Открытые и закрытые системы

Намкажется, что мы хорошо представляем себе, что такое система, можем ее выделить, определить и подробно описать. Но не является ли это заблуждени­ем? Вот, например, система пищеварения. Мы без тру­да можем помыслить, как питательные вещества вса­сываются гликогаликсным механизмом, пиноцитозом... Всякий раз в подобном анализе мы можем ска­зать, «что» конкретно и благодаря чему происходит в данной системе. Но если мы развернем вопрос о про­цессе пищеварения? Вспомним о дезинтеграции при­родных пищевых веществ с образованием ассимили­руемых форм, биохимии всех имеющих место про­цессов? А следовательно, нам придется говорить и об особенностях пищеварения в полости рта, желудке, кишечнике с помощью поджелудочной железы и пе­чени, о механизмах регуляции этого сочетанного, синергичного действа. Далее мы обратим внимание на то, что различные вещества в желудочно-кишечном тракте всасываются разными путями, с помощью раз­личных биохимических систем. Рассмотрим бакте­риальную флору желудочно-кишечного тракта, ее развитие и факторы, к которым она чувствительна, влияние на процесс пищеварение процессов гниения. Изучим процессы секреции, экскреции, их регуляции, гормональные, нейротрофические системы, физиоло­гические механизмы прямой и обратной регуляции. Далее займемся вопросами питания — качественной и количественной оценкой пищевых потребностей, необходимых для сохранения здоровья, упомянем положение о съедобных и несъедобных объектах, как и где они располагаются, живут и действуют, где какие зна­чимые вещества содержатся и почему они там оказа­лись. Кроме этого, опишем анатомию и гистологию всех задействованных в этом процессе органов. А по­том вспомним о том, как процессы оксигенации кро­ви влияют на процесс пищеварения и чем они обеспе­чиваются, какие медиаторные системы ответственны за передачу импульсов от соответствующих отделов головного мозга, а также механизмы рецепторного взаимодействия веществ на биохимическом уровне и т. д. и т. п. Представить систему всех этих взаимо­связей конкретно, предметно принципиально невоз­можно, несмотря на то что все вышеперечисленное и многое еще — элементы не надуманной, а совершен­но естественной системы с очень простыми «входом» и «выходом»!

Все указанные пункты, разумеется, относятся к во­просу пищеварения, хотя они и отсылают нас в самые отдаленные, казалось бы, от пищеварения области. При этом ведь невозможно определить, где кончается пище­варение и начинается что-то другое, если это «другое» вообще где-то «начинается». Все, что перечислено (спи­сок, конечно, далеко не полон), можно представить от­дельно, но целостной, единой системы, где одно вытека­ет из другого, нашему сознанию из этого не сложить. Мы можем представить десятки, а то и сотни систем, от­носящихся к делу, но общей, единой системы создать не­возможно. Как ни крути, получается солянка, а не гомо­генный раствор.

Итак, «для человека» существует два принципиально отличных друг от друга класса систем. С одной сторо­ны, это те системы, которые человек способен предста­вить и «системно» воспринимает, — они закрыты, об­разно можно сказать, инкапсулированы. Они выделены или даже «отрезаны» познающим, «вырваны из родной почвы» весьма произвольно*. С другой стороны, это те системы, в которых он реально существует, — они от­крыты, не замкнуты, расходятся во все стороны и кро­ной, и корневищем.

* Мы все еще продолжаем верить в предметную закономерность — «если — то», в чьей системности человек уверен. На самом же деле то, что мы называем причинно-следственной закономерностью, то, чему мы ве­рим беспрекословно, — это не более чем случайный выбор двух из огром­ного множества фактов. Не имея полноты картины происходящего, мы произвольно выбираем причинно-следственную связь, но очевидность этой произвольности ясна только тогда, когда этот выбор делает другой, когда же мы устанавливаем ее самостоятельно, сомнений у нас не возни­кает. Из приведенного примера вполне очевидно, насколько велико наше заблуждение. И неважно — заблуждается ли один человек или человече­ство.

Закрытые системы содержат в себе лишь качествен­но однородные связи между элементами, а открытые — все многообразие возможных качественно отличных друг от друга связей. Мыслить возможно лишь одно­типные по качеству связи, например юридического тол­ка: система законодательства, государственного управ­ления, социального страхования — хоть и сложная, но закрытая система. И казалось бы, она функционирует по определенным закономерностям «закона» и, напри­мер, «здравого смысла». Но почему же в реальности мы не можем полагаться на те результаты, которые прогно­зирует такая закрытая система? Потому что она совер­шенно не учитывает и не может учесть того огромного количества реально существующих, но качественно со­вершенно иных связей, которые делают возможными и беззаконие, и безнаказанность и проч., и проч. при заме­чательном законодательстве. Можно привести истори­ческие примеры, сослаться на нелегкую судьбу нашего отечества, а можно порассуждать и о том, что же это за связи такие, но рассматриваемая ситуация как открытая система так и останется лишь предполагаемой.

Закрытая система «о государстве», которая может уместиться в сознании, что-то да не сможет увязать — то ли коррупцию с законом, то ли личную, финансовую, интимного толка или иную зависимость тех или иных руководителей, близкородственные связи. Эта система не позволяет включать в себя и, соответственно, корректи­ровать прогнозы с учетом сочетания человеческой чест­ности, порядочности с алчностью и похотью в разных пропорциях, амбиций лидеров или тех, кто толпится в ауре этой власти. Наконец, один лидер чего стоит! Беско­нечная загадка! Как и всякий человек, впрочем. Мы мо­жем лишь предполагать, но мы не можем увидеть, ука­зать пальцем на фактические, верифицируемые, осязае­мые отношения между вопросами закона и природными катаклизмами, неурожаем и народным недовольством, даже небольшими, казалось бы, просчетами в социаль­ной политике, которые могут привести к сильнейшим потрясениям. Мы не можем знать, насколько велики возможности лиц, заинтересованных в расточительном «военном заказе», и реальные силы, мотивирующие их на эти действия. И никто не может знать, даже участники этого действа не знают. Каким может быть наш прогноз?

Преступность, тунеядство, алкоголизм, наркотиче­ский бум, духовный кризис, дискредитация культурных идеалов, изменение моральных представлений — также элементы государства, но очевидно другого качества, нежели связи, определенные законом. И хотя они при­надлежат системе, нет таких весов, которые бы могли ввести соответствующие коэффициенты для этих каче­ственно отличных составляющих реально существу­ющей открытой системы государства.

Отношения между законами, властью, экономикой сочетаются в естественных системах с качественно отлич­ными отношениями между людьми, отношениями внут­ри самого человека. И это только частный пример. А что еще самой жизнью намешано в реально существующих открытых системах, каких только еще невидимых связей не образует в них жизнь! Даже если (представим себе эту гипотетическую возможность) нам удастся перечислить все элементы такой открытой системы, как «страна», — какой в этом будет толк? Вопросы их непосредственного взаимодействия так и останутся для нас «запретным пло­дом». Теперь можно себе представить, что такое полито­лог и политпрогноз. С человеком, который, конечно, яв­ляется открытой системой, — дело обстоит еще хуже, по­скольку, в отличие от открытых систем государства или организма, большинство элементов этой системы скры­ты и не могут быть «экспериментально - хирургически» изучены. Интуиция в психологической практике—дело хорошее, но положения не исправит.

Вместе с тем в закрытой системе все вопросы решае­мы, но чего стоит такое решение? Причинно-следствен­ная закономерность, столь нами любимая, царствующая в закрытых системах, позволяет рассуждать лишь в аб­страктных системах вероятности, где реально работает только «закон больших чисел». А в каждом конкретном случае мы все в рамках закона «единичных чисел» — кто застрахован от СПИДа, разорения или насилия? Кто даст стопроцентную гарантию, что этого с ним не слу­чится? Поэтому очевидно, что для открытых систем та­кая закономерность оказывается вообще полной бес­смыслицей, что и не дает нам увидеть открытую систе­му системно, то есть в целостных взаимосвязях.

Отсюда следует, что открытая система описывается не теорией вероятности, а теорией возможности, но ка­ковы механизмы? Вспомним теперь наше положение о том, что основы открытой системы должны быть несо­держательны, и обратимся к феномену противоречия.

Противоречие

Любое осуществляемое нами научное действо стран­ным образом обречено на закрыто-системное позна­ние. Что бы мы ни исследовали, результат может быть уложен в формы ответов на вопросы «Что?» (это позна­ние вещи) и «Почему?» (это изучение закономерности).

Но нет ответов, которые позволяли бы понять «Зачем?» (непраздное философское и истинно системное осмыс­ление) и «Как?» (а это, исходя из «Зачем?», — настоящая технологическая прогностичность даже в тех сферах и системах, которые исконно представляются нам как «ин­туитивные» и «непредсказуемые»).

Странное дело, но как только мы пытаемся отвечать на вопросы «Зачем?» и «Как?» (в предложенных трактов­ках этих вопросов), мы сталкиваемся со странной нелов­костью нашего языка в этих аспектах. Ответ на вопрос «Зачем?» мы будем стремиться начать со слов «Потому что...» и «Для того чтобы...», что является безусловным доказательством того, что мы отвечаем на вопрос «По­чему?», а не «Зачем?», поскольку, не производя ничего нового, мы, таким образом, лишь вносим разъяснения по теме в соответствии с известной нам закономерностью, или, иначе, — объясняем нечто. Суть вопроса поэтому не может быть нами удовлетворительно вскрыта и полно­ценно выражена в имеющихся у нас языковых формах. То же самое происходит и с вопросом «Как?» Мы можем рассказать, «как» завести машину или «как» наточить каран­даш, но ответить на вопросы «Как я переживаю?», «Как я думаю?» представляется достаточно сложным.

Виноват ли в этом язык, а если виноват, то в чем имен­но? Объективно — да, виноват, но имеем ли мы право возложить на него за это ответственность? Язык — это знаковое отражение содержательных элементов мыш­ления. Таким образом, речь идет о формировании суж­дений в соответствии с требованиями мира знаков, но не требованиями реальности. Язык скорее может удовлет­ворить математику, но не человека. Имеющиеся в фило­софии логические системы суть закрыто-системные кон­структы. Причем диалектическая логика, на которую возлагалось столько надежд, также в этом смысле ниче­го существенно нового не принесла, а скорее только за­путала и без того сложную ситуацию понимания.

Пол Карл Фейерабенд доказывает еще более глубокое смешение в представлениях о логике, он не устает напо­минать: «Не существует такого единственного предме­та — логики, — который способен раскрыть логическую структуру указанных областей (психологии, научного метода, истории науки — А.К., А.Л.). Существует Ге­гель, существует Брауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интер­претации одного и того же набора логических "фактов", а совершенно разные "факты". И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне пра­вомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила»⁹¹. Мы же склонны полагать, что единство логики не должно вызывать со­мнений, но П.К. Фейерабенд совершенно прав, указывая на то, что логика в применении к реалиям действитель­ности, не более чем пустой звук.

Механизм и технология логического мышления со­стоит в первоначальном ответе на вопрос «Что?» по двум (и более) пунктам. Далее эти ответы объединяются в си­стему, причем подчас весьма произвольно, после чего в этой системе усматривается некая закономерность, в одном случае — «формально истинная», в другом (име­ется в виду диалектическая логика) — «историогенная», что, впрочем, ничего не меняет. И в том и другом случае она носит фактически описательный характер, объясня­ет «увиденную» взаимосвязь, но не способна вскрыть ее сущность. Нужно ли нам это? Даже если это нам и пона­добится, кто гарантирует, что эта связь действительно актуальна для рассматриваемого процесса? А если про­пущена по-настоящему причинная связь. Логика не рас­считана на такие промахи «оператора». В этом смысле ее можно уподобить программируемому калькулятору: от того, насколько полно и точно мы введем в него инфор­мацию, зависит и правильность результата. Но у нас нет «справочника по сущему»...

Объяснение, которое большей частью подменяет собственно познавательное действие, подобно ходьбе по кругу, вычерченному самой логикой. Показательным примером является человек, страдающий навязчивостями. Он объяснит все совершенно логично — и поче­му он более сотни раз на дню моет руки, почему он уже двенадцать лет не ездит в метро или не выходит из дома, опасаясь сердечного приступа, будучи объективно сома­тически здоровым. И, как правило, чем нелепее будет дей­ствие, тем логичней окажется объяснение. Логика осно­вывается на объяснении, поскольку, если так можно вы­разиться, — не «копает» познаваемое, а «строит» себя на нем. Посредством языка она создает, как мы ее называем, «плюс-ткань» (где «ткань» — это собственно познавае­мое). Попробуем показать это на следующем примере.

Мы берем десять вещей, познаем их (как нам кажет­ся, поскольку никто не может поручиться, что тот ре­зультат, который мы получили, и является настоящим познанием этих вещей) и каждой из них даем имя. Опе­рируя с этими именами вещей, мы уже не будем опери­ровать собственно вещами. И если, например, какие-то изменения произойдут в этих вещах или с этими веща­ми, имена останутся прежними, ничуть не изменив­шись, а вещи будут уже другими. Теперь разделим эти вещи на две группы и объединим каждую из них общим названием, чтобы у нас получилось две группы, которые носят различные наименования. Тем самым мы создали новый уровень «плюс - ткани», которая не имеет никако­го отношения ни к этим вещам, ни к природе этих ве­щей, хотя «объективно» мы вроде бы так и продолжа­ем взаимодействовать собственно с этими вещами. Те­перь объединим два имеющихся названия новым. Все, чем мы теперь обладаем как предметом познания, — это «плюс-ткань», которой нет в природе, которая не отра­жает природы, а является лишь нашим формальным видением этой природы.

Рис. 9. Знание, достигаемое созданием «плюс-ткани» (языковая игра)

Тут нельзя не сослаться на А. Эйнштейна, который никогда не забывал о «причине» всего, что мы имеем, делаем, — о психологии. «Положения математики, писал А. Эйнштейн, — покоятся не на реальных объек­тах, а исключительно на объектах нашего воображения. В самом деле, нет ничего удивительного в том, что мож­но прийти к логически согласованным выводам, если сначала пришли к соглашению относительно основных положений (аксиом), а также относительно тех при­емов, при помощи которых из этих основных положе­ний выводятся другие теоремы»⁹².

Неслучайно люди, практикующие медитацию (как, впрочем, и те, кому удается психотерапевтическая мето­дика «здесь и сейчас»), говорят, что начинают «видеть» мир совершенно по-новому, без зашоренности. Ведь все наши отношения с миром жестко формальны. Мы говорим: «стол» и, за редким исключением, нуждаемся в пояснении — а что это за стол, какой он, в чем его ин­дивидуальность и прелесть. Формой оперировать легче, логика подсказывает, как это делать, и из мира индиви­дуального, неповторимого по своей сути естества мы погружаемся в далеко не лучший мир формального от­ношения со всем и вся.

Примечательна в этом отношении критика Владими­ра Соловьева, разбирающего диалектическую логику Гегеля, которая, по его словам, основывается на утверж­дении, что «эмпирическое содержание нашего познания зависит от априорных форм». Вот что он пишет: «Ге­гель утверждает, во-первых, что всякая данная дейст­вительность безусловно определяется логическими кате­гориями, а во-вторых, что сами эти категории суть ди­алектическое саморазвитие понятия такого или чистого понятия самого по себе. Но понятие само по себе, без определенного содержания, есть пустое слово, и само­развитие такого понятия было бы постоянным творче­ством из ничего (образование новой и новой "плюс - тка­ни"). Вследствие этого логика Гегеля, при всей глубокой формальной истинности частных своих дедукций и переходов, в целом лишена всякого реально­го значения, всякого действительного содержания, она есть мышление, в котором ничего не мыслится»⁹³.

Конечность такого варианта мышления изначально предопределена. Конечно, рассуждать так можно не­ограниченно долго, но процесс познания при таком способе мышления — блеф. А раз такова судьба логики, язык фактически принужден тащить эту же ношу, по­вторяя ту же «бестолковую» историю, поскольку если логика — это наука о знаках, то язык—это система зна­ков. В результате все мы говорим, практически не пони­мая друг друга, и чтобы достичь этого понимания, нам приходится прикладывать неимоверные усилия — и не только над такими текстами, как этот, но и в личной жизни, а подчас и у магазинного прилавка. Эти проти­воречия стали бы совершенно очевидными, если бы ученые, трудившиеся над ними, не пытались (видимо, ради ощущения наукообразной безопасности) скрыть (покрыть) их новыми и новыми объяснениями, созда­нием мета - систем.

