ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАГИСТРА ИГРЫ ИОЗЕФА КНЕХТА 24 глава

поселившись в столице, ты очень скоро получишь достойное тебя место, по

меньшей мере профессора высшего учебного заведения, -- на это ты можешь с

уверенностью рассчитывать. Однако такие вещи, ты знаешь, требуют времени, и

что-либо предпринять для тебя я смогу, конечно, только тогда, когда ты

совсем уйдешь отсюда.

-- Разумеется, -- сказал магистр, -- мое решение должно оставаться до

тех пор тайной. Я не могу предлагать услуги вашему начальству, пока не будет

оповещено и не вынесет решение мое собственное; это само собой разумеется.

Но ведь я пока и не ищу официальной должности. Мои потребности невелики,

меньше, чем ты, пожалуй, способен представить себе. Мне нужны комнатка и

кусок хлеба, но прежде всего работа, обязанности учителя и воспитателя, мне

нужно иметь одного или нескольких учеников и воспитанников, с кем бы я жил и

на кого мог бы влиять; о высшем учебном заведении я думаю при этом меньше

всего, с такой же охотой, нет, с гораздо большей, я стал бы домашним

учителем при мальчике или кем-нибудь в этом роде. Мне нужна простая,

естественная задача, нужен человек, которому я нужен, -- вот чего я ищу.

Работа в высшей школе Сразу же снова включила бы меня в традиционный,

канонизированный и механизированный аппарат, а я мечтаю совсем об ином.

Тут Дезиньори нерешительно высказал желание, которое уже некоторое

время вынашивал.

-- Я хочу сделать тебе одно предложение, -- сказал он, -- и прошу тебя

хотя бы выслушать его и доброжелательно взвесить. Может быть, ты сможешь

принять его, тогда ты окажешь услугу и мне. С того первого дня, как я

побывал здесь, в гостях у тебя, ты мне во многом помог. Ты познакомился с

моей жизнью и с моим домом и знаешь, как там все обстоит. Обстоит скверно,

но лучше, чем то было много лет. Самое трудное -- это мои отношения с сыном.

Он избалован и дерзок, он поставил себя в доме в особое, привилегированное

положение, ему легко было добиться этого в те годы, когда его, еще ребенка,

всячески ублажали и мать, и я. Затем он решительно взял сторону матери, и

все средства воздействия на него были постепенно отняты у меня. Я смирился с

этим, как и вообще с моей не очень-то удавшейся жизнью. Но теперь, когда я с

твоей помощью немного оправился, у меня опять появилась надежда. Ты

понимаешь, куда я клоню; я был бы очень доволен, если бы за Тито, у которого

и в школе не все идет гладко, взялся какой-нибудь заботливый учитель и

воспитатель. Это эгоистическая просьба, я знаю, и по душе ли тебе такая

задача, мне неизвестно. Но ты дал мне смелость высказать это предложение.

Кнехт улыбнулся и протянул ему руку.

-- Благодарю тебя, Плинио. Лучшего предложения я и желать не могу.

Только нужно еще согласие твоей жены. А кроме того, вы оба должны решиться

целиком поручить мне своего сына на первых порах. Чтобы я взял его в руки,

надо устранить каждодневное влияние родительского дома. Ты должен поговорить

об этом с женой и убедить ее принять это условие. Приступай к делу

потихоньку, торопиться вам незачем.

-- И ты веришь, -- спросил Дезиньори, -- что чего-то добьешься от Тито?

-- О да, почему же нет! Он пошел в вас обоих, он благороден и одарен,

не хватает лишь гармонии между тем и другим. Пробудить в нем желание этой

гармонии, вернее, укрепить его и наконец сделать сознательным -- вот моя

задача, и я за нее охотно возьмусь.

Теперь Иозеф Кнехт знал, что оба его друга, каждый по-своему, заняты

его делом. В то время как в столице Дезиньори посвящал в свои новые планы

жену и старался сделать их приемлемыми для нее, Тегуляриус сидел в

комнатушке вальдцельской библиотеки и по указаниям Кнехта собирал материал

для задуманного послания. Литературой, которую он рекомендовал Тегуляриусу,

магистр ловко его приманил; Фриц Тегуляриус, убежденно презиравший историю

как науку, попался на удочку и с головой ушел в историю военной эпохи.

Великий труженик в играх, он с возраставшим аппетитом собирал характерные

анекдоты той эпохи и накопил их так много, что его друг, которому эта работа

была представлена через несколько месяцев, не оставил в тексте и десятой их

части.

В эту пору Кнехт много раз гостил в столице. Госпожа Дезиньори

проникалась все большим доверием к нему -- ведь здоровому и гармоничному

человеку часто бывает легко пробиться к людям тяжелым и чем-либо угнетенным

-- и вскоре согласилась с планом мужа. О Тито мы знаем, что в один из этих

приездов он довольно кичливо заявил магистру, что не хочет, чтобы тот

обращался к нему на "ты", поскольку все, в том числе и учителя его школы,

говорят ему "вы". Кнехт самым вежливым образом поблагодарил его и извинился,

сказав, что в его, Кнехта, Провинции учителя обращаются на "ты" ко всем

ученикам и студентам, даже вполне взрослым. А после еды попросил мальчика

прогуляться с ним и немного показать ему город. Во время этой прогулки Тито

провел его и по одной красивой улице старого города, где почти сплошным

рядом стояли старинные дома знатных, зажиточных патрицианских семей. Перед

одним из этих крепких, узких и высоких домов Тито остановился, показал на

щит над порталом и спросил:

-- Вы знаете, что это? -- И, когда Кнехт ответил отрицательно, сказал:

-- Это герб Дезиньори, а это вот наше старое родовое гнездо, дом принадлежал

нашей семье триста лет. А мы живем в безликом, зауряднейшем доме только

потому, что после смерти деда отцу взбрело в голову продать этот прекрасный,

почтенный особняк и построить себе дом по моде, который, кстати, сейчас не

так уж и современен. Вы можете это понять?

-- Вам очень жаль старого дома? -- любезно спросил Кнехт, и после того,

как Тито со страстью подтвердил это и повторил этот вопрос: "Вы можете это

понять?", магистр сказал: -- Все можно понять, если как следует разглядеть.

Старинный дом -- прекрасная вещь, и если бы новый стоял рядом с ним и у отца

был бы выбор, он, пожалуй, оставил бы за собой все-таки старый. Да,

старинные дома прекрасны и почтенны, особенно такой великолепный, как этот.

Но построить дом самому -- это тоже прекрасно, и когда целеустремленный и

честолюбивый молодой человек волен выбирать, осесть ли ему послушно и

спокойно в готовом гнезде или свить себе новое, вполне можно понять, что он

предпочтет строить. Впрочем, насколько я знаю вашего отца -- а я знал его,

когда он был в вашем возрасте и отличался страстной напористостью, --

продажа и потеря этого дома никому не причинила столько боли, сколько ему

самому. У него был тяжелый конфликт с отцом и семьей, и, видимо, его

воспитание у нас в Касталии не вполне подходило ему, во всяком случае, оно

не смогло предостеречь его от некоторых скоропалительных оплошностей. Одной

из них была, пожалуй, продажа дома. Ею он хотел дать пощечину, бросить вызов

семейной традиции, отцу, всему прошлому и всякой зависимости, мне, во всяком

случае, кажется это вполне понятным. Но человек -- удивительное существо, и

поэтому не совсем нелепа, на мой взгляд, и другая мысль, мысль, что продажей

старого дома ваш отец хотел причинить боль не только семье, но прежде всего

себе самому. Семья разочаровала его, она послала его в наши элитные школы,

чтобы он воспитывался там по-нашему, а потом, когда он вернулся, встретила

его такими задачами, требованиями и притязаниями, к которым он никак не мог

быть готов. Но не стану продолжать свое психологическое толкование. Во

всяком случае, история с продажей дома показывает, какая могучая сила --

конфликт между отцами и сыновьями, эта ненависть, эта переходящая в

ненависть любовь. У живых и одаренных натур редко обходится дело без этого

конфликта, мировая история полна примеров тому. Кстати сказать, я вполне

могу представить себе в дальнейшем какого-нибудь молодого Дезиньори, который

поставит себе целью жизни вернуть дом во владение семьи любой ценой.

-- Ну, а вы, -- воскликнул Тито, -- не признали бы его правым, если бы

он сделал это?

-- Не берусь быть его судьей, сударь. Если в дальнейшем какой-нибудь

Дезиньори вспомнит о величии своих предков и об обязательствах, которые это

накладывает на его жизнь, если он изо всех сил будет служить городу,

государству, народу, справедливости и процветанию и так окрепнет при этом,

что попутно сумеет вернуть себе родовое гнездо, тогда честь ему и хвала, и

мы снимем перед ним шляпу. Но если у него нет в жизни другой цели, кроме

этой истории с домом, тогда он просто одержимый, влюбленный, человек

страсти, который, весьма вероятно, никогда не постигнет смысла таких

юношеских конфликтов с отцом и всю жизнь, даже в зрелом возрасте, будет

таскать их за собой. Можно понять его, можно пожалеть, но славы своего дома

он не умножит. Прекрасно, когда старинная семья нежно привязана к своему

дому, но омолодиться и вновь обрести величие она может только благодаря

тому, что ее сыновья служат более крупным целям, чем цели семьи.

Если во время этой прогулки Тито внимательно и довольно охотно слушал

отцовского гостя, то в других случаях он снова проявлял пренебрежительную

строптивость, угадывая в человеке, которого, видимо, очень высоко ставили

обычно столь несогласные друг с другом родители, силу, быть может, опасную

для его, Тито, избалованного своеволия, и бывал порой подчеркнуто нелюбезен;

правда, за этим каждый раз следовали сожаление и желание загладить вину, ибо

его самолюбие страдало от сознания, что он оказался не на высоте перед

веселой вежливостью, облекавшей магистра как бы блестящей броней. И втайне,

своим неопытным и несколько одичалым сердцем, он чувствовал, что это

человек, которого еще как можно было любить и почитать.

Особенно он почувствовал это в те полчаса, когда как-то застал Кнехта

одного, в ожидании задержавшегося за делами отца. Войдя в комнату, Тито

увидел, что гость неподвижно сидит, словно изваяние, с полузакрытыми

глазами, излучая в задумчивости тишину и покой, отчего мальчик невольно

приглушил свои шаги и повернулся было, чтобы на цыпочках выйти. Но тут

сидевший открыл глаза, приветливо поздоровался с ним, поднялся, указал на

стоявшее в комнате пианино и спросил, доставляет ли ему радость музыка.

Да, отвечал Тито, он, правда, уже довольно давно не брал уроков и не

упражнялся, ибо в школе дела его не блестящи и его там достаточно мучат

учителя, но слушать музыку для него всегда было удовольствием. Кнехт открыл

пианино, убедился, что оно настроено, и сыграл пассаж из Скарлатти в темпе

анданте, взятый им в те дни за основу очередного упражнения в игре в бисер.

Затем он остановился и, увидев, что мальчик слушал внимательно и увлеченно,

начал коротко объяснять ему примерный ход такого упражнения, разложил музыку

на ее звенья, показал некоторые применимые к ней виды анализа и намекнул на

пути перевода музыки на иероглифы Игры. Впервые Тито увидел в магистре не

гостя, не ученую знаменитость, которую не любил, потому что она задевала его

самолюбие, -- он впервые увидел Кнехта за работой, увидел человека, который

изучил какое-то очень тонкое и точное искусство и мастерски его

демонстрирует, искусство, о смысле которого он, Тито, мог, правда, только

догадываться, но которое, видимо, требовало от человека полной самоотдачи.

Кроме того, его самолюбию польстило, что его считают достаточно взрослым и

умным, чтобы заинтересоваться такими сложными вещами. Он притих и в эти

полчаса начал догадываться, откуда идут веселость и уверенное спокойствие

этого замечательного человека.

Служебная деятельность Кнехта была в эту последнюю пору почти так же

интенсивна, как когда-то, в трудное время вступления в должность. Ему

хотелось оставить в образцовом состоянии все области своих дел. Этой цели он

и достиг, хотя не достиг другой, которую заодно тоже преследовал, --

показать, что без него можно обойтись или хотя бы что его легко заменить.

Ведь с нашими высшими постами дело обстоит почти всегда так: магистр парит

этаким драгоценным украшением, этакой блестящей регалией над сложным

разнообразием своих функций; он быстро приходит и уходит, легкий, как

ласковый дух, произнесет два слова, утвердительно кивнет, жестом намекнет на

какое-то поручение, и его уже нет, он уже в другом месте, он играет на своем

служебном аппарате, словно музыкант на своем инструменте, кажется, что он

палец о палец не ударяет и ему почти не нужно задумываться, а все идет, как

должно идти. Но каждый служащий этого аппарата знает, как трудно приходится,

если магистр болен или в отъезде, как трудно бывает заменить его хотя бы на

несколько часов или на один день! Еще раз обходя дозором маленькое

государство vicus lusorum и особенно заботясь о том, чтобы исподволь

подвести свою "тень" к ее задаче -- заменить его вскоре по-настоящему, -- он

одновременно отмечал, как уже оторвалась и отдалилась его душа от всего

этого, как перестала его пленять и радовать вся прелесть этого хорошо

продуманного мирка. Он смотрел на Вальдцель и на свое магистерство уже почти

как на что-то оставшееся позади, на поприще, которое он прошел, которое

многому его научило и многое дало ему, но уже не рождало в нем новых сил и

не звало его больше к новым делам. И во время этого медленного разрыва и

прощания ему становилось все яснее, что истинная причина его отчуждения и

желания уйти -- это вовсе не сознание грозящих Касталии опасностей и не

тревога за ее будущее, а просто какая-то оставшаяся пустой и незанятой часть

его самого, его сердца, его души, часть, которая теперь предъявила свои

права и хотела осуществиться.

Он еще раз тщательно изучил тогда устав Ордена и увидел, что его уход

из Провинции, в сущности, не такое трудное, почти невозможное дело, как

представлялось ему вначале. Уйти со своего поста по требованию совести он

был волен, выйти из Ордена тоже, обет давался не на всю жизнь, хотя члены

Ордена очень редко осуществляли это право, а члены высшей администрации ни

разу не прибегали к нему. Нет, не из-за строгости закона казался ему этот

шаг таким трудным, а из-за самого духа иерархии, из-за преданности и

верности братству в его, Кнехта, собственном сердце. Слов нет, он не

собирался улизнуть тайком, он готовил, чтобы обрести свободу, обстоятельное

прошение, над которым корпел младенец Тегуляриус. Но он не верил в успех

этого прошения. Его станут успокаивать, уговаривать, предложат, возможно,

уйти в отпуск для отдыха, поехать в Мариафельс, где недавно умер отец Иаков,

или, может быть, в Рим. Но отпустить его не отпустят, в этом он убеждался

все сильнее. Отпустить его значило бы пойти вразрез со всеми традициями

Ордена. Если бы администрация сделала это, она признала бы, что его желание

справедливо, признала бы, что жизнь в Касталии, и даже на таком высоком

посту, может иногда не удовлетворять человека, означать для него неволю и

плен.

--------

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мы приближаемся к концу нашего рассказа. Как мы уже дали понять, наши

сведения об этом конце отрывочны и носят скорее, пожалуй, характер легенды,

чем исторического отчета. Приходится этим удовлетвориться. Но тем приятнее

нам возможность вставить в эту предпоследнюю главу жизнеописания Кнехта

подлинный документ, то пространное письмо, в котором магистр Игры сам

излагает администрации причины своего решения и просит ее освободить его от

должности.

