перед креслом Кавана стояла большая телекамера с опущенным вниз раструбом-блендой и с приподнятым вверх маленьким экраном, выполняющим роль видоискателя. Бородатого паренька-оператора было почти не видно за камерой, когда он передвигал ее, следуя распоряжениям, звучащим в его наушниках. И мелись также две на удивление маленькие автоматические камеры, стоящие на массивных трехногих штативах, одна передо мной, другая перед плохим парнем. Была еще переносная камера с длинным шнуром, и работающий с ней оператор-толстяк бормотал что-то в прикрепленный к наушникам микрофон, прохаживаясь то вправо, то влево — видимо, проверяя, как далеко он может пройти вдоль изгиба стола, не попадая при этом в объективы других камер.

Все в студии вслушивались, что говорят в их наушники люди, находящиеся в операторской, и в течение какого-то времени окружившая меня относительная тишина казалась мирной и успокаивающей; аппаратуру настроили, и мне было приятно, что меня вежливо игнорируют. Кто-то выкатил на тележке большой монитор, поставил его в паре метров за камерами и развернул; на голубом экране оказался большой белый циферблат часов со значком программы в углу. Монитор стоял — молчаливый и неподвижный — посреди наступившей в студии условной тишины, иногда нарушаемой чьим-нибудь бормотанием.

Я поймал себя на том, что думаю о Селии. Вспоминаю чувство, которое возникает от прикосновения ее тела, ее ласковых пальцев, вспоминаю ощущение шелковистости, появляющееся, когда я провожу ладонью по ее спине, а также пряный, мускусный запах ее волос, вкус ее губ после глотка шампанского, вкус ее пота в ложбинке, образованной ключицей, а более всего звук ее голоса, его неторопливость, почти неуловимый акцент, настолько легкий, что иногда задумываешься, не померещился ли он; голоса, что струится, точно извилистый ручеек спокойной радости, иногда, как бы скатываясь с порогов, звучащий раскатисто, стоит ей рассмеяться.

Монитор моргнул, и голубая с белым картинка часов уступила место изображению помощницы режиссера, сидящей в кресле Кавана. Затем экран снова мигнул, и на нем опять возникли часы с логотипом канала.

Я скучал по ней. Прошел уже месяц, как мы с ней виделись в последний раз, и этот месяц показался мне жутко долгим. Наверное, в рождественские каникулы, плавно переходящие в новогодние, всем начинает казаться, что время тянется очень медленно, но мне чудилось, будто я провел их особенно напряженно, что, верно, и заставило данный период моей жизни стать особенно продолжительным. В эти праздники я потратил до сумасшествия много времени, проверяя, не произошло ли каких-нибудь авиакатастроф, связанных с рейсами «Эр Франс» на Мартинику или с Мартиники, и нет ли известий о внезапных ураганах, необычных для этого времени года, или новых извержений вулканов на островах восточной части Карибского моря.

Вокруг меня все рушилось — как мне казалось, оттого, что Селии не было рядом. В этом не было ни малейшего смысла, потому что мы с Селией обычно проводили вместе не так уж много времени, когда она жила в Лондоне, — всего полдня раз в неделю, да и то не каждую, так что на самом деле она не могла оказывать слишком большого влияния на мою жизнь, но все равно в ее отсутствие я теперь чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение и брошенным на юлю волн, в жизни моей царили раздрай и хаос.

В наступившей разлуке меня даже не могли поддерживать обещание или хотя бы только надежда, что мы опять встретимся через пару дней.

И недавняя история с Джоу, получившая неожиданное продолжение, коснувшееся Эда и Крейга, и все случившееся на новогоднем празднике, и продолжающаяся кампания угроз, затеянная против меня каким-то ублюдком, не говоря уже о жутковатых размышлениях насчет задуманной мною выходки в этой студии, — все, вместе взятое, заставляло меня остро чувствовать рискованность и опасность моего положения. Все сильно напоминало попытку справиться с заносом при езде в дождь на мотоцикле: то же самое ощущение холодного ужаса, от которого сводит живот, пока ты отчаянно борешься с некой вдруг взбесившейся и вышедшей из-под контроля могучей силой. В те времена, когда я работал курьером, такое случалось со мной несколько раз. Мне всегда удавалось справиться с заносом и выровнять мотоцикл, чем я немало гордился, но все же не занимался самообманом настолько, чтобы и вправду поверить, будто в каждом из подобных случаев от падения в кювет или под колеса автобуса меня спасало мастерство вождения, а не простая удача. К тому же подобные происшествия длились, к счастью, всего несколько секунд; теперь же меня занесло на недели, а то и месяцы. Все, за что я мог ухватиться, не слишком-то годилось для этого: по-настоящему мне нужна была только Селия. Только в ней я мог найти необходимую точку опоры, в ее спокойствии, в ее рационализме навыворот.

Я взглянул на кресло напротив меня, в котором предстояло сидеть плохому парню. Бросил взгляд на часы. То, как долго приходится ждать перед съемкой телепередачи, показалось мне ужасным. Я просто не создан для такого рода деятельности. Пол, мой агент, совсем отчаялся, поскольку в прошлом я не раз получал приглашения на телевидение, но это было такое дерьмо, что приходилось отказываться. Сплошное надувательство, сплошные увертки и надуманные сложности, но дело даже не только в этом. На радио ты просто приходишь и делаешь свое дело. Ты можешь заранее обговорить какие-то рабочие моменты в баре или в офисе, порепетировать, если нужно, какие-то куски, набросать сценарий небольших диалогов или скетчей, и к твоим услугам всегда куча всякой всячины, записанной предшественниками, в которой можно покопаться и выудить что-то полезное… но вообще-то самое важное и самое приятное на радио — это как все у тебя получается, как твои слова слетают с языка практически с той же скоростью, с какой ты думаешь (и с какой работает встроенный цензор, о котором я вовсе не врал Филу).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: