Сделай Сам Свою Работу на 5

Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда 9 глава





В уголках глаз моего режиссера появились морщинки.

— Небось, пытаешься залезть в трусики к той самой даме?

— Фил! Я же говорил тебе, она замужем.

Фил громко рассмеялся.

— Разве тебя это когда-нибудь останавливало?

— Как ты иногда циничен, Фил. Смотри, как бы тебе таким не остаться.

— Это просто защитная реакция, возникающая, когда ты рядом, дружище.

— Чего плохого в том, чтобы исполнить чью-то заявку?

— Мы никогда этого не делали.

— Ну вот тебе и новенькое что-то.

— Тут должен быть какой-то скрытый мотив.

— Может, хватит об этом? Нет никакого скрытого мотива.

— Я слишком хорошо тебя знаю, Кен. Здесь обязательно должен быть какой-то подвох. Привычки и заведенный ритуал куда важнее для тебя, чем ты думаешь.

Я покачал головой.

— Ну ладно, так и быть, сознаюсь: один из друзей сэра Джейми поставил меня… э-э-э… в немного неловкое положение, — сказал я, поглядывая одним глазом на указанное в списке песен время воспроизведения, а другим на часы в студии.

— Ага-а-а!

— Нет тут никакого «ага-а-а!». Послушай, тот парень большая шишка, лично знаком с Нашим Дорогим Владельцем, я его вчера неожиданно встретил, и он из меня, ну, типа, выдавил обещание поставить песню для его женушки.



— Готов спорить, суперкрасотки.

— Я же говорю, он большая шишка. У таких всегда жены красавицы. Обычное дело. Если увидишь такого, как он, с какой-нибудь замухрышкой, можно смело предполагать, что здесь замешана любовь. И нечего на меня так смотреть.

— Да, это было неожиданно.

— Мне захотелось тебя отблагодарить.

— Господи, а какой, интересно, рождественский подарок ты вручишь твоему почтальону?

Сели улыбнулась.

— К тому же я не смогу встретиться с тобой в ближайшее время. Только после Нового года.

— Ну что же.

— На сегодняшний день у тебя есть какие-то планы?

Я покачал головой:

— Ничего, кроме намеченной встречи с юристами. Но они подождут.

— Надеюсь, ты не в беде?

— Нет, — ответил я, — да и юристы не мои. Просто нужно подписать свидетельские показания по поводу несчастного случая, свидетелем которого мне довелось стать месяц или два назад. А что ты собираешься делать на праздниках?

— Поеду домой.

— На Мартинику?

— Да.



— Мистер М. с тобой?

— Да. А какие планы у тебя?

— Останусь в Лондоне.

Еще год назад мы с Джоу условились, что проведем Рождество с ее родителями в Манчестере, но теперь Джоу предстояло провести это время в Нью-Йорке, по долгу службы помогая ребятам из «Аддикты» ковать железо их славы, пока оно еще горячо. Я даже не мог съездить к своей собственной семье, мои отец с матерью давным-давно решили, что сыты по горло шотландскими зимами и новогодней суетой, и вот уже несколько лет подряд проводили праздники на Тенерифе, собираясь поступить так и на этот раз.

— А вообще-то здорово, что мы нынче смогли встретиться, — сказал я.

— Повезло, что Джону пришлось уехать сегодня утром. Опять в Амстердам.

Она взглянула на часы — единственное, что на ней осталось. При слове «Амстердам» она слегка нахмурилась.

— Но времени у нас только до двух тридцати.

Я оперся на локоть и стал рассматривать ее при тусклом свете настольной лампы на секретере. Кроме того, кое-какой свет проникал через приоткрытую дверь ванной. Сели лежала в роскошной позе, раскинув ноги, пряди золотисто-коричневых волос разметались сказочной разветвленной речной дельтой по белым простыням и пышной подушке, одну руку она подложила под голову, открыв оставленный когда-то молнией, похожий на завитки папоротника узор, волшебную инкрустацию на ее смуглой коже.

— Мне вчера и в голову не пришло, что ты можешь там быть, — сказал я ей и покачал головой, — Ты показалась мне на катке такой ослепительно прекрасной. Конечно, мне следовало поскорей смыться, но я просто не смог отвести глаз.

Она погладила меня по руке.



— Все обошлось. Сперва я забеспокоилась, когда поняла, что он догадался: я тебя узнала. Но он решил, что знает тебя тоже, то ли по тому дню рождения, то ли по фотографиям в газетах. У него очень хорошая память.

— Значит, этим утром он ушел рано и не слышал, как я посвятил тебе песню?

— Да, но ее слышала я.

Я огляделся по сторонам.

— И решила встретиться со мной здесь.

Мы находились в отеле «Дорчестер», где произошло наше первое свидание. Огромное дерево под окном, то самое, которым тогда, в мае, покрытым листьями и освещенным слившимся воедино светом луны и уличного фонаря, мы любовались из апартаментов, находящихся на пару этажей выше. И никакой тишины сейчас не нужно было соблюдать.

— Признаюсь, — сказал я, — меня давно так и подмывало спросить, что ты сделаешь, когда мы перебываем во всех шикарных отелях Лондона. Одним из возможных вариантов мне представлялось такое: они становятся все более дешевыми, и наконец мы опускаемся до того, что снимаем нижнюю койку в большой зале туристской ночлежки в Эрлз-корте, среди наваленных рюкзаков.

Она тихонько засмеялась.

— Для этого потребовалось бы огромное количество свиданий, даже если бы мы ограничились только центром Лондона.

— А я оптимист. Так что же, кстати, заставило тебя вернуться сюда?

— Вообще-то я думала вернуться сюда в нашу первую годовщину…

— Вот как? — проговорил я, широко улыбаясь, — Так, значит, в глубине души, оказывается, ты все-таки романтик, Селия Джейн?

Она ущипнула меня за руку, да так, что я вскрикнул и ухватился за больное место. Синяк был почти неизбежен. Это было несправедливо, конечно, мне-то никаких следов оставлять на ее теле не разрешалось.

— Вот тебе, — И она погрозила мне пальцем. — Но затем я подумала, что в этом можно разглядеть некий принцип, а зачем зря рисковать.

— Из тебя получилась бы великая разведчица.

— А кроме того, у меня создалось впечатление, будто что-то изменилось теперь, когда наши параллельные миры внезапно соприкоснулись.

— Какая-то слабая, трусливая, испуганная частица меня вообразила, что произошедшая перемена чересчур велика и тебе больше не захочется снова меня увидеть, — сознался я, — Знаешь, как будто чары развеются, что ли.

— Тебе и вправду пришло такое в голову?

— К счастью, мне довелось прожить наедине с этой мыслью всего одну ночь, но она меня действительно посетила. Ведь у тебя свои представления о том, как люди могут быть разделены или связаны, свой круг воззрений и верований, которые мне кажутся чрезвычайно экстравагантными, которые я не могу понять и потому не могу предвидеть результатов… а вдруг для тебя вчерашнее стало бы своего рода символом, фомом небесным, божественным знаком, однозначно символизирующим (и никаких споров или просьб, то есть в полном согласии с принципами твоей веры, к постижению которых я так и не подступился), что все для нас кончено.

Уже почти сонным голосом она проговорила:

— Кажется, ты думаешь, будто я не вполне разумна?

— Я полагаю, ты ведешь себя как самый разумный человек из всех, кого я встречал, но при этом утверждаешь, будто веришь в абсолютно сумасбродную идею о том, что наполовину жива и наполовину мертва. И в твою странную связь с двойником из какой-то иной вселенной. Может быть, это чрезвычайно разумно в каком-то глубоком смысле, который от меня до сих пор ускользал, но мне кажется, я ни на йоту не приблизился к его пониманию с тех пор, как ты в первый раз познакомила меня с этой, честно говоря, совершенно бредовой системой взглядов.

Какой-то миг она хранила молчание. Смотрела на меня своими миндалевидными карими глазами, в глубине которых мне почудились медленные языки пламени.

— А ведь ты, кажется, глобалист?

— Э, да ты действительно слушала.

Она запустила пальцы в волосы у меня на груди, затем нежно зажала их в кулак и легонько подергала.

— Ты так заботишься о том, — сказала она, — чтобы развитые и богатые страны не навязывали свой образ жизни и свой менталитет или способ развития экономики странам поменьше или победнее, и к религиозным вопросам или местным обычаям это, мол, тоже относится, и в то же самое время тебе хочется сделать так, чтобы все думали одинаково. Как и все, кто любит громить и ниспровергать, ты хочешь, чтобы все думали так, как ты.

— А кто не хочет?

— Но я угадала, правда? Тебе хочется, чтобы повсюду распространился один и тот же образ мыслей, чтобы он господствовал во всем мире, заменяя все другие оттенки мнений, возникшие в совершенно разных местах, среди разных народов и культур. В душе ты колониалист. Ты веришь в империализм западного образа мыслей, оправдываешь его. Знаешь, как называется твой идеал по латыни? Pax logica, мир логики. Ты бы желал, чтобы флаг твоего рационализма победно реял в каждой голове у нас на планете. Ты говоришь, тебе все равно, во что люди верят, что ты уважаешь их право поклоняться тому, чему они желают, но на самом деле ты не уважаешь ни людей, ни их веру. Ты думаешь, будто они глупцы и верят в нечто бессмысленное и бесполезное, если не хуже.

Я опустился на спину. Глубоко вздохнул.

— О’кей, — проговорил я, — Хочу ли я, чтобы другие думали, как я? Допустим, да. Но я знаю, что такого никогда не произойдет. Уважаю ли я чужую веру? Черт побери, Сели, даже не знаю. Помнишь, кто-то сказал, будто надо уважать религиозные взгляды человека точно так же, как его веру в то, что его жена самая красивая женщина на свете? Хотя в этой максиме присутствует некоторый сексизм — к счастью, не слишком злонамеренный, — я могу принять подобную точку зрения. Согласен и с тем, что могу ошибаться. Кто знает… Может, правы авраамисты. Может, эта жестокая, ненавидящая женщину и боящаяся ее нечестивая тройка мировых религийи в самом деле то, что нам нужно… Может даже, — продолжил я, — какая-нибудь захудалая шотландская секта, являющаяся ответвлением пресвитерианской церкви Шотландии, которая сама является разновидностью протестантизма, то есть христианской веры, являющейся одной из религий, восходящих к Аврааму, одного из видов монотеизма… может, лишь они — все несколько тысяч последователей сего вероучения — единственное чистое сокровище в вопросах веры и обрядов, а все остальные на протяжении всех прошедших столетий только и делали, что заблуждались. А может, единственно правильный путь был открыт свыше лишь одному-единственному пророку, не имеющему последователей, принадлежащему к самой периферии реформированной разновидности гватемальского горного суфизма. Все, что я могу сказать, — это что я пытался подготовиться к тому, что окажусь не прав, что однажды, проснувшись после собственной смерти, придется убедиться, что весь мой атеизм представлял собой одну большую ошибку.

Я опять приподнялся на локте.

— А вот считаю ли я, что разум должен победить иррационализм? Думаю, да. Определенно. Готов признаться в этом целиком и полностью. Но к счастью, винить в подобном приходится лишь окружающее нас общество. Да, общество, а также любознательность и сомнение, образование и прогресс, и еще стремление отыскать истину в споре, ну и наконец, всевозможные школы и библиотеки, все университеты, всех ученых монахов и алхимиков, профессоров и учителей. Вера хороша для поэзии, для искусства, для образов и метафор, а также для того, чтобы говорить нам, кто мы есть и откуда такие взялись. Но когда религия начинает стремиться описать мир, описать мироздание, она просто представляет все это в неверном свете. Тут не было бы особой беды, допусти она, что может ошибаться, но не тут-то было, потому что все, что у нее есть, — это нерушимая уверенность в собственной непогрешимости, остальное же — дым и зеркала. А между тем никаких хрустальных сфер не существует и планеты вовсе не являются результатом непроизвольного семяизвержения какого-нибудь небесного божества. Если все понимать буквально, то религия является простой ложью, обычной и примитивной. Если же она метафора, то никакие попытки объяснить с ее помощью, что и как устроено в нашем реальном мире, не срабатывают. Разум срабатывает, научные методы срабатывают. И мир техники тоже, а она — нет. Если некоторые люди обосновывают свое уважение к среде обитания верой, что рыба, которую они едят, может являться их умершим родственником, или обучаются правильному обращению со стульчаком в туалете, стремясь, чтобы не просочилось ихнее ци, жизненная энергия, то я счастлив признать и даже воздать должное результатам подобного поведения, даже если полагаю, что в основе его, по существу, бред. Я могу сосуществовать с такими людьми. И надеюсь, они могут сосуществовать со мной.

Сели погладила меня ладошкой по груди. Я почувствовал, как мое сердце заколотилось. Не следовало мне так распространяться, но у меня не было выбора. Все это оказалось для меня слишком важным.

— Иногда… — проговорила она, глядя на свою руку, а может, на мою грудь, — иногда мне кажется, что мы с тобой похожи на двух слонов разного цвета на шахматной доске.

— Слонов? Это после того, что я только что наговорил?

Сели улыбнулась и растопырила ладошку у меня на груди, словно измеряя расстояние между моими сосками.

— Да, лучше быть королевой, — согласилась она.

— Клянусь, я скорей согласился бы оказаться пешкой, чем слоном. Та, по крайней мере, имеет шанс превратиться в нечто получше.

— Не нужно клятв, я и так верю.

— Или конем. Мне всегда нравилось, как они ходят. Не покидая двухмерной доски, они как бы перемещаются в трехмерном пространстве. А еще ладьей — мне всегда нравилась ее грубоватая напористость. И ей тоже по силам нечто, если вдуматься, трехмерное, правда всего один раз. Я имею в виду рокировку. Слоны же… слоняются, ходят вокруг да около, словно скользя меж фигурами, и проходят сквозь их порядки, будто нож между ребрами. Король же, по сути дела, просто обуза.

— Я имела в виду двух разноцветных слонов, и к тому же разнопольных. Представь, они на доске одни-одинешеньки, никаких других фигур нет.

Кивком головы я дал знать, что понял наконец ее мысль.

— Им никогда не сойтись, — проговорил я. — Они могут вечно ходить мимо друг друга, но не коснутся друг друга. Они вроде бы стоят на одной и той же доске, однако фактически это не так. Совершенно не так.

Слегка наклонив голову набок, она посмотрела на меня из-под приопущенных ресниц.

— Тебе так не кажется?

— Пожалуй. А ведь то же самое происходит и с нами. Да?

— Наверное. А может, вообще со всеми мужчинами и со всеми женщинами. Со всеми людьми.

— Никогда? И нет исключений? И нет никакой надежды? — Я постарался произнести это как можно более беззаботно.

Она взяла в одну руку мой орган, а другую, выпростав из-под головы, положила на свой.

— Мы сходимся тут, — улыбнулась она (причем одной из тех улыбок, подумал я в тот миг, какие могут заставить вас вообразить целую вселенную и тут же осветить ее, какие способны озарить жизнь сразу двоих; такая улыбка в силах озарять бесконечность, и не одну). — Чем сейчас и следует заняться.

 

Глава 7

Сексуальное пике

 

— Никки! Боже мой! Что ты наделала?

— Верховена недооценивают? — Я задумался, — Это как, как это?

— Хендри. Из «Астон-Виллы». Похожи, как близнецы.

— Онанизм — и чего это его так ругают?

— Анекдот: тук-тук…

— Слова без дел — как штанов не надел.

— Ну тебя к черту, он сел на мель у горы Арафат.

Крейг справлял в своей хайгейтской квартире хогманай — шотландский новый год.

— Привет, Кен! Что? Ах да, я подстриглась. Нравится?

— О нет! Твои волосы…

— Всего лишь стали немного короче. Легче мыть. Другие.

— Почти черные с каштановым отливом. Ты рехнулась!

— Ты говоришь точь-в-точь, как мой папа.

— Но у тебя же были красивые волосы!

— Почему были? Ну, спасибо тебе.

— Подумай о концовке «Вспомнить все», — (Я усмехнулся.) — Ну то-то.

— Ты не нукай! Да еще с таким довольным видом, вроде доказал чего. Объяснись, мужик, чего ты имел в виду?

— Как ты воспринял все происходящее на экране, и вообще, об чем там в конце речь?

— В конце, старина, там полнейший абсурд. Некое пирамидальное сооружение, этакий здоровый холм, не тянущий, однако, в планетарном масштабе даже на прыщик, — и прикинь, за какие-то полминуты эта козявка умудрилась окружить Марс атмосферой, ничем не отличающейся от земной, все оказалось тютелька в тютельку: и температура, и давление, даже белые облака тут же поплыли по голубому небу — в общем, все произошло как раз в самый подходящий срок, чтобы глаза у Арни и у его девчонки-инженю вернулись в глазницы и перестали плакать кровью, а это с их зенками происходило к тому времени уже не меньше минуты, как и полагается в условиях почти полного вакуума. В общем, все кончилось без каких бы то ни было неприятных последствий. Ни для небесных тел, ни для тел человеческих. ..— Я задумался над только что сказанным и добавил: — Ни для тела самого Арни.

— Ну-у, — кивнул Эд.

— Опять! — вскипел я, — Перестанешь ты когда-нибудь нукать или нет, черт тебя побери?

— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.

— Да и «хи-хи-хи» твое не многим лучше, — Я ухватил Эда за плечи и прошипел сквозь зубы: — Какого хрена, что ты хочешь сказать?

— Я хочу, типа, сказать, — ответил Эд, ухмыляясь, — что конец фильма настолько абсурдный, что Арни, то есть его персонаж, наверняка все еще продолжает находиться в виртуальной реальности. То есть ничего такого на самом деле не происходило, так ить?

Я открыл рот. Убрал руки с плеч Эда. Ткнул его пальцем. И произнес:

— Хм.

— Вот потому-то чудак Верховен и есть гений, подрывающий все устои.

Я стоял, кивая, и пытался припомнить какие-то предыдущие сцены фильма.

— Конечно, — сказал Эд, — это лишь теория.

— Какой Хендри?

— Ну тот, что играет за «Астон-Виллу». Да ты не мог его не видеть.

— Почему-то не случилось… А что с ним такое?

— Он выглядит точь-в-точь как Робби Уильямс.

— Крейг, тебе надо почаще куда-нибудь выбираться.

— А я выбирался, сходил на матч. Там-то его и увидел.

— Тогда тебе нужно побольше сидеть дома.

— Фил, твой недавний перл в защиту онанизма совсем не смешной. Скажи уж «Держащие палец на кнопке — и что это вас так ругают?», и то уже немного получше, есть чуточка юмора, все равно, конечно, не для эфира, это я просто как пример.

— Ну я хотел придумать новый телефонный сервис.

— Вот оно что. Ну, некоторые сладкоголосые дамочки эту нишу давно и успешно заняли — дело, говорят, прибыльное.

— Нет, я о другом.

— И о чем бы это? Мастурбомарафон с привлечением спонсоров?

— Нет-нет… Ага, вот: можно назвать «Возьми себя в руки».

— Да уж. Ты явно возмечтал переплюнуть самого Криса Эванса, который у себя в «Пока все завтракают» умудрился уговорить какую-то девицу взять в рот у ее дружка и так, с полным ртом, декламировать стихи.

— Нет, ты только послушай…

— Такое не пройдет, Фил. И думать забудь.

— Ты так считаешь?

— Да.

— А тебе не кажется…

— Я полагаю, тебе следует подойти к нашему другу Крейгу и поговорить с ним.

— Тук-тук…

— Это кто?

— Конь в пальто!

— Какой еще конь?

— Серый в яблоках.

— В каких, блин, яблоках?

— Конских! Ах-ха-ха-ха!

— Да нет, я понимаю, что это значит на самом деле, — сообщил я Эйми, наклонясь к самому ее уху.

Мы стояли на мощеной дорожке в садике позади дома, где жил Крейг. Близилась полночь. Я только что попытался дозвониться до Джоу, находящейся в Барселоне вместе с «Аддиктой», но ничего не вышло.

— Но сперва понял совсем не так, — добавил я.

— Про без штанов? Шуба дорога, а под ней — ни фига?

— Именно! Я всегда думал: отлично, блин, звучит. И чертовски эротично!

Она засмеялась, откинув назад голову, словно выставляя напоказ лебединую шею (загорелую, хотя стояла зима) и безупречные зубы. Ее белокурые пряди слегка мерцали в темноте: на них падал свет, льющийся из окон.

— Да, ты бы, пожалуй, только так и понял.

— Остроумно, однако несправедливо. Послушай, я…

— Тебе такого ощущения ни в жизнь не представить. Ни в жизнь! У тебя есть эта твоя драгоценная теория, лично выстраданная линия партии, и ничего больше. Как всегда. Тебе просто не понять. Ведь ты там никогда не был. И ты не можешь проникнуться атмосферой. А мы окружены людьми, которые нас ненавидят.

— Прошу прощения, зачем ты мне об этом рассказываешь? Уж кому-кому, а мне-то хорошо знаком этот звон в ушах, когда чья-то ненависть опять ловит тебя в перекрестие прицела. Но… но погоди-ка минутку и объясни, кто это «мы». Какого черта, с каких это пор ты стала «дочерью сионистской революции»?

— С тех самых, как поняла, что либо мы их, либо они нас, Кен.

— Так ты что, действительно стала? Ни хрена себе! Господи, я же только…

— Они все нас ненавидят. Все, кто живет вокруг наших границ, только и мечтают нас поубивать. Отступать некуда, за спиной море, так скинуть нас в море соседи и хотят. Кен, посмотри на карту! У нас крохотная территория! И эти люди нас убивают, стреляют в нас и бросают бомбы в нашем же собственном государстве, в нашем тылу, на наших собственных улицах, в магазинах, в автобусах, в наших домах! Мы должны их остановить, у нас нет выбора. А ты имеешь наглость утверждать, что мы стали нацистами, и сам не замечаешь, как сильно стал похож на самого отъявленного антисемита!

— Джуди, послушай меня, черт возьми. Я понимаю, как сильно ты по поводу всего этого переживаешь…

— А ты не просто не переживаешь! Вот о чем я говорю тебе: ты не можешь!

— Нет, я пытаюсь понять! Послушай, пожалуйста… прошу тебя, не надо приписывать мне слова, которых я не говорил, и мысли, которые никогда меня не посещали…

— Посещали, Кен, ты просто не хочешь признать.

— Я не антисемит. Послушай, я люблю евреев, я восхищаюсь евреями. Я, черт побери, настроен решительно проеврейски. Я же и раньше тебе говорил! Ну, может, не обо всем! Причем, поверь, такие убеждения у меня с детства, с тех пор, как я узнал про холокост и понял, как много общего между евреями и шотландцами. Шотландцы умны, а нас обвиняют в том, что мы гнусные скряги. То же самое и с евреями. Дело не в нации, а в созданной ею культуре, а по влиянию на мировую культуру я всегда ставил выше шотландцев только евреев, если в пересчете на численность вас и нас.

— Ну ты и трепло.

— Нет, я не шучу. Я действительно люблю евреев с детства! Так сильно, что даже стеснялся раньше тебе говорить насколько!

— Нечего мне вешать лапшу на уши.

— А это правда. Ты всегда придерживалась таких жутко левых взглядов, что я не осмеливался.

— Кен…

— Я серьезно. Когда-то я действительно обожал Израиль…

(И я не кривил душой. Когда мне было тринадцать, я втюрился в девочку по имени Ханна Гольд. Ее родители жили в Гиффноке, одном из самых зеленых южньгх пригородов Глазго. Им не очень-то нравились и наша дружба, и моя бросающаяся в глаза влюбленность. Но я сумел их очаровать, а кроме того, засел за книги об Израиле и евреях. Уже через шесть месяцев ее отец, мистер Гольд, дивился моим познаниям. Гольды переехали в Лондон вскоре после того, как Ханна справила свой четырнадцатый день рождения, какое-то время мы переписывались, но затем они переехали снова, и мы потеряли друг друга из виду. Когда я узнал, что они уезжают в Лондон, меня охватило отчаяние, но затем я оправился от него и за три недели прошел путь от крайнего уныния до того чувства, которое, к моему стыду, граничило с полным безразличием.

Однако, в отличие от любви, мой интерес к Израилю выдержал проверку временем. И в ту пору я прямо-таки не мог понять, как это кто-то может не любить евреев. Ведь то была самая харизматическая, отважная и рисковая нация в мире, способная победить всех окружающих их агрессоров. Шестидневная война, Даян с его черной повязкой через глаз, женщина-премьер, кибуцы… Мальчишкой я дико гордился, что именно танки британского производства прошли весь Синай с трепещущими на длинных гибких антеннах флажками, украшенными звездой Давида. Я регулярно брал в библиотеке все, что писалось об Израиле. Помню название брошюры «Великие еврейские генералы». Кто б мог подумать, что в их компании я найду Троцкого? Мне даже было известно, что израильтяне усовершенствовали британские танки «Центурион», установив на них вместо дизельного двигателя бензиновый; я обожал всю эту всячину так сильно, как только способен на подобное подросток, бредящий войной. Йом Киппур… Эх, как они классно тогда увели собственные катера из-под самого носа у французов! А рейд на Энтеббе? Просто дух захватывало, словно в кино! Ну как мог кто-то ими не восхищаться?)

— …но то было до вторжения в Ливан и резни в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила…

— Это сделали сами ливанцы, их христианская милиция! — возмутилась Джуди.

— Да ладно тебе! Это Ариэль Шарон спустил их с поводка, сама прекрасно знаешь. Но то было только начало; я стал прозревать, и до меня дошло, что и раньше палестинцам довелось многое вытерпеть: я вспомнил, как игнорировались Израилем резолюции ООН, как ему в порядке исключения из правил, обязательных для всех, позволялось их игнорировать, затем пресловутую историю о том, что «невеста прекрасна, но уже обручена», и незаконные поселения на арабских землях, и тайное производство ядерного оружия. Я услышал о взглядах равви Кахане[98], до сих пор исповедуемых множеством его последователей, увидел фотографии окровавленных трупов в мечетях, и мне от всего этого стало худо. Да и сейчас израильтяне убивают мирных жителей без суда и следствия под аккомпанемент разговоров об окончательном решении палестинской проблемы. Я слышал, как ваш министр на полном серьезе говорил, что если силам безопасности удастся арестовать всех террористов, а затем избавиться ото всех скопом, то проблем не останется; я просто не мог поверить, что образованный человек может нести подобную ахинею.

Знаешь, — продолжил я, — я не хочу быть несправедливым ни к какой стороне. Я не оправдываю взрывы, устраиваемые террористами-смертниками, как и любые нападения на мирных жителей; конечно, вы имеете полное право на самооборону, но ради бога, посуди сама: разве можно со всем этим согласиться? Да, разумеется, холокост действительно является самым бесчеловечным и ужасным актом варварства, это на самом деле исключительное по жестокости преступление против человечности, но вовсе не из-за того, что подобное произошло именно с евреями; оно осталось бы таковым, случись такое с любым народом, с любой группой людей. Массовые убийства евреев — так я всегда думал — имели место из-за того, что им некуда было бежать, некуда податься; следовательно, кто, как не они, имеет право на собственный национальный очаг. Дать им его — вот самое меньшее, что можно для них сделать. Весь мир это понял. Может, оттого, что чувствовал за собой вину, но соответствующее решение было принято… Но при этом Израилю вовсе не выдали карт-бланш, освобождающий от каких-либо моральных обязательств. Уж если кому, черт побери, и следовало бы знать, что значит быть угнетенным народом-изгоем, обвиненным во всех смертных грехах, и каково находиться под игом военного режима, надменного и самонадеянного, так это евреям, уж им-то следовало бы отдавать отчет в том, что происходит с ними самими и что они вытворяют в отношении других.

Так что, — заключил я, — когда палестинские подростки используют пращи против танков, которые затем ураганным огнем сносят палатки, где в это время матери кормят грудью детей, когда сравнивают с землей сады вокруг палестинских деревень, когда дороги между ними перепахивают, а дома взрывают динамитом, то неужели вы сами не понимаете, что устраиваете? Настоящие гетто! А когда израильская армия заявляет, что в Мухаммеда аль-Дуру и его отца стреляли палестинские боевики[99], не сродни ли подобное утверждение домыслам, будто фашистские концлагеря на самом деле построены союзниками уже после войны? Да от такой хрени, дорогие мои евреи, я просто волосы готов на себе рвать! А потом в газетах начинают публиковать письма об умиротворении палестинцев и сравнивают Израиль с Чехословакией накануне Второй мировой… Но это… это же полный абсурд! Чехословакия в то время отнюдь не была самой вооруженной до зубов страной в Европе, наоборот, она была одной из самых слабых, она вовсе не являлась единственной региональной супердержавой, обладающей к тому же монополией на оружие массового поражения, она не была искушенным в военном деле победителем в трех предшествовавших войнах, оккупировавшим чужую территорию.

— Но они нас убивают. Стоит лишь сесть в автобус, пойти за пиццей, поехать в синагогу, выбрать для прогулки не ту улицу в своем собственном городе…

— Я знаю! Нужно остановиться и тем и другим! Но вы лучше владеете ситуацией! Это вы выступаете с позиции силы! Ведь именно тот, у кого силы больше, должен прекратить кровопролитие первым, наложить на себя наибольшие ограничения, принять на себя последние удары, прежде чем те прекратятся!

Джуди покачала головой, и я заметил, что у нее в глазах стоят слезы.

— Ах, сколько чуши. Ты нас никогда не поймешь. Ты никогда ничего не поймешь. Да, мы далеки от совершенства. А кто совершенен? Мы сражаемся, защищая свою жизнь. Все, что ты говоришь, и все, что ты делаешь, на руку тем, кто хотел бы сбросить нас в море. Ты заодно с нашими врагами, с теми, кто хочет нас истребить. Это не мы стали нацистами, а ты!

Я закрыл лицо руками и, когда опустил их, только и смог произнести, глядя в покрасневшие, злые глаза Джуди:

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.