Надо, однако, заметить, что Иозеф Кнехт не только, как мы давно знаем,

уже не верил в успех своего столь обстоятельно подготавливаемого письма, но

что, когда оно действительно было готово, предпочел бы, чтобы его "прошение"

вообще не было ни написано, ни подано. С ним произошло то, что происходит со

всеми людьми, обладающими естественной и поначалу неосознанной властью над

другими людьми: власть эта не обходится даром тому, кто ею пользуется, и

если магистр был рад, что склонил своего друга Тегуляриуса к своим замыслам,

сделав его их покровителем и участником, то конечный результат оказался

сильнее его. Кнехта, собственных намерений и желаний. Он увлек или завлек

Фрица работой, в ценность которой он, зачинщик ее, теперь не верил; но когда

его друг наконец представил ему эту работу, он не мог ни отменить ее, ни

отложить в сторону и оставить неиспользованной, вконец не оскорбив и не

разочаровав друга, которому ею-то ведь он и хотел скрасить разлуку. Как мы

полагаем, в этот момент намерениям Кнехта соответствовало бы куда больше без

проволочек уйти со своей должности и заявить о своем выходе из Ордена, а не

устраивать возню с "прошением", превратившуюся чуть ли не в комедию у него

на глазах. Но, памятуя о друге, он еще раз на некоторое время подавил свое

нетерпение.

Было бы, наверно, интересно познакомиться с рукописью прилежного

Тегуляриуса. Состояла она в основном из исторического материала, собранного

им для доказательств и иллюстраций, но вряд ли мы ошибемся, предположив, что

в ней содержалось и немало острых и остроумных критических замечаний как

насчет иерархии, так и насчет мира и мировой истории. Однако, даже если эта

созданная ценой многих месяцев необыкновенно упорного труда рукопись и

сохранилась, что очень возможно, и оказалась бы в нашем распоряжении, мы бы

ее все-таки не привели, поскольку наша книга -- не место для ее публикации.

Для нас важно единственно то, как использовал работу своего друга

магистр. Он принял ее, когда тот не без торжественности вручил ему рукопись,

со словами сердечной благодарности и, зная, что этим доставит другу радость,

попросил его прочесть ему все вслух. Часто теперь сидел Тегуляриус у

магистра по полчаса в день в его саду, ибо было лето, и с удовольствием

читал ему рукопись, листок за листком, и чтение нередко прерывалось громким

смехом обоих. Для Тегуляриуса это были славные дни. Но потом Кнехт уединился

и, пользуясь разными частями рукописи друга, сочинил свое письмо

администрации, которое приводится нами дословно и никаких больше

комментариев не требует.

Письмо магистра Игры

администрации Педагогического ведомства

Разные соображения заставили меня, магистра Игры, обратиться к

администрации с просьбой особого рода не в своем торжественном отчетном

докладе, а в этом отдельном и как бы более частном письме. Я, правда,

прилагаю эти строки к очередному официальному докладу и жду официального

ответа на них, но все же смотрю на них скорее как на товарищеское послание

коллегам-магистрам.

В обязанности магистра входит уведомлять администрацию, если появляются

какие-то препятствия или возникают какие-то опасности для его нормальной

службы. Так вот, моей службе, хотя я стараюсь отдавать ей все силы, грозит

(или мне так кажется) опасность, заключенная во мне самом, хотя я вряд ли

единственный ее источник. Во всяком случае, нравственную опасность моей

персональной непригодности для роли магистра Игры я считаю опасностью также

и объективной, существующей независимо от моей персоны. Короче говоря: я

начал сомневаться в своей способности к полноценному исполнению служебных

обязанностей потому, что вижу угрозу, нависшую над самой моей службой, над

вверенной моим заботам игрой в бисер. Задача этого письма -- показать

администрации, что опасность, о которой я говорю, существует и что именно

эта опасность, раз уж я распознал ее, настойчиво зовет меня уйти с нынешнего

моего места в какое-то другое. Позволю себе пояснить эту ситуацию притчей:

человек, корпящий на чердаке над сложной ученой работой, вдруг замечает, что

дом внизу загорелся. Он не станет размышлять, его ли это обязанность и не

лучше ли привести в порядок свои таблицы, а бросится вниз и попытается

спасти дом. Так и я сижу на одном из верхних этажей нашего касталийского

дома, занимаясь игрой в бисер, работая только тонкими, чувствительными

инструментами, а инстинкт, а нюх говорит мне, что где-то внизу горит, что

все наше здание под угрозой и что нечего мне сейчас анализировать музыку или

разбирать правила Игры, а надо поспешить туда, откуда валит дым.

Институт Касталии, наш Орден, наша научная и учебная деятельность

вместе с игрой в бисер и всем прочим представляются большинству из нас,

членов Ордена, такими же само собой разумеющимися, как каждому человеку

воздух, которым он дышит, и земля, на которой стоит. Мало кто думает о том,

что этого воздуха и этой земли может не стать, что воздуха нам когда-нибудь

не хватит, а земля уйдет у нас из-под ног. Нам выпало счастье

благоденствовать в маленьком, чистом и веселом мирке, и подавляющее

большинство из нас живет, как ни удивительно, в ложном представлении, будто

мирок этот существовал всегда и мы рождены в нем. В молодые годы я и сам жил

в этом весьма приятном заблуждении, хотя прекрасно знал правду -- что я не

родился в Касталии, а был послан сюда и воспитан здесь благодаря властям и

что Касталия, Орден, администрация, училища, архивы и игра в бисер

существовали отнюдь не всегда и были не творением природы, а поздним,

благородным и, как все искусственное, бренным созданием человеческой воли.

Все это я знал, но реально не представлял себе, я просто об этом не думал,

закрывал на это глаза и знаю, что больше трех четвертей из нас живут и умрут

в этом удивительном и приятном заблуждении.

Но как были века и тысячелетия без Ордена и без Касталии, так будут и

впредь подобные времена. И если я сегодня напоминаю моим коллегам и

уважаемой администрации об этом факте, об этой азбучной истине, если

призываю их взглянуть на грозящие нам опасности, беря на себя, таким

образом, довольно невыгодную и нередко смешную роль предостерегающего и

призывающего к покаянию пророка, то я готов стерпеть возможные насмешки и

все-таки надеюсь, что большинство из вас дочитает мое письмо до конца, а

иные и согласятся со мной в отдельных пунктах. Это было бы уже немало.

Такое установление, как наша Касталия, маленькое государство духа,

подвержено внутренним и внешним опасностям. Внутренние опасности, во всяком

случае многие из них, нам известны, мы следим за ними и с ними боремся. Мы

то и дело отсылаем из элитных школ отдельных учеников, обнаружив у них

неискоренимые свойства и склонности, которые делают их непригодными и

опасными для нашей среды. В большинстве своем они, надеемся, вовсе не

являются поэтому людьми неполноценными, а непригодны только для касталийской

жизни и могут по возвращении в "мир" найти более подходящие для себя условия

и стать достойными тружениками. Наша практика оправдала себя в этом

отношении, и в целом о нашем обществе можно сказать, что оно дорожит своим

достоинством, своей самодисциплиной и справляется со своей задачей -- быть

высшей аристократией духа и непрестанно растить ее. Недостойных и нерадивых

среди нас, по-видимому, не больше, чем то естественно и терпимо. Менее

благополучно обстоит у нас дело с орденским самомнением, с сословной спесью,

которую рождают всякий аристократизм, всякое привилегированное положение и

которую, то поделом, то несправедливо, всякой аристократии ставят в вину. В

истории общества дело всегда идет к созданию аристократии, оно является

венцом, вершиной истории, и тот или иной вид аристократии, господства

лучших, есть, надо полагать, хотя это не всегда признают, истинная цель,

истинный идеал всяких попыток устройства общества. Власть, будь то

монархическая или анонимная, всегда была готова поддерживать своим

покровительством и всякими привилегиями возникавшую аристократию, будь то

аристократия политическая или любая другая -- по происхождению или по отбору

и воспитанию. Поощряемая аристократия всегда крепла под этим солнцем, но

всегда, начиная с определенной ступени развития, это пребывание под солнцем,

эта привилегированность становились для нее соблазном и приводили к ее

разложению. И вот, если мы посмотрим на свой Орден как на аристократию, а

потом попытаемся проверить, насколько оправдано наше особое положение нашим

отношением ко всему остальному народу и миру, насколько уже захватила нас

характерная для аристократии болезнь -- заносчивость, чванство, сословная

спесь, всезнайство, паразитическая неблагодарность, -- у нас могут

возникнуть кое-какие сомнения. Допустим, что у нынешнего касталийца нет

недостатка в покорности законам Ордена, в прилежании, в утонченной

духовности; но разве не часто ему очень недостает понимания своего места в

обществе, в мире, в мировой истории? Сознает ли он основу своего

существования, способен ли смотреть на себя как на листок, цветок, ветку или

корень живого организма, подозревает ли хоть сколько-нибудь о жертвах,

которые приносит ему народ, кормя и одевая его, создавая возможность его

обучения и его разнообразных научных занятий? И много ли касталиец заботится

о смысле нашего существования и особого положения, представляет ли он себе в

самом деле цель нашего Ордена и нашей жизни? Допуская исключения,

многочисленные и славные исключения, я склонен на все эти вопросы ответить

"нет". Средний касталиец, может быть, и смотрит на мирянина, на неуча без

презрения, без зависти, без вражды, но он не смотрит на него как на брата,

не видит в нем своего кормильца и нисколько не чувствует себя тоже

ответственным за происходящее в большом мире. Целью его жизни кажутся ему

развитие наук ради самих наук или просто приятные прогулки по саду

образованности, которая охотно выдает себя за универсальную, не будучи

таковою вполне. Короче, эта касталийская образованность, высокая и

благородная образованность, спору нет, которой я глубоко благодарен, у

большинства ее обладателей и представителей -- не орган, не инструмент, не

активна, не целенаправленна, не служит сознательно чему-то большему или

более глубокому, а тяготеет к самодовольству и самовосхвалению, к

размножению и совершенствованию специальностей умственных. Я знаю, что есть

немало кристально чистых и очень достойных касталийцев, которые

действительно ничего, кроме как служить, не хотят, это воспитанные у нас

учителя, особенно те, что несут свою самоотверженную, но неоценимо важную

службу в мирских школах, вне Касталии, вдалеке от приятного климата и

умственной избалованности нашей Провинции. Эти славные учителя там, "в

миру", -- по сути, по строгому счету единственные из нас, кто действительно

исполняет назначение Касталии и чьим трудом мы платим стране и народу за

всяческое добро, которое они делают нам. Что наша высшая и священнейшая

задача -- сохранить стране и миру их духовный фундамент, показавший себя и

весьма действенным элементом нравственности, а именно: чувство истины, на

котором среди прочего зиждется и правопорядок, -- это любому из нас, членов

Ордена, отлично известно; но, заглянув в себя, большинство из нас должно

будет признать, что благо мира, сохранение духовной честности и чистоты и

вне нашей чистенькой Провинции -- для них отнюдь не самое важное, да и

вообще не такое уж важное дело, и что мы охотно предоставляем тем отважным,

покинувшим Касталию учителям выплачивать своим самоотверженным трудом наш

долг миру и в какой-то мере оправдывать привилегии, которыми пользуемся мы,

умельцы Игры, астрономы, музыканты и математики. С упомянутым уже

высокомерием и кастовым духом связано то, что нас не очень-то беспокоит,

заработали ли мы свои привилегии делом, что многие из нас даже ставят себе в

заслугу обязательную для членов Ордена материальную скромность в быту,

словно она -- добродетель и соблюдается исключительно ради нее самой, а не

минимальная компенсация за то, что страна дает нам возможность жить своей

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: