ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАГИСТРА ИГРЫ ИОЗЕФА КНЕХТА 18 глава

исследованиями и курсами, но он всегда может мною распоряжаться, за едой я

его сотрапезник, на прогулках -- его провожатый, при музицировании --

аккомпаниатор, а ночью -- его сосед за стеной. При столь тесном общении я

могу довольно хорошо наблюдать стадии его, ну да, его, надо, наверно,

сказать, старения, физического старения, и кое-кто из моих товарищей

отпускает иногда сочувственные или насмешливые замечания по поводу странной

должности, которая делает такого молодого человека, как я, слугой и

наперсником древнего старика. Но они не знают, да и никто, кроме меня,

наверно, по-настоящему не знает, какое старение суждено этому мастеру, что

он, постепенно слабея и дряхлея телом, но никогда не бывая больным,

принимает все меньше пищи и все более усталым возвращается с небольших

прогулок и что он вместе с тем в тишине своей старости все более

претворяется в дух, благоговение, достоинство и простоту. Если в моей

деятельности помощника и санитара и есть свои трудности, то состоят они

единственно в том, что досточтимому не нравится, чтобы его обслуживали и за

ним ухаживали, он всегда хочет только давать, а не брать.

-- Спасибо тебе, -- сказал Кнехт, -- мне приятно знать, что при

досточтимом находится такой благодарный и преданный ученик. А теперь,

поскольку ты говоришь не по поручению своего патрона, скажи мне наконец

ясно, почему тебе так важно, чтобы я побывал в Монтепорте.

-- Вы с тревогой спросили меня о здоровье бывшего магистра, -- отвечал

юноша, -- ибо моя просьба явно навела вас на мысль, что он болен и пора,

пожалуй, навестить его еще раз. Что ж, я и в самом деле думаю, что пора.

Мне, правда, не кажется, что досточтимый близок к концу, но его прощание с

миром носит какой-то особый характер. Вот уже несколько месяцев он почти

совсем не говорит, и если он и раньше всегда предпочитал короткую речь

длинной, то теперь он пришел к такой краткости и такой тихости, которые меня

немного пугают. Заметив, что он все реже отвечает на мои слова или вопросы,

я подумал было, что ослабел его слух, но он слышит не хуже прежнего, я

проверял это много раз. Тогда я предположил, что он просто рассеян и не

может сосредоточиться. Но и этого объяснения недостаточно. Скорее, он уже

давно, так сказать, в пути и живет не целиком среди нас, а все больше и

больше в своем собственном мире; он все реже кого-либо навещает или зовет к

себе, кроме меня, он теперь никого не видит целыми днями. И с тех пор как

все это началось -- эта отрешенность, это внутреннее отсутствие, -- я

старался еще раз залучить к нему тех немногих друзей, которых, я знаю, он

любил больше всех. Если вы его навестите, domine, вы, несомненно, доставите

радость своему старому другу, в этом я уверен, и увидите еще почти того,

кого вы любили и чтили. Через несколько месяцев, а может быть, уже и недель

его радость при виде вас и его интерес к вам будут, наверно, гораздо меньше,

и возможно даже, что он вас не узнает или вовсе не заметит.

Кнехт встал, подошел к окну и постоял несколько мгновений, глядя вперед

и глотая воздух. Когда он снова повернулся к студенту, тот уже поднялся со

стула, словно сочтя аудиенцию оконченной. Магистр протянул ему руку.

-- Спасибо еще раз, Петр, -- сказал он. -- Ты знаешь, конечно, что у

магистра много всяких обязанностей. Я не могу надеть шляпу и отправиться в

путь, это надо заранее наметить и подготовить. Надеюсь, что к

послезавтрашнему дню успею все сделать. Тебе этого достаточно, чтобы

закончить работу в архиве? Да? В таком случае я вызову тебя, когда буду

готов.

Через несколько дней Кнехт действительно отправился в Монтепорт в

сопровождении Петра. Войдя в павильон, приятную и очень покойную обитель,

где жил среди садов прежний магистр, они услышали музыку, доносившуюся из

задней комнаты, нежную, тихую, но ритмически четкую и восхитительно светлую

музыку; старик играл двумя пальцами двухголосную мелодию -- Кнехт сразу

узнал в ней пьесу конца XVI века из какого-то тогдашнего сборника песен для

двух голосов. Они постояли, пока не наступила тишина, а потом Петр окликнул

своего учителя и доложил ему, что вернулся и привез гостя. Старик появился в

дверях и приветствовал их взглядом; эта приветственная улыбка магистра,

которую все любили, всегда была полна по-детски открытого, сияющего радушия;

впервые увидев ее почти тридцать лет назад в тот щемяще блаженный час в

музыкальной комнате, Иозеф Кнехт открыл и подарил свое сердце этому милому

человеку; с тех пор он видел эту улыбку часто, и каждый раз с глубокой

радостью и умилением, и если тронутые сединой волосы учителя постепенно

совсем побелели, если голос его стал тише, рукопожатие слабее, походка

медлительнее, то улыбка его оставалась все такой же ясной, обаятельной,

чистой и сердечной. А на этот раз -- увидел его друг и ученик -- не

подлежало сомнению, что лучистая, призывная весть, которой дышало

улыбающееся лицо старика, чьи голубые глаза и нежный румянец делались с

годами все прозрачнее, что весть эта была не только прежней и привычной, она

стала проникновеннее, таинственнее и напряженнее. Только теперь, здороваясь,

Кнехт начал действительно понимать, в чем, собственно, состояла просьба

студента Петра и как щедро он сам был одарен этой просьбой, думая, что

приносит ей жертву.

Его друг Карло Ферромонте, которого он через несколько часов посетил --

тот служил тогда библиотекарем в знаменитой монтепортской музыкальной

библиотеке, -- был первым, кому он об этом поведал. Ферромонте запечатлел их

разговор в одном из своих писем.

-- Наш бывший мастер музыки, -- сказал Кнехт, -- был ведь твоим

учителем, и ты его очень любил; часто ли ты теперь видишь его?

-- Нет, -- отвечал Карло, -- то есть вижу я его, конечно, нередко,

например, когда он совершает свою обычную прогулку, а я иду из библиотеки,

но говорить с ним мне уже несколько месяцев не случалось. Он все больше и

больше уединяется и, кажется, не переносит общения с людьми. Раньше он

принимал по вечерам таких, как я, прежних своих репетиторов, которые служат

теперь в Монтепорте, но это уже с год тому назад прекратилось, и тем, что он

поехал тогда на вашу инвеституру в Вальдцель, мы все были очень удивлены.

-- Вот как, -- сказал Кнехт, -- но если ты иногда его все-таки видишь,

не замечал ли ты в нем каких-нибудь перемен?

-- О да, вы имеете в виду его бодрый вид, его веселость, его

удивительное сияние. Конечно, мы это замечали. В то время как силы его

убывают, эта веселость неизменно растет. Мы-то привыкли к этому, а вам это,

естественно, бросилось в глаза.

-- Его помощник Петр, -- воскликнул Кнехт, -- видит его куда чаще, чем

ты, но он к этому, как ты говоришь, не привык. Он специально, найдя,

конечно, убедительный предлог, приехал в Вальдцель, чтобы побудить меня к

этому визиту. Какого ты о нем мнения?

-- О Петре? Он очень большой знаток музыки, скорее, правда, из

педантов, чем из одаренных, человек несколько тяжеловесный, тугодум. Бывшему

магистру он предан беспредельно и отдал бы за него жизнь. По-моему, служба у

своего обожаемого повелителя и кумира заполняет его жизнь целиком, он

одержим им. Не сложилось ли и у вас такое же впечатление?