Язык перестал быть строгой системой сам по себе (как раз в этом его отличие от математики). В нем нагро­мождено столько умозаключений (бесконечно далеких от реалий), являющихся по сути лишь объяснениями объяснений, что разобраться теперь в том, что обо­значает, стало совершенно невозможно. Знак в нашем языке стал обозначать или больше, или меньше вещи, но никак не вещь саму по себе. Хотя очевидно, что, дай мы себе труд строго определить значения языковых элемен­тов, мы бы не имели контекстуальных противоречий.

Классическим примером языкового — контекстуаль­ного — противоречия считается опыт с брадобреем: в некотором селении парикмахер бреет тех, и только тех, мужчин, которые не бреются сами. Должен ли он брить себя? Считается, что на этот вопрос нельзя дать «непро­тиворечивого» ответа. Но давайте определимся с терми­нами. Является ли человек, бреющий самого себя, «бра­добреем» или «парикмахером»? Вероятно, нет, хотя бы потому, что это профессия, а профессиональная дея­тельность —это всегда деятельность для кого-то, в этом ее отличие, например, от хобби. Значит, в тот момент, когда парикмахер бреет самого себя, он не является па­рикмахером в собственном смысле этого слова, посколь­ку бреет лишь себя и никого другого. Совершенно оче­видно, что материал, представленный нам в качестве «противоречия», просто языковая игра, а знаки, в нем использованные, потеряли свое «значение».

Вместе с тем очевиден и один весьма примечатель­ный, на первый взгляд странный, чисто психологиче­ский феномен: нам почему-то нравится манипулировать языком; вслушиваясь в языковое формы, наслаждаясь их красотой, мы подчас совершенно забываем о значе­нии слов, словосочетаний, предложений и, наконец, це­лых текстов, представленных нам для прочтения. При­чем на этом «погорела» чуть не вся русская религиозная философия, в этот же грех впал и экзистенциализм, и феноменология, и бог знает кто еще.

Фактически подводя итог своему «Логико-философ­скому трактату», Людвиг Витгенштейн показывает не­правомочность и внутреннюю противоречивость этого психологического феномена на ниве философии и на­уки: «Правильный метод философии, собственно, со­стоял бы в следующем: ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, то есть кроме высказываний науки, — следовательно, чего-то такого, что не имеет ничего общего с философией. А всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказы­вать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений. Этот метод не приносил бы удовлетворения собеседнику — он не чувствовал бы, что его обучают философии, — но лишь такой метод был бы безупречно правильным»⁹⁴.

Справедливости ради следует добавить, что «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна сделан в рам­ках настоящей, скрупулезной работы со знаками. Поз­же, впрочем, Л. Витгенштейн осознает, что, хоть такой «метод» и является «безупречно правильным», он же и «безупречно» бессмысленный.

Таким образом, мы оказываемся перед лицом фун­даментального противоречия: с одной стороны, именно метод отказа от конкретных языковых значений создает у нас ощущение философствования, и именно он, с другой стороны, не дает нам возможность подступить­ся к собственно философскому знанию. Мы словно оказываемся перед дилеммой — принять ли, полагаясь на разум, ограниченность научно-философского зна­ния, в котором не будет контекстуальных противоре­чий и все будет понятно и истинно, но вместе с тем от­казаться от перспективы ответов на вопросы «Зачем?» и «Как?», удовлетворяясь знанием «Что?» и «Почему?», или же не принимать ее, доверившись чувству и рискуя потерять всякую научность, а вместе с ней и надежду на истинность.

Впрочем, если основательно разобраться в языке, мы избавимся от концептуальных противоречий. Хотя ог­раниченность языка очевидна. Он, рожденный как зер­кальное отражение логики, построенный по ее принци­пам, показывает нам, что не способен справиться с воз­лагаемыми на него надеждами. Он уже давно говорит нам об этом, демонстрируя свою несостоятельность в самой главной своей функции — обозначении, обозна­чая то больше, то меньше нужного.

Ролан Барт писал об отсутствующей гармонии язы­ка: «А бывает ли гул у языка (под "гулом" Барт понимал "шум исправной работы". — А.К., А.А.)⁷. В виде устной речи язык словно фатально обречен на заикание, в виде письма—на немоту и неразделенность знаков; в любом случае все равно остается избыток смысла, который не дает языку вполне осуществить заложенное в нем на­слаждение. Но невозможное—не есть немыслимое: гул языка — это его утопия»⁹⁵.

Явной эта ограниченность языка, не способного быть комплементарным реальности, не становится лишь по причине поддержки его логикой.

Они — язык и логика — на протяжении весьма дли­тельного времени усердно разрушали друг друга. Когда философов античности стали «трактовать», интерпретировать, язык как средство достоверного обо­значения фактически капитулировал. Поиск «смысла» — столь характерная примета нашей эпохи — начался в тот момент, когда мы попытались насытить и без того обозначающий язык новыми значениями. Мы ищем «смысл», когда наталкиваемся на непонятность, а если язык не обеспечивает «понятности», то и появившееся стремление к познанию «смысла», не снабженное новым инструментом, оказывается лишь блужданием по кругу. Его-то, это блуждание, мы и называем «поиском смыс­ла», хотя на самом деле занимаемся, конечно не осозна­вая того, поиском выхода из этого лабиринта.

Наше познание выросло из логического познания, для которого, собственно, и предназначался наш язык. Одежды нашего языка стали малы для нашего позна­ния, и нам нужен новый язык, но он не родится на свет, если не будет новой основы мышления. Но не будем спешить и обратим внимание на эти странные взаимо­отношения нашего нынешнего языка и логики. Проти­воречие языка не могло не сказаться на логике, но как?

Язык обозначает состояния и вместе с тем вводит вре­мя — как систему координат*, и это закономерно, с той лишь оговоркой, что состояние всегда или в прошлом — как опыт, или в будущем — как прогноз, а вот в настоя­щем нет «состояний». «Остановись, мгновенье, — ты прекрасно» — прекрасное, но невыполнимое желание, это семантический нонсенс. Настоящее насквозь про­цессуально, недаром говорят: время протекает из про­шлого через настоящее в будущее. Семантически четко звучит: «из», «в» — состояния, а «через» — процесс.

* О. Розеншток-Хюсси называет это «крестом реальности».

Итак, наш язык предметен (фиксирует состояния), да­же если речь идет о глаголах и деепричастиях. Отсюда и жесткая предметность логики, и тут противоречие, зало­женное в языке, просыпается от сна: в наших логических суждениях всегда есть предметная априорность! Ис­пользуем пример Л. Витгенштейна: ребенка обучают то­му, что кто-то когда-то взошел на гору, и тем самым ре­бенок априорно, доверчиво усваивает (принимает без какой-либо критики) существование горы, но ведь ее может и не быть. И как бы мы ни старались избавиться от предметной априорности, дабы не закладывать не­осознаваемых ошибок в фундамент здания нашего ло­гического мышления, у нас ничего не получится. Любая попытка в системе нашего языка и порожденного им логического мышления застраховаться от сомнительной априорности обречена на неудачу.

«Сейчас», собственно сейчас—нет предметности, она есть только в прошлом, которого уже нет, и в будущем, которого еще нет. Язык обозначает то, чего нет, логика обозначает то, чего нет, поэтому логическое суждение всегда может быть опровергнуто, а такое шаткое основа­ние для научного знания — непростительная роскошь. Замечательно пишет об этом О. Розеншток-Хюсси, инту­итивно определяя несостоятельность нашего научного знания (в самом широком его понимании) в нынешнем языке: «Будущее интеллигенции: мы найдем либо общий язык, либо — общую погибель. Мы должны открыть единое основание для социального мышления. В против­ном случае массы обойдутся без нас, махнув рукой на нашу непостижимую разобщенность»⁹⁶.

Еще Аристотель полагал, что аксиомы и теоремы лишь гипотезы, а вот противоречие является настоящей основой науки. Те же умозаключения делает А. Эйн­штейн: «Аксиомы — свободные творения человеческо­го разума. Все остальные теоремы геометрии являются логическими следствиями этих аксиом, не имеющих ре­ального прообраза»⁹⁷ — и строит свои теории на проти­воречиях.

Но что такое «противоречие»? Мы расходимся с при­вычным диалектическим пониманием этой категории, поскольку диалектика допустила в этом вопросе так свойственный ей взаимообмен понятий у различных со­держаний. Диалектика, построенная на логике (а только такая диалектика реально имеет место в философии), — это попытка разъяснить для логического мышления фактические противоположности бытия как некий эф­фект взаимодополнения. Сама логика не может обосно­вать и утвердиться в понимании противоположностей, диалектика формально позволяет это. Как насчет право­мерности?

Закрыто-системное познание логического мышления (только и существующего на данный момент) сводит к «очевидности» далеко не такой уж очевидный факт — необходимости противоположностей друг для друга. Если нет возможности собственно «понять», почему дело обстоит именно так (а логика стремится к «пони­манию»), приходится прибегнуть к «объяснению». Но «объяснений», в отличие от «понимания» (мы имеем в виду «истинность»), может быть неограниченно много (попросите разных людей объяснить, почему Земля круглая, и вы услышите массу совершенно различных положений, а как из них выбрать «верное»? Собственно логика не сможет ответить), и поэтому возникает необ­ходимость в диалектике. Последняя становится просто необходимым допущением.

После того как противоположность стала пониматься как основа основ, фундаментальная значимость про­тиворечия была сведена на нет. А что в нем теперь тако­го особенного? Если «нечто» противоречит «чему-то» (пусть даже всему сразу), значит, оно ему противопо­ложно, а значит, дополняет его до целостности. Но кто сказал, что если «нечто» «чему-то» противоречит — оно ему противоположно? А если и противоположно (в чем никогда нельзя быть уверенным), то разве это значит, что оно тем самым, в таком-то случае, дополняет его до целостности?

Поэтому нет ничего странного в том, что противопо­ложность и противоречие в диалектике перестали сильно разниться. А отличия очевидны — одно дело положи­тельный и отрицательный заряд, а другое — способ­ность одной вещи нести в себе свойства как твердого вещества, так и волны. Допущения порождают допуще­ния. Сама по себе сущность «диалектического принци­па противоречия» не вызывает сомнений, и она доста­точно проста: она заключается в том, что в мире нет ис­тинных суждений. Посмотрим это на примере: «Война — это зло», — говорит некто, но не проходит и минуты — и он же говорит: «Война — это святой героизм». Ни в том, ни в другом случае мы не будем с ним спорить — это так, но что такое «война», как не воюющие сторо­ны и их моральный облик? Диалектика правильно учит, что «война» — это диалектическое единство этих проти­воположных сторон возникающего здесь контекстуаль­ного противоречия. И это доказательство отсутствия истинных заключений, но говорить, что таким образом дело обстоит в мире или вещи — это было бы ошибкой. Истинных суждений и заключений нет в нашем языке, а не в природе.

Понятие противоречия потерялось, более наглядное для нашего сознания слово — «противоположность» — поглотило его, не раздумывая. То, что могло и должно было стать основой для причин науки, стало следствием ее заключений. Вот почему то, что могло быть противо­речием в логике, в диалектике вообще перестает учиты­ваться. Диалектика формирует «принцип противоре­чия», который полностью дублирует понятие противо­положности. Она превратилась в языковую игру, способ скрыть несостоятельность логики в вопросе о противо­речии.

Девальвация противоречия произошла давно, веро­ятно, потому, что с самого начала никто не удосужился определить, что собой представляет собственно противоречие, а это позволило толковать его методологиче­скую суть как неловкость языка или познания, что и по­родило контекстуальное противоречие, которое даже отдаленно не напоминает прежнее. Вместо того чтобы показывать путь к новой реальности и полностью пере­страивать ветхое здание, противоречие, став контексту­альным, занялось косметическим ремонтом знаковой системы.

«Общий принцип всех аналитических суждений, — пишет И. Кант, — есть закон противоречия. Все анали­тические суждения основываются вполне на законе про­тиворечия и по своей природе суть познания a priori, при­чем все равно — имеют ли понятия, служащие им мате­рией, эмпирический характер или нет. Ибо, так как пре­дикат утвердительного аналитического суждения уже заранее мыслится в понятии субъекта, то он и не может без противоречия быть относительно его отрицаем; точно также противоположное этого предиката долж­но необходимо отрицаться относительно субъекта в от­рицательном аналитическом суждении, и притом также на основании закона противоречия»⁹⁸. Девальвация про­тиворечия — одна из самых серьезных ошибок в исто­рии философии.

Все это создало условия «тихого омута», в теплом климате которого стали плодиться и размножаться язы­ковые игры. Чего в этом страшного? Языковая игра, как правило, рождается в процессе объяснения позна­ющим познаваемого. Какими качествами должен обла­дать познающий, чтобы «объективно» объяснить по­знаваемое? Он должен знать все системы возможных отношений этой вещи (познаваемой), он должен про­считать все возможные ситуации преломления этих от­ношений, он должен видеть направления всех процес­сов, в которые включена эта вещь, учитывать все фак­торы, одновременно воздействующие на познаваемое во всех системах различного значения и величины, и т. д.

Но для этого необходимы такой опыт и такая откры­то-системная модель его обработки, о которых пока не приходится даже мечтать. На практике же опыт на­столько мелок, а системы обработки настолько ущерб­ны, что любое объяснение оказывается лишь замысло­ватым конгломератом нашего с вами опыта, поглотив­шего новый стимул (собственно познаваемое) своей бес­системностью.

Так рождаются ограничения, договоренности, под­чиненность, социальная значимость и т. д. И в этом, по большому счету, не было бы ничего плохого, если бы не терялась непосредственная значимость того, ради кого, собственно, весь огород и городится, — че­ловека. На деле оказывается, что «сохранение целост­ности государства» дороже целостности здоровья и жизни его граждан, — и это непосредственный резуль­тат языковой игры: «государство защищает своего граж­данина, а для этого ему необходимо быть целостным». И в результате этот самый гражданин гибнет в бес­смысленной гражданской войне. Спросите: какое госу­дарство, чей гражданин и какое отношение целост­ность государства имеет к защите жизни его граждан — и вы разорвете языковую игру.

Языком недовольны не только многие психологи, но и физики, и математики. Многие раздражены не­возможностью соотнести полученные в цифрах дан­ные с языковыми формами, выразить их вербально. С другой стороны, язык подчас «заслоняет» реальность. Для примера приведем слова М. Закса: «Истинно ре­волюционное содержание теории Эйнштейна в том, что она отрицает объективный характер простран­ственно-временной системы координат. Теория от­носительности утверждает, что пространственные и временные координаты — лишь элементы языка, ко­торыми пользуется наблюдатель, описывающий ок­ружающую среду»⁹⁹. А сколько еще таких «элементов языка», которые являются конструктами наблюдателя и ничего общего с собственно природой не имеют? Но вернемся к подмене, осуществленной диалектической логикой.

Противоречие имманентно присущее отношению природы и познающего субъекта, противоположность же — конструкция нашего мышления. Противополож­ность необходима нам, чтобы могло продолжать свое существование наше закрыто-системное мышление, по­строенное на дихотомии: «X» — «не X». Подменив одно понятие другим (противоречие — противоположно­стью), мы оставили изучение природы ради того, что­бы сохранить целостность закрытой системы нашего мышления, мы закрыли путь к подлинно научному по­знанию.

Можно ли обвинить нас в неправомерности этого заключения?

Формально — да, но только до тех пор, пока мы чет­ко не уясним, что есть противоречие. Противоречия как такового в природе быть не может — это надо ясно себе представлять! Противоречие рождается там, где приро­да входит в соприкосновение с познающим, и продик­товано оно особенностями познания (способа позна­ния) последнего. Трудность восприятия того факта, что электрон одновременно является и твердым веществом, и волной, связано с тем, что мы просто не можем «пред­ставить» себе такой реальности. «Корпускула» или «вол­на» без труда могут быть развернуты в привычной для нас системе координат пространства и времени, но со­вместить то и другое нам не под силу. А электрону до этого нет никакого дела, сам по себе он не противоре­чив, противоречиво наше его восприятие. Способ наше­го познания не обладает достаточной гибкостью для принятия этих «фактов», но противоречие не принадле­жит ни «факту», ни способу познания, а рождается при их взаимодействии.

Рис. 10. Противоречия

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: