ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАГИСТРА ИГРЫ ИОЗЕФА КНЕХТА 4 глава
С этими словами он подал ему руку и удалился, а в дверях еще раз
повернулся и попрощался взглядом и вежливым легким поклоном.
Много лет спустя Кнехт рассказывал своему ученику: выйдя на улицу, он
нашел город и мир преображенными куда больше, чем если бы их украсили флаги,
венки, ленты и фейерверк. Он пережил акт призвания, который вполне можно
назвать таинством: вдруг стал видим и призывно открылся идеальный мир,
знакомый дотоле юной душе лишь понаслышке или по пылким мечтам. Мир этот
существовал не только где-то вдалеке, в прошлом или будущем, нет, он был
рядом и был деятелен, но излучал свет, он посылал гонцов, апостолов,
вестников, людей, как этот старик магистр, который, впрочем, как показалось
Иозефу, не был, в сущности, так уж и стар. И из этого мира, через одного из
этих достопочтенных гонцов, донесся и до него, маленького ученика латинской
школы, призывный оклик! Таково было значение для него этого события, и
прошло несколько недель, прежде чем он действительно понял и убедился, что
магическому акту того священного часа соответствовал и очень определенный
акт в реальном мире, что призвание было не только отрадой и зовом
собственной его души и совести, но также даром и зовом земных властей. Ведь
долго не могло оставаться тайной, что приезд мастера музыки не был ни
случайностью, ни обычной инспекцией. Имя Кнехта давно уже, на основании
отчетов его учителей, значилось в списках учеников, казавшихся достойными
воспитания в элитных школах или, во всяком случае, соответствующе
рекомендованных высшему ведомству. Поскольку этого мальчика, Кнехта, не
только хвалили за успехи в латыни и за приятный нрав, но еще особо
рекомендовал и превозносил учитель музыки, магистр решил уделить во время
одной из служебных поездок несколько часов Берольфингену и посмотреть на
этого ученика. Не так важны были для магистра латынь и беглость пальцев (тут
он полагался на школьные отметки, изучению которых все-таки посвятил
час-другой), как вопрос, способен ли этот мальчик по всей своей сути стать
музыкантом в высоком смысле слова, способен ли он загореться, подчиниться
какому-то порядку, благоговеть, служить культу. Вообще-то учителя
обыкновенных высших школ по праву отнюдь не разбрасывались рекомендациями в
"элиту", но случаи покровительства с более или менее нечистыми целями
все-таки бывали, а нередко учитель и по ограниченности кругозора упорно
рекомендовал какого-нибудь любимчика, у которого, кроме прилежания,
честолюбия да умения ладить с учителями, почти никаких преимуществ не было.
Именно этот тип был мастеру музыки особенно противен, он прекрасно видел,
сознает ли экзаменующийся, что сейчас дело идет о его будущем и карьере, и
горе ученику, который встречал его слишком ловко, слишком обдуманно и умно,
такие не раз оказывались отвергнуты еще до начала экзамена.
А ученик Кнехт старому мастеру понравился, очень понравился, тот, и
продолжая поездку, с удовольствием его вспоминал; не сделав никаких записей
и заметок о нем, он просто запомнил свежего, скромного мальчика и по
возвращении собственноручно вписал его имя в список учеников,
проэкзаменованных непосредственно членом высшего ведомства и удостоенных
приема.
Об этом списке -- в среде учеников он именовался "золотой книгой", но
при случае его непочтительно называли и "каталог карьеристов" -- Иозефу
доводилось в школе слышать всякие разговоры, и в самых разных тонах. Когда
учитель упоминал этот список, хотя бы лишь затем, чтобы в укор какому-нибудь
ученику заметить, что такому бездельнику, как он, нечего, конечно, и думать
попасть в него, в тоне педагога чувствовались торжественность,
почтительность, да и напыщенность. А когда о "каталоге карьеристов"
заговаривали ученики, то делали они это обычно в нагловатой манере и с
несколько преувеличенным безразличием. Однажды Иозеф слышал, как какой-то
ученик сказал:
-- Да плевать мне на этот дурацкий каталог карьеристов! Стоящий парень
в него не попадет, это уж точно. Туда учителя посылают только величайших
зубрил и подхалимов.
Странная пора последовала за тем прекрасным событием. Он пока ничего не
знал о том, что принадлежит теперь к electi(Избранные (лат.)), к "flos
juventutis" (Цвет юношества (лат.)), как называют в Ордене учеников элитных
школ; он сперва думать не думал о практических последствиях и заметном
влиянии того события на его судьбу и быт, и, будучи для своих учителей уже
каким-то избранником, с которым предстоит вскоре проститься, сам он ощущал
свое призвание почти только как акт внутренний. Но и так это был настоящий
перелом в его жизни. Хотя проведенный с волшебником час исполнил или
приблизил то, что он, Кнехт, душой уже чуял, именно этот час четко отделил
вчерашний день от сегодняшнего, прошлое от нынешнего и будущего; так
разбуженный не сомневается в том, что он бодрствует, даже если проснулся он
в той же обстановке, какую видел во сне. Призвание открывается во многих
видах и формах, но ядро и смысл этого события всегда одни и те же: душу
пробуждает, преображает или укрепляет то, что вместо мечтаний и
предчувствий, живших внутри тебя, вдруг слышишь призыв извне, видишь
воплощение и вмешательство действительности. Тут воплощением
действительности была фигура мастера; знакомый дотоле лишь как далекий,
внушающий почтение полубожественный образ, мастер музыки, архангел
высочайшего из небес, появился во плоти, глядел всезнающими голубыми
глазами, сидел на табуретке за школьным пианино, музицировал с Иозефом,
почти без слов показал ему, что такое музыка, благословил его и снова исчез.
Думать о том, что может из этого последовать и получиться, Кнехт был пока
совсем неспособен, слишком занимал и переполнял его непосредственный,
внутренний отзвук случившегося. Как молодое растение, развивавшееся до сих
пор тихо и медленно, вдруг начинает сильнее дышать и расти, словно в
какой-то миг чуда оно осознало закон своего строения и теперь искренне
стремится его исполнить, так начал мальчик, после того как его коснулась
рука волшебника, быстро и страстно собирать и напрягать свои силы, он
почувствовал себя изменившимся, почувствовал, как растет, почувствовал новые
трения и новое согласие между собою и миром, в иные часы он справлялся
теперь в музыке, латыни, математике с такими задачами, до которых его
возрасту и его товарищам было еще далеко, и чувствовал себя при этом
способным к любому свершению, а в иные часы все забывал и мечтал с новой для
него нежностью и увлеченностью, слушал шум ветра или дождя, глядел на цветок
или на текущую речную воду, ничего не понимая, обо всем догадываясь,
отдаваясь симпатии, любопытству, желанию понять, уносясь от собственного "я"
к другому, к миру, к тайне и таинству, к мучительно-прекрасной игре явлений.
Так, в полной чистоте, начинаясь внутри и вырастая до
взаимоутверждающей встречи внутреннего и внешнего, вершилось призвание у
Иозефа Кнехта; он прошел все его ступени, изведал все его отрады и страхи.
Без таких помех, как внезапное разглашение тайны или какая-нибудь
нескромность, вершился благородный процесс, типичная история юности всякого
благородного духа и его предыстория; гармонично и равномерно росли,
пробиваясь друг к другу, внутреннее и внешнее. Когда в конце этой эволюции
ученик осознал свое положение и свою внешнюю судьбу, когда он увидел, что
учителя обращаются с ним как с коллегой, даже как с почетным гостем, который
вот-вот отбудет, что соученики наполовину восхищаются им или завидуют ему,
наполовину же избегают его, даже в чем-то подозревают, а иные
недоброжелатели высмеивают и ненавидят, что прежние друзья все больше и
больше отдаляются и покидают его, -- к тому времени этот же процесс
отдаления и обособления давно уже совершился внутри его, внутри, в
собственном ощущении: учителя постепенно превратились из начальства в
товарищей, а бывшие друзья -- в отставших попутчиков; он уже не чувствовал
себя в школе и в городе среди своих и на своем месте, все это было пропитано
теперь тайной смертью, флюидом нереальности, изжитости, стало чем-то
временным, какой-то изношенной и уже нескладной одеждой. И этот отрыв от
прежде гармоничной и любимой отчизны, этот разрыв с уже чуждым и не
соответствующим ему укладом, эта прерываемая часами блаженства и сияющей
гордости жизнь отозванного и прощающегося стали для него под конец мукой,
почти невыносимой тяготой и болью, ибо все и вся покидали его, а он не был
уверен, что не сам покидает все это, что не сам виноват в этом омертвении, в
этой отчужденности милого, привычного мира, что причина их -- не его
честолюбие, самомнение, гордыня, неверность и неспособность любить. Среди
мук, сопряженных с настоящим призванием, эти -- самые горькие. Кто отмечен
призванием, получает тем самым не только некий дар и приказ, он берет на
себя и что-то вроде вины -- так солдат, которого вызывают из строя его
товарищей и производят в офицеры, достоин этого повышения тем больше, чем
дороже платит за него чувством вины, даже нечистой совестью перед
товарищами.
Кнехту, однако, было суждено пройти через это без помех и в полной
невинности: когда педагогический совет сообщил ему наконец об отличии,
выпавшем на его долю, и о скором его зачислении в элитную школу, он в первый
миг был этим совершенно ошеломлен, хотя уже в следующий миг новость эта
показалась ему давно известной и долгожданной. Лишь теперь он вспомнил, что
уже несколько недель за спиной у него время от времени раздавались брошенные
в насмешку слова "electus" или "элитный мальчик". Он слышал их, но только
наполовину, и никогда не воспринимал их иначе, чем издевку. Не "electus",
чувствовал он, хотели ему крикнуть, а "ты, что в своей гордыне считаешь себя
electus'ом!". Порой он тяжко страдал от этих взрывов отчужденности между
собой и товарищами, но он и правда никогда не счел бы себя electus'ом:
призвание он осознал не как повышение в чине, а только как внутреннее
предупреждение и поощрение. И все же: разве он, несмотря ни на что, не знал
этого, не предчувствовал всегда, не ощущал сотни раз? И вот оно созрело, его
восторги подтвердились и узаконились, невыносимо старую и ставшую тесной
одежду можно было сбросить, его уже ждала новая.
Со вступлением в элиту жизнь Кнехта пошла на другом уровне, это был
первый и решающий шаг в его развитии. Отнюдь не у всех учеников элитных школ
официальное вступление в элиту совпадает с внутренним ощущением призвания.
Это милость или, выражаясь банально, счастливый случай. У тех, кому он
выпадает на долю, есть преимущество в жизни, как есть оно у тех, кто по воле
случая одарен особенно счастливыми физическими и душевными качествами.
Большинство учеников, да чуть ли не все, смотрят, правда, на свое избрание
как на великое счастье, как на награду, которой они гордятся, и очень многие
из них прежде и в самом деле страстно желали этой награды. Но переход от
обычной местной школы в школы Касталии дается потом большинству избранных
труднее, чем они полагали, и многим приносит неожиданные разочарования.
Переход этот оказывается очень тяжелой ломкой прежде всего для тех учеников,
которые были счастливы и любимы в родительском доме, и поэтому, особенно в
два первых элитных года, происходит немало обратных переводов, причина
которых не недостаток таланта и прилежания, а неспособность учеников
примириться с интернатской жизнью и прежде всего с мыслью, что теперь
придется все больше ослаблять связи с семьей и родиной и наконец не знать и
не признавать никакой другой принадлежности, кроме принадлежности к Ордену.
Встречаются и ученики, для которых главное при вступлении в элиту -- это,
наоборот, избавиться от отчего дома и от опостылевшей школы; освободившись
от строгого отца или от неприятного учителя, они на первых порах, правда,
облегченно вздыхают, но ожидают от этого перевода таких больших и
невозможных перемен во всей своей жизни, что вскоре разочаровываются. Да и
педанты, настоящие честолюбцы и примерные ученики в Касталии не всегда
удерживались; не то чтобы им не давалось учение, но в элите важны были не
только учение и отметки по предметам, там ставились и задачи
воспитательно-эстетические, перед которыми иной пасовал. Впрочем, система
четырех больших элитных школ со множеством подотделов и ответвлений давала
простор разнообразным талантам, и усердный математик или филолог, если у
него действительно были данные для того, чтобы стать ученым, мог не
опасаться недостатка, например, музыкальных и философских способностей.
Порой в Касталии усиливалась даже тенденция к культу чистых, трезвых
специальных наук, и поборники ее не только критически-насмешливо относились
к "фантастам", то есть к людям музыки и искусства, но иногда прямо-таки
запрещали и преследовали внутри своего круга все, связанное с искусством,
особенно игру в бисер.
Поскольку вся известная нам жизнь Кнехта прошла в Касталии, той
укромнейшей и приветливейшей области нашей горной страны, которую раньше
часто называли также, пользуясь термином писателя Гете, "Педагогической
провинцией", мы, рискуя наскучить читателю давно известным, еще раз вкратце
опишем эту знаменитую Касталию и структуру ее школ. Школы эти, для краткости
именуемые элитными, представляют собой мудрую и гибкую систему отсева, через
которую руководство (так называемый "учебный совет" с двадцатью советниками
-- десятью от Педагогического ведомства и десятью от Ордена) пропускает
таланты, отобранные им во всех частях и школах страны для пополнения Ордена
и для всех важных постов на поприще воспитания и обучения. В нашей стране
многочисленные нормальные школы, гимназии и так далее, гуманитарные или
естественно-технические, являются для девяноста с лишним процентов учащейся
молодежи школами подготовки к так называемым свободным профессиям, они
заканчиваются экзаменом на зрелость для высшей школы, и там, в высшей школе,
проходится потом определенный курс по каждой специальности. Это нормальный,
любому известный ход обучения, эти школы ставят более или менее строгие
требования и по возможности отсеивают неспособных. Но наряду или над этими
школами существует система элитных школ, куда для пробы принимают лишь самых
выдающихся по их способностям и характеру учеников. Доступ туда открывается
не через экзамен, таких учеников определяют и рекомендуют администрации их
учителя по своему усмотрению. Какому-нибудь, например,
одиннадцати-двенадцатилетнему мальчику его учитель в один прекрасный день
говорит, что в следующем полугодии тот может поступить в одну из кастальских
школ и должен проверить, чувствует ли он в себе призвание и тягу к этому.
Если по истечении срока, который дается, чтобы подумать, ученик отвечает
"да", для чего требуется и безоговорочное согласие обоих родителей, одна из
элитных школ принимает его на пробу. Заведующие и старшие учителя этих
элитных школ (а не, скажем, университетские преподаватели) составляют
Педагогическое ведомство, управляющее всем обучением и всеми духовными
организациями в стране. Кто стал учеником элитной школы, тому, если он не
провалится по какому-нибудь предмету и его не переведут в обычную школу, уже
не надо обучаться чему-то ради заработка, ибо из элитных учеников
составляются "Орден" и вся иерархическая лестница ученых чинов, от школьного
учителя до высочайших постов -- двенадцати директоров, или "мастеров", и
Ludi magister, мастера Игры. Обычно последний курс элитной школы
заканчивается в возрасте двадцати двух -- двадцати пяти лет приемом в Орден.
С этого момента в распоряжении бывших элитных учеников находятся все учебные
заведения и исследовательские институты Ордена, резервированные для них
элитные высшие училища, библиотеки, архивы, лаборатории и так далее с
большим штатом учителей, а также учреждения игры в бисер. Кто в школьные
годы проявляет особые способности к какому-нибудь предмету, будь то языки,
философия, математика или еще что-либо, того уже на высших ступенях элитной
школы определяют на курс, который даст наилучшую пищу его дарованию;
большинство этих учеников делаются преподавателями-предметниками открытых
школ и высших учебных заведений и, даже покинув Касталию, остаются
пожизненно членами Ордена, то есть строго соблюдают дистанцию между собой и
"нормальными" (получившими образование не в элите), не имеют права -- разве
что выйдут из Ордена -- становиться "свободными" специалистами: врачами,
адвокатами, техниками и так далее, и всю жизнь подчиняются правилам Ордена,
в которые среди прочих входят отсутствие собственности и безбрачие; народ
полунасмешливо-полупочтительно называет их "мандаринами". Так находит
окончательное свое назначение подавляющее большинство бывших элитных
учеников. И совсем небольшое число, цвет касталийских школ, избранные из
избранных, посвящают себя свободным исследованиям неограниченной
длительности, прилежно-созерцательной духовной жизни. Некоторые
высокоодаренные выпускники, из-за нервного характера или по другим причинам,
например из-за какого-нибудь физического недостатка, не способные ни
учительствовать, ни занимать ответственные посты в высших или низших сферах
Педагогического ведомства, всю жизнь продолжают что-либо изучать,
исследовать или коллекционировать на положении его пенсионеров, их вклад в
общее дело заключается преимущественно в ученых трудах. Некоторых назначают
советниками при комиссиях по составлению словарей, при архивах, библиотеках
и так далее; иные пользуются своей ученостью по принципу l'art pour l'art
(Искусство для искусства (франц.)), многие из них посвятили жизнь очень
изысканным и часто странным работам -- например, тот Lodovicus crudelis
(Людовик Жестокий (лат.)), что ценой тридцатилетнего труда перевел на
греческий и на санскрит все сохранившиеся древнеегипетские тексты, или тот
странноватый Chattus Calvensis II (Хатт II из Кальва (лат.)), что оставил
четыре рукописных фолианта о "латинском произношении в высших учебных
заведениях южной Италии конца XII века". Труд этот был задуман как первая
часть "Истории латинского произношения XII -- XVI веков", но, несмотря на
тысячу рукописных листов, остался фрагментом и не был никем продолжен.
Понятно, что над чисто учеными трудами этого рода подшучивают, определить
фактическую их ценность для будущего науки и для всего народа никак нельзя.
Между тем наука, точно так же, как в прежние времена искусство, нуждается в
некоем просторном пастбище, и порой исследователь какой-нибудь темы, никого,
кроме него, не интересующей, накапливает знания, которые служат его
коллегам-современникам таким же ценным подспорьем, как словарь или архив. По
мере возможности ученые труды типа упомянутых и печатались. Истинным ученым
предоставляли чуть ли не полную свободу заниматься своими исследованиями и
играми и не смущались тем, что иные их работы явно не приносили народу и
обществу никакой прямой пользы, а людям неученым должны были казаться
баловством и роскошеством. Кое над кем из этих ученых посмеивались из-за
характера их исследований, но никого никогда не осуждали и уж подавно не
лишали никаких привилегий. То, что в народе их уважали, а не только терпели,
хотя ходило множество анекдотов о них, связано было с жертвой, которой
оплачивали ученые свою духовную свободу. У них было много радостей, они были
скромно обеспечены пищей, одеждой и жильем, к их услугам были великолепные
библиотеки, коллекции, лаборатории, но зато они не только отказывались от
многих благ, от брака и семьи, но и жили как монашеская братия, в отрыве от
мирской суеты, не знали ни собственности, ни званий, ни наград и должны были
в материальном отношении довольствоваться очень простой жизнью. Если кто
хотел растратить все отпущенное ему время на расшифровку одной-единственной
древней надписи, ему давали на это полную свободу и даже оказывали
содействие; но если он притязал на приятную жизнь, на изящную одежду, на
деньги или на звания, он натыкался на непререкаемые запреты, и тот, для кого
эти желания были важны, обычно еще в молодые годы возвращался в "мир",
делался преподавателем на жалованье, или частным учителем, или журналистом,
или женился, или искал тем или иным образом жизни на свой вкус.
Когда Иозеф Кнехт прощался с Берольфингеном, провожал его на вокзал
учитель музыки. Расставаться с ним мальчику было больно, и сердце у него
заныло от чувства одиночества и неуверенности, когда, удалившись, исчезла за
горизонтом светлая ступенчатая башня старого замка. Многие ученики
отправлялись в это первое путешествие с куда более сильными чувствами, в
отчаянии и в слезах. Иозеф сердцем был уже больше там, чем здесь, он перенес
это легко. Да и путешествие было недолгим.
Его определили в эшгольцскую школу. Картинки с видами этой школы он уже
и раньше видел в кабинете своего ректора. Эшгольц был самым большим и
молодым школьным поселком Касталии со сплошь новыми постройками, находился
вдали от городов и представлял собой небольшое, похожее на деревню селение,
окруженное подступавшими к нему вплотную деревьями; за ними, ровно и
привольно раскинувшись, стояли здания школы, они замыкали просторный
прямоугольный двор, в центре которого пять стройных, исполинских деревьев,
расположенных как пятерка на игральной кости, вздымали ввысь свои темные
стволы. Огромная эта площадь частично была покрыта газоном, частично песком
и прерывалась только двумя большими плавательными бассейнами с проточной
водой, к которым спускались широкие пологие ступени. У входа на эту
солнечную площадь стоял главный корпус школы, единственное здесь высокое
здание с двумя крылами и пятиколонными портиками -- по одному на каждом
крыле. Все остальные постройки, наглухо замыкавшие с трех сторон двор, были
совсем низкие, плоские и без украшений, они делились только на равновеликие
отсеки, каждый из которых выходил на площадь аркадой и лестницей в несколько
ступенек, и в большинстве аркад стояли горшки с цветами.
По кастальскому обычаю мальчик не был по прибытии встречен служителем,
который повел бы его к ректору или в учительский совет, нет, его встретил
один из товарищей, красивый, рослый мальчик в синей полотняной одежде,
который протянул ему руку и сказал:
-- Я Оскар, старший в корпусе "Эллада", где ты будешь жить, и мне
поручено приветствовать тебя и ввести в курс дела. В школе тебя ждут только
завтра, мы успеем все немного осмотреть, ты быстро разберешься. Прошу тебя
также на первых порах, пока не обживешься, считать меня своим другом и
ментором, а также защитником, если к тебе будут приставать товарищи;
некоторые ведь думают, что новичков непременно нужно помучить. Ничего
страшного не случится, это я обещаю. Сейчас я провожу тебя в наш корпус и
покажу, где ты будешь жить.
Так, в согласии с традицией, приветствовал новичка Оскар, назначенный
правлением корпуса в менторы Иозефу и действительно старавшийся играть свою
роль хорошо; ведь роль эта почти всегда доставляет удовольствие старшим, и
если пятнадцатилетний старается очаровать тринадцатилетнего товарищеской
доброжелательностью и легким покровительством, то это ведь, пожалуй, ему
всегда удается. В первые дни ментор Иозефа обращался с ним совершенно как с
гостем, от которого хотят, чтобы он, если ему завтра же придется уехать,
увез с собой хорошее впечатление от дома и от хозяина. Иозеф был отведен в
спальню, которую ему предстояло делить с двумя другими мальчиками, угощен
печеньем и стаканом фруктового сока; ему был показан корпус "Эллада", один
из жилых отсеков большого прямоугольника, было показано, где вешать во время
гимнастических упражнений на воздухе полотенце и в каком углу держать горшки
с цветами, если у него есть такое желание; он был еще засветло отведен к
кастеляну в прачечную, где ему подобрали синий полотняный костюм. Иозеф с
первой минуты почувствовал себя здесь непринужденно и с удовольствием
подхватил предложенный Оскаром тон; он не показывал ни малейшего смущения,
хотя тот, старший и уже давно освоившийся в Касталии, был, конечно, в его
глазах полубогом. Иозефу нравились даже легкое бахвальство и позерство
Оскара -- например, когда тот вплетал в свою речь замысловатую греческую
цитату, чтобы тотчас вежливо спохватиться, что новичку-то ведь этого еще не
понять, ну конечно, да никто и не требует от него понимания!
Вообще же для Кнехта не было в интернатской жизни ничего нового, он
приспособился к ней без труда. У нас нет сведений о каких-либо важных
событиях, приходящихся на его эшгольцские годы; ужасный пожар в здании школы
был, безусловно, уже не при нем. Его отметки, насколько их удалось
обнаружить, показывают по музыке и латыни самые высокие баллы, а по
математике и греческому держались чуть выше хорошего среднего уровня, в
"домовом журнале" попадаются записи о нем типа таких: "ingenium valde capex,
stu-dia non angusta, mores probantur" или "ingenium felix et profectuum
avidissimum, moribus placet officiosis" ("Ум очень восприимчивый, в занятиях
не узок, благонравен". "Ум счастливый и очень жаждущий преуспеть, нрава
любезного" (лат.)). Каким наказаниям подвергался он в Эшгольце, установить
уже нельзя, журнал, где регистрировались наказания, сгорел вместе со многим
другим во время пожара. Один соученик, говорят, уверял позднее, что за
четыре эшгольцских года Кнехт был наказан один-единственный раз (неучастием
в еженедельном походе) за то, что наотрез отказался выдать товарища,
сделавшего что-то запретное. Анекдот этот звучит правдоподобно, Кнехт,
несомненно, был всегда хорошим товарищем и никогда не подлизывался к
начальству; но что то наказание действительно было за четыре года
единственным -- это все-таки, пожалуй, маловероятно.
Поскольку мы так бедны свидетельствами о первой поре пребывания Кнехта
в элитной школе, приведем одно место из его позднейших лекций об игре в
бисер. Правда, собственноручных записей Кнехта, относящихся к этим лекциям,
которые он читал начинающим, у нас нет, но один ученик застенографировал их
в его устном изложении. Говоря об аналогии и ассоциациях в Игре, Кнехт
различает среди последних "законные", то есть общепонятные, и "частные", или
субъективные, ассоциации. Там сказано: "Чтобы привести пример этих частных
ассоциаций, которые не теряют своей частной ценности оттого, что в Игре они
безусловно запрещены, расскажу вам об одной из таких ассоциаций времен моего
собственного ученичества. Мне было лет четырнадцать, дело было ранней
весной, в феврале или марте, один соученик предложил мне как-то во второй
половине дня пойти с ним нарезать веток бузины, он хотел использовать их как
трубы для маленькой водяной мельницы, которую строил. Итак, мы отправились в
путь, и в мире -- или в моей душе -- стоял тогда, надо думать, какой-то
особенно прекрасный день, ибо он остался у меня в памяти и связан с одним
маленьким событием. Земля была влажная, но снег сошел, у водостоков она уже
вовсю зеленела, почки и только что появившиеся сережки уже окутали голые
кусты дымкой, и воздух был душист, он был напоен запахом, полным жизни и
полным противоречий, пахло влажной землей, гнилым листом и молодыми
ростками, казалось, что вот-вот послышится запах фиалок, хотя их еще не
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|