-- Одержим? Да, но, по-моему, этот молодой человек одержим не просто

каким-то пристрастием или страстью, не просто влюблен в своего старого

учителя и делает из него идола, нет, он одержим и очарован феноменом,

который видит или понимает чувством лучше, чем вы все. Расскажу тебе о своем

впечатлении. Идя сегодня к бывшему магистру, которого не видел полгода, я

после намеков его помощника почти или совсем ничего не ждал от этого визита;

я просто испугался, что старик может нас вскоре внезапно покинуть, и

поспешил сюда, чтобы по крайней мере увидеть его еще раз. Когда он узнал

меня и поздоровался со мной, лицо его просияло, но он только произнес мое

имя и подал мне руку, и это движение и рука тоже, казалось мне, светились,

весь он или, во всяком случае, его глаза, его белые волосы и его розоватая

кожа излучали какой-то тихий, прохладный свет. Я сел рядом с ним, студенту

он взглядом приказал удалиться, и тут начался самый странный разговор, какой

мне когда-либо приходилось вести. Сначала, правда, мне было очень не по

себе, очень тягостно, да и стыдно, ибо я то и дело что-то говорил старику

или задавал ему вопросы, а он отвечал на все только взглядом; я не был

уверен, что мои вопросы и новости не представляются ему просто докучливым

шумом. Это смущало, разочаровывало и утомляло меня, я казался себе ненужным

и назойливым; что бы я ни говорил мастеру, в ответ я получал только улыбку

или кроткий взгляд. Право, не будь эти взгляды так полны доброжелательности

и сердечности, я мог бы подумать, что старец откровенно потешается надо

мной, над моими рассказами и вопросами, надо всей этой пустой затеей моего

приезда сюда и моего прихода к нему. Что-то подобное, впрочем, его молчание

и его улыбки, в общем, и содержали, они действительно выражали отпор и

одергивали, только как-то иначе, на другом уровне и в другом смысле, чем то

могли бы сделать насмешливые слова. Мне пришлось сдаться и признать полный

крах своих, как мне думалось, вежливо-терпеливых попыток завязать разговор,

прежде чем до меня дошло, что и во сто раз большие, чем мои, терпение,

упорство и вежливость были бы этому старику нипочем. Продолжалось это,

возможно, четверть часа или полчаса, но казалось, что прошло полдня, мною

овладевали уныние, усталость, досада, я жалел, что приехал, во рту у меня

пересохло. Вот он сидел, этот достопочтенный человек, мой покровитель, мой

друг, всегда, сколько я помнил себя, владевший моим сердцем и обладавший

моим доверием, никогда не оставлявший без ответа ни одного моего слова, вот

он сидел и слушал или не слушал, что я говорю, сидел, окутанный и

заслоненный своим сияньем и своими улыбками, своей золотой маской,

неприступный, принадлежащий другому миру с другими законами, и все, что

стремилось проникнуть от меня к нему, из нашего мира в его мир, -- все это

стекало с него, как стекает с камня дождевая вода. Наконец -- а я уже

потерял надежду -- он проломил волшебную стену, наконец-то помог мне,

наконец произнес что-то! Это были единственные слова, которые я сегодня от

него услыхал. "Ты утомляешь себя, Иозеф", -- сказал он тихо, голосом, полным

той трогательной заботливости и доброты, которые тебе в нем знакомы. И все.

"Ты утомляешь себя, Иозеф". Словно долго глядел, как я слишком напряженно

тружусь, и хотел теперь образумить меня. Он произнес эти слова с некоторым

усилием, словно уже давно не размыкал губ для речи. Одновременно он положил

руку мне на плечо -- она была легка, как бабочка, -- пристально посмотрел

мне в глаза и улыбнулся. В эту минуту я был побежден. Какая-то частица его

ясной тишины, его терпения и покоя перешла в меня, и вдруг мне стали понятны

и этот старик, и перемена, с ним происшедшая, его уход от людей к тишине, от

слов к музыке, от мыслей к цельности. Я понял, что мне посчастливилось тут

увидеть, и только теперь понял эту улыбку, это сияние; святой и совершенный

человек позволил мне побыть часок в своем сиянии, а я-то, болван, хотел

развлечь его, расспросить и вызвать на разговор. Слава богу, у меня еще

вовремя раскрылись глаза. Он мог бы и выпроводить меня и тем самым

отвергнуть навсегда. И я лишил бы себя самого поразительного и прекрасного,

что когда-либо выпадало на мою долю.

-- Я вижу, -- задумчиво сказал Ферромонте, -- что вы нашли в нашем

бывшем мастере музыки какое-то подобие святого, и хорошо, что сказали мне

это именно вы. Признаюсь, что из любых других уст я выслушал бы это не без

величайшего недоверия. Я и вообще-то не охотник до мистики, а уж как

музыкант и историк тем более склонен к педантизму и четким категориям.

Поскольку мы, касталийцы, не христианская конгрегация и не индийский или

даосский монастырь, никому из нас, по-моему, не следует причислять кого-либо

к лику святых, то есть подводить под чисто религиозную категорию, и любого,

кроме тебя -- простите, кроме вас, domine, -- я осудил бы за это. Но вы, я

думаю, не станете хлопотать о канонизации уважаемого экс-магистра, да и

соответствующей инстанции в нашем Ордене нет. Нет, не перебивайте меня, я

говорю всерьез, я вовсе не шучу. Вы рассказали мне о своем впечатлении, и я,

признаюсь, немного пристыжен, ибо описанный вами феномен не ускользнул от

меня и моих монтепортских коллег, но мы только приняли его к сведению, не

уделив ему особого внимания. Я думаю о причинах своего промаха и своего

равнодушия. То, что метаморфоза с бывшим магистром бросилась вам в глаза и

произвела на вас такое сильное впечатление, объясняется, конечно, тем, что

она предстала вам неожиданной и в готовом виде, а я был свидетелем ее

медленного развития. Бывший магистр, которого вы видели несколько месяцев

назад, и тот, которого вы видели сегодня, очень отличны друг от друга, а мы,

его соседи, наблюдали лишь еле заметные изменения от встречи к встрече. Но

это объяснение, признаюсь, не удовлетворяет меня. Когда на наших глазах,

пусть даже очень тихо и медленно, совершается что-то похожее на чудо, нас,

если мы не предубеждены, это должно трогать сильнее, чем то случилось со

мной. И тут-то я нахожу причину своего равнодушия: от предубеждения я как

раз и не был свободен. Я не заметил этого феномена потому, что не хотел

замечать его. Замечал я, как каждый, все большую отрешенность и молчаливость

нашего досточтимого старика, его одновременно возраставшую

доброжелательность, все более светлое и ангельское сияние его лица, когда он

при встречах молча отвечал на мое приветствие. Это я, конечно, как и все,

замечал. Но мне претило видеть в этом нечто большее, претило не от

недостаточного благоговения перед старым магистром, а отчасти от неприязни к

культу отдельных лиц и к восторженности вообще, отчасти же от неприязни к

восторженности именно в этом частном случае, к подобию культа, создаваемому

студентом Петром вокруг своего учителя и кумира. Во время вашего рассказа

мне стало это совершенно ясно.

-- Таким окольным путем, -- засмеялся Кнехт, -- ты, во всяком случае,

уяснил себе свою неприязнь к бедняге Петру. Но что же теперь получается? Я

тоже восторженный мистик? Я тоже предаюсь запретному культу отдельных лиц и

святых? Или ты согласен со мной в том, в чем не согласился с этим студентом,

-- что мы действительно что-то увидели и открыли? Не мечты и фантазии, а

нечто реальное и объективное.

-- Конечно, я согласен с вами, -- медленно и задумчиво сказал Карло, --

никто не сомневается ни в том, что вы увидели, ни в красоте и веселой

просветленности бывшего мастера, улыбающегося такой необыкновенной улыбкой.

Вопрос лишь вот в чем: куда нам отнести этот феномен, как нам назвать его,

как объяснить? Это отдает педантизмом, но мы, касталийцы, действительно

педанты, и если я хочу подвести ваше и наше впечатление под какую-то

категорию и как-то назвать его, то хочу этого не для того, чтобы абстракцией

и обобщением уничтожить его реальность и красоту, а чтобы как можно

определеннее и яснее описать его и запечатлеть. Когда я где-нибудь в пути

слышу, как какой-то крестьянин или ребенок напевает незнакомую мне мелодию,

для меня это тоже событие, и если я тут же пытаюсь как можно точнее записать

ее нотными знаками, то этим я не отмахиваюсь от пережитого, не разделываюсь

с ним, а хочу почтить и увековечить его.

Кнехт дружески кивнул ему.

-- Карло, -- сказал он, -- жаль, что мы теперь так редко видимся. Не

все друзья юности оказываются на высоте при каждой встрече. Я пришел

рассказать тебе о старом магистре потому, что ты здесь единственный, с кем

мне хотелось бы поделиться и чьим участием я дорожу. Как ты отнесешься к

моему рассказу и как назовешь просветленное состояние нашего учителя -- это

твое дело. Я был бы рад, если бы ты его как-нибудь навестил и побыл

некоторое время в его ауре. Неважно, что это состояние благодати,

совершенства, старческой мудрости, блаженства, или как там его назвать,

принадлежит религиозной жизни. Хотя у нас, касталийцев, нет ни

вероисповедания, ни церкви, благочестие нам вовсе не чуждо; как раз наш

бывший мастер музыки всегда был человеком очень благочестивым. И если во

многих религиях существуют предания о людях блаженных, совершенных,

излучающих свет, просветленных, то почему бы не расцвести когда-нибудь так

пышно и нашему касталийскому благочестию?.. Уже поздно, мне надо бы лечь

спать, завтра я должен очень рано уехать. Но доскажу тебе коротко свою

историю! Итак, после того как он сказал мне: "Ты утомляешь себя", мне

удалось наконец отказаться от попыток завязать разговор и не только

умолкнуть, но и внутренне отрешиться от ложной цели -- постичь этого

молчальника с помощью слов и извлечь из беседы с ним какую-то пользу. И как

только я от этих своих потуг отказался и предоставил все ему, дело пошло как

бы само собой. Можешь потом заменить мои слова любыми другими, но сейчас

выслушай меня, даже если я не слишком точен или путаю категории. Я пробыл у

старика час или полтора, а не могу сказать тебе, что у нас с ним происходило

или о чем мы беседовали, никаких слов не произносилось. Я почувствовал лишь,

что, когда мое сопротивление прекратилось, он вобрал меня в свою

умиротворенность и святость, его и меня объяли веселая радость и чудесный

покой. Без каких-либо медитационных намерений с моей стороны это все-таки

походило на особенно удачную и отрадную медитацию, темой которой служила

жизнь бывшего магистра. Я видел его или чувствовал его и всю его жизнь с той

поры, когда он впервые встретился мне, ребенку, до теперешнего часа. Это

была жизнь, полная увлеченности и труда, но свободная от принуждения,

свободная от честолюбия и полная музыки. И текла она так, словно, став

музыкантом и мастером музыки, он выбрал музыку как один из путей к высшей

цели человечества, к внутренней свободе, к чистоте, к совершенству, и словно

с тех пор он только и делал, что все больше проникался, преображался,

очищался музыкой, проникался весь -- от умелых, умных рук клавесиниста и

богатой, огромной музыкантской памяти до последней клеточки тела и души, до

сердцебиенья и дыхания, до сна и сновидений, -- а теперь стал только

символом, вернее, формой проявления, олицетворением музыки. Во всяком

случае, то, что он излучал, или то, что волнами равномерно вздымалось и

опускалось между ним и мною, я ощущал определенно как музыку, как ставшую

совершенно нематериальной эзотерическую музыку, которая всякого, кто входит

в этот волшебный круг, вбирает в себя, как вбирает в себя многоголосая песня

вступающий голос. Немузыканту эта благодать явилась бы, наверно, в других

образах; астроном, наверно, увидел бы себя какой-нибудь кружащей около

планеты луной, а филолог услышал бы, как с ним говорят на многозначительном,

магическом праязыке. Довольно, однако, мне пора. Это было для меня радостью,

Карло.

Мы изложили этот эпизод довольно обстоятельно, поскольку в жизни и

сердце Кнехта мастер музыки занял весьма важное место; подбило нас на это

или соблазнило и то, что разговор Кнехта с Ферромонте дошел до нас в

собственной записи последнего, в одном из его писем. Это наверняка самый

ранний и точный рассказ о "преображении" бывшего мастера музыки, ведь легенд

и домыслов на эту тему было потом более чем достаточно.

--------

ДВА ПОЛЮСА

Годичная игра, поныне известная под названием "Китайский дом" и нередко

цитируемая, вознаградила Кнехта и его друга за их труды, а Касталии и ее

администрации подтвердила правильность призвания Кнехта на высшую должность.

Снова довелось Вальдцелю, деревне игроков и элите испытать радость

блестящего и волнующего празднества, давно уже не была годичная игра таким

событием, как на сей раз, когда самый молодой и вызывавший больше всего

толков магистр должен был впервые публично показаться и показать, на что он

способен, а Вальдцель -- возместить прошлогодний урон и провал. На этот раз

никто не был болен, и великой церемонией руководил не замученный

заместитель, холодно подстерегаемый бдительным и недоброжелательным

недоверием элиты и преданно, но без энтузиазма поддерживаемый издерганными

служащими. Безмолвно, неприступно, как настоящий первосвященник, в

бело-золотом облачении главной фигуры на праздничной шахматной доске

символов чествовал магистр свое -- и своего друга -- творение; излучая

спокойствие, силу и достоинство, отрешенный от мирской суеты, появился он в

актовом зале среди многочисленных причетников, ритуальными жестами открывал

акт за актом своего действа, светящимся золотым грифелем изящно наносил знак

за знаком на маленькую доску, перед которой стоял, и тотчас же эти же знаки

шифра Игры, во сто раз увеличенные, появлялись на исполинском щите задней

стены зала, шепотом повторялись по складам тысячами голосов, громко

выкликались дикторами, рассылались телеграфистами по стране и по всему миру;

и когда он в конце первого акта, начертав на доске итоговую его формулу,

внушительно и величаво дал указание для медитации, положил грифель и сел,

приняв образцовую для самопогружения позу, -- тогда не только в этом зале, в

поселке игроков и в Касталии, но и в разных краях земли приверженцы Игры

благоговейно присели для этой же медитации и пробыли в ней до той минуты,

когда в зале поднялся со своего сиденья магистр. Все было так, как бывало

множество раз, и, однако, все было трогательно и ново. Отвлеченный и с виду

вневременной мир Игры был достаточно гибок, чтобы реагировать на ум, голос,

темперамент и почерк определенного человека, личности сотнями оттенков, а

личность достаточно крупна и развита, чтобы не считать свои идеи важнее, чем

неприкосновенная автономия Игры; помощники и партнеры, элита, повиновались,

как хорошо вымуштрованные солдаты, и все-таки каждый из них в отдельности,

даже если он только отвешивал с другими поклоны или помогал управляться с

занавесом вокруг погруженного в медитацию мастера, вел, казалось, творимую

своим собственным вдохновением игру. А толпа -- огромная, переполнявшая зал

и весь Вальдцель масса людей, тысячи душ, совершавшие вслед за мастером

фантастическое ритуальное шествие по бесконечным и многомерным воображаемым

пространствам Игры, -- давала празднику тот основной аккорд, тот глубокий,

вибрирующий бас, который для простодушной части собравшихся составляет самое

лучшее и едва ли не единственное событие праздника, но и искушенным

виртуозам Игры, критикам из элиты, причетникам и служащим, вплоть до

руководителя и магистра, тоже внушает благоговейный трепет.

То было величавое торжество, это чувствовали и признавали даже посланцы

внешнего мира. и немало новых последователей было навсегда завоевано для

Игры в эти дни. Странно, однако, звучат слова, в которых Иозеф Кнехт по

окончании десятидневного праздника выразил свое впечатление от него своему

другу Тегуляриусу.

-- Мы можем быть довольны, -- сказал он. -- Да, Касталия и игра в бисер

-- чудесные вещи. Они чуть ли не само совершенство. Только они, может быть,

слишком хороши, слишком прекрасны. Они так прекрасны, что, пожалуй, нельзя

глядеть на них без страха за них. Не хочется думать о том, что их, как

всего, не станет когда-нибудь. И все-таки думать об этом надо.

Это дошедшее до нас высказывание вынуждает биографа подойти к той

щекотливейшей и таинственнейшей части своей задачи, которой он предпочел бы

еще некоторое время не касаться, чтобы сперва спокойно и со вкусом, как то

можно позволить себе, повествуя о ясных и однозначных обстоятельствах,

довести до конца свой отчет об успехах Кнехта, об его образцовом правлении и

блистательном апогее. Однако нам кажется неправильным и неподобающим нашему

предмету не признать и не выявить двойственности или полярности в натуре и

жизни досточтимого мастера уже в тот момент, когда она еще никому, кроме

Тегуляриуса, видна не была. Нет, теперь нашей задачей будет, наоборот,

отмечать и подчеркивать эту раздвоенность, или, лучше сказать, эту

непрестанно пульсирующую полярность в душе Кнехта, как нечто органичное и

характерное для нашего досточтимого. Автору, который счел бы позволительным

написать биографию касталийского магистра совсем как житие святого ad

majorem gloriam Castaliae (для вящей славы Касталии (лат)), было бы весьма

нетрудно построить рассказ о магистерских годах Кнехта целиком, за

исключением только их последних минут, как хвалебный перечень заслуг,

доблестей и успехов. Нет такого мастера Игры, считая даже магистра Людвига

Вассермалера, жившего в самую светлую для Игры эпоху, чьи жизнь и правление

показались бы историку, который придерживается только документированных

фактов, более безупречными и похвальными, чем жизнь и правление магистра

Кнехта. Однако это правление закончилось совершенно необычным, сенсационным,

а на взгляд многих, даже скандальным образом, и конец этот не был ни

случайностью, ни несчастным случаем, а был совершенно закономерен, и в нашу

задачу входит показать, что он отнюдь не противоречит блестящим и славным

делам и успехам нашего досточтимого. Кнехт был великим и образцовым

исполнителем и представителем своей высокой должности, мастером Игры без

упрека. Но он видел и ощущал блеск Касталии, которому служил, как нечто

подверженное опасности и убывающее, он не жил в нем, в отличие от

большинства своих сограждан, наивно и беспечно, а, зная его происхождение и

его историю, смотрел на него как на историческое образование, подвластное

времени, захлестываемое и потрясаемое его безжалостной мощью. Эта

пробужденность к живому чувству хода истории и это ощущение собственной

личности и собственной деятельности как влекомой и содеятельной частицы в

общем потоке становлений и перемен созрели в нем и были осознаны им

благодаря его занятиям историей и под влиянием великого отца Иакова; но

задатки и предпосылки для этого существовали гораздо раньше, и тот, для кого

личность Иозефа Кнехта действительно ожила, кто действительно постиг

своеобразие и смысл этой жизни, тот легко обнаружит эти задатки и

предпосылки.

Человек, который в один из самых лучезарных дней своей жизни, в конце

своей первой торжественной игры, после необыкновенно удачной и внушительной

демонстрации касталийского духа сказал:

"Не хочется думать о том, что Касталии и нашей Игры не станет

когда-нибудь, и все-таки думать об этом надо", -- этот человек сызмала и в

ту пору, когда он еще отнюдь не был посвящен в науку истории, носил в себе

мироощущение, которому были знакомы бренность всего возникающего и

проблематичность всего сотворенного человеческим духом. Возвращаясь к его

детским и школьным годам, мы обращаем внимание на сведения, что всякий раз,

когда из Эшгольца исчезал какой-нибудь однокашник, разочаровавший учителей и

отосланный из элиты в обычную школу, он испытывал глубокую подавленность и

тревогу. Ни об одном из этих выбывших нет сведений, что тот был в личной

дружбе с юным Кнехтом; волновали и угнетали Кнехта тревожной болью не уход,

не исчезновение определенных лиц. Причиняло ему эту боль некое потрясение

его детской веры в незыблемость касталийского уклада и касталийского

совершенства. В том, что существовали мальчики и юноши, которые,

сподобившись счастья и благодати быть принятыми в элитные школы Провинции,

упускали и проматывали эту благодать, -- для него, относившегося к своему

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: