Сделай Сам Свою Работу на 5

ФУНКЦИЯ ГРАММАТИЧЕСКИХ ФОРМ





Мышление, осуществляющееся посредством языка, направлено либо на удовлетворение внешних, материальных интересов, либо на самое себя, то есть на удовлетворение духовных интересов. Учи­тывая эту двойственность, понятия должны отличаться четкостью и определенностью, что в большинстве случаев зависит от того, как обозначаются в данном языке грамматические формы.

Результатом описательного выражения грамматических форм, выражения их посредством еще не устоявшегося порядка слов и даже при помощи аналогов форм нередко является двусмыслен-;; ность.


Даже если понимание и вместе с ним удовлетворение внешних интересов и не встречает препятствий, понятие тем не менее оста­ется неопределенным, а также необособленным, если оно, будучи понятием, может быть истолковано двояко.

Если же мышление обращается к действительно внутреннему наблюдению, не ограничиваясь внешней стороной, то, само собой, четкость и определенность понятий выдвигают новые требования, которые с трудом выполнимы при помощи названных способов.

Всякое мышление направлено на необходимость и единство. На это же направлена вся деятельность человечества, поскольку вся она в конечном итоге преследует не что иное, как установление закономерности в результате исследования и обоснование истины путем определения.



Чтобы соответствовать мышлению, язык, насколько это воз-можно, своим строением должен соответствовать внутренней орга­низации мышления. В противном случае язык, который во всей своей совокупности должен быть символом, станет несовершенным символом того, с чем он связан самым непосредственным образом. В то время как число слов языка представляет объем его мира, грамматический строй языка дает нам представление о внутренней организации мышления.

Язык должен сопутствовать мысли. Мысль должна, не отставая от языка, следовать от одного его элемента к другому и находить в языке обозначение для всего, что делает ее связной. В противном случае, если язык покидает мысль, вместо того чтобы сопутствовать ей, между ними возникают разрывы.

Хотя в конце концов дух всегда и всюду стремится к единству и необходимости, и то и другое он может постепенно развить внутри себя при помощи преимущественно чувственных средств. К наиболее полезным для него средствам относится язык, поскольку он, даже преследуя самые простые и ограниченные цели, нуждается в прави­лах, форме и закономерности. Чем больше из того, к чему стре­мится сам дух, он находит в языке, тем органичней их связь.



Если рассматривать языки с точки зрения всех предъявленных к ним здесь требований, то языки отвечают этим требованиям вооб­ще или вполне только в том случае, если они располагают подлин­ными грамматическими формами, а не их аналогами. И в этом со­стоит вся важность их различия.

Первое, и самое существенное, из того, что дух требует от язы­ка,— это не смешение, а четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения. Если же язык навязывает духу такое сме­шение или осложняет разграничение, он расшатывает и искажает всю внутреннюю деятельность духа. Однако такое разграничение происходит только при образовании подлинных грамматических форм путем флексии или грамматических слов, как мы определили это выше, при последовательном обозначении грамматических форм. В каждом языке, располагающем только аналогами форм, в грам­матическом обозначении, которое должно быть чисто формальным, остается материальный компонент.


 
 


В тех случаях, когда слияние формы, описанное выше, проис­ходит не полностью, дух воспринимает ее элементы разрозненно, и язык не достигает необходимого соответствия с законами внутрен­ней деятельности духа.

Дух ощущает разрывы и пытается их заполнить. Дух имеет дело не с умеренным количеством внутренне определенных вели­чии, а с необъятным множеством величин, не имеющих прочной связи. Дух не в состоянии действовать с одинаковыми быстротой и мастерством и испытывать одинаковое удовлетворение, свободно со­четая конкретные понятия с более общими при помощи наиболее приемлемых языковых форм, отвечающих его законам.



Если попытаться проникнуть в существо вопроса, то можно по­нять, что грамматическая форма, вообще не включающая в себя никакого другого элемента, кроме того, в котором содержится ана­лог, никогда не заменяющий ее вполне, в своем воздействии на дух представляет собой нечто совершенно иное, и это зависит только от ее единства, несущего в себе отблески той силы мышления, которая ее породила.

В языке, имеющем иное грамматическое строение, дух обнару­живает отличающуюся несовершенством общую схему сочетания частей речи, соответствующее выражение которой в языке является необходимым условием свободно совершающегося мышления. Та­кая схема не обязательно должна сама проникать в сознание, этого не наблюдается даже у высокоразвитых народов. Так как дух всег­да действует в этом направлении бессознательно, то достаточно, если для каждой отдельной части находится такое выражение, кото­рое позволит духу с определенностью воспринимать какое-либо дру­гое выражение.

При воздействии на дух грамматическая форма, даже если вни­мание не направлено на нее намеренно, производит впечатление фор­мы и вызывает образование форм. Поскольку форма, кроме выраже­ния отношения в чистом виде, не содержит ничего материального, что могло бы отвлечь рассудок, воспринимающий в форме изначаль­ное понятие слова в измененном виде, рассудок сам должен изби­рать форму. Он не в состоянии сделать это, если налицо не подлин­ная форма, поскольку понятие отношения не воспринимается в ней достаточно определенно, рассеиваясь к тому же под влиянием по­бочных понятий. Это происходит в обоих случаях в процессе са­мой обыденной речи во всех слоях народа. Там, где воздействие языка благотворно, проявляются общая отчетливость и определен­ность понятий и общая способность легче воспринимать также чи.-сто формальное. Причина того, что такая способность, возникнув однажды, продолжает развиваться, заключается в природе духа, так как если какой-либо язык передает рассудку грамматические формы не в чистом виде и с погрешностями, то чем продолжитель­нее такое воздействие, тем труднее преодолеть нарушение чисто формального строения.

Что бы ни говорилось исходя из этого о соответствии языка с иным грамматическим строем развитию идей, всегда очень трудно


поверить, что народ, неизменно пользующийся таким языком, в со­стоянии самостоятельно обрести высокие научные познания. Дух не испытывает благотворного воздействия языка, язык не полу­чает от духа того, что необходимо им обоим, и плодом их взаимо­действия, если таковое должно принести пользу, должно прежде всего стать изменение языка.

Таким образом, насколько это позволяют предметы подобного рода, определены критерии, по которым грамматически развитые языки можно отличить от других языков. При этом, вероятно, ни один язык не может похвалиться полным соответствием общим за­конам языка, ни один язык не располагает формами для всех сво­их частей. Даже среди языков с самой низкой степенью развития встречаются черты, приближающие их к высокоразвитым языкам. Тем не менее различия, отчетливо противопоставляющие два клас­са языков, не являются относительными, существующими постоль­ку поскольку. Эти различия являются абсолютными, так как всегда явственно дает о себе знать наличие или отсутствие господства формы.

Нельзя отрицать и того, что в полном соответствии с развитием идей пребывают только языки с развитым грамматическим строем. • Чего могут достичь остальные языки, покажут исследование и опыт. Однако ясно одно, что последние не в состоянии в той же степени и таким же образом воздействовать на дух, как языки с развитым грамматическим строем.

Самый необычный пример литературы, процветающей на протя­жении тысячелетий на языке, почти полностью лишенном всякой грамматики, как мы привыкли ее понимать, демонстрирует китай­ский язык. Известно, что именно в так называемом старом стиле, в котором были созданы труды Конфуция и его школы и который поны­не является общепринятым для всех значительных произведений по философии и истории, грамматические отношения выражаются иск­лючительно при помощи порядка слов или при помощи обособленных слов. Часто читатель должен сам определять на основании контекс­та, является ли то или иное слово существительным, прилагатель­ным, глаголом или частицей 1. Хотя в пекинском диалекте и лите­ратурном стиле была предпринята попытка внести в язык большую грамматическую определенность, однако и этот язык не приобрел истинных грамматических форм. Китайская литература, только что нами упомянутая, которая является наиболее известной среди всех национальных литератур, осталась совершенно незатронутой этим новым подходом к языку.

Если коптский язык был действительно языком древних егип­тян, как это оригинально пытался доказать Этьен Катрмэр 2, то в данном случае необходимо принять во внимание высокий уровень научных знаний, который отличал этот народ. Поскольку грам­матическая система коптского языка отличалась, по мнению Силь-

1 Abel-Remusat. Grammaire Chinoise, p. 35, 37.

3 „Recherches critiques et historiques sur la langue et la'litterature de l'Egypte",


 

 


вестра де Саси абсолютным синтетизмом, то есть грамматические обозначения слов, обозначавших вещи, в этой системе выражались обособленно перед словами или после них, Сильвестр де Саси сравни­вает эту систему именно с китайским языком.

Таким образом, если два самых необычных народа были в состоя- нии достигнуть высокой ступени интеллектуального развития, об- ладая языками совершенно или большей частью лишенными грамма­тических форм, из этого можно вывести важное возражение против того постулата, что эти формы необходимы. До сих пор никоим обра-зом не было доказано, что литература этих народов обладала именно теми преимуществами, на которые положительно повлияли особен-ности языка, о которых здесь идет речь. Несомненно, быстрота и острота мышления, порождаемые богатым разнообразием точно и свободно построенных грамматических форм, проявляются во всем своем великолепии в диалектическом и ораторском искусстве, пред­ставленном со всей силой и отточенностью в аттической прозе. Ка­саясь старого стиля китайского языка, даже те, кто благоприятно-отзываются о литературе этого народа, признают неопределенность-и разобщенность, свойственные этому стилю. Таким образом, стиль, получивший право на жизнь после старого стиля и в большей мере отвечающий потребностям жизни, должен был обрести большую яс­ность, определенность и разнообразие. Этот пример свидетельствует в пользу нашего утверждения. О древнеегипетской литературе ничего неизвестно. Однако то что нам известно об обычаях, жизненном укладе, зодчестве и искусстве этих необычных стран, в большей степени свидетельствует о строго научном образовании, чем о не*; принужденном и свободном обращении духа с идеями. Если оба| этих народа достигли именно тех преимуществ, которые по справед-ливости должно за ними признать, то все же это не опровергает того, что изложено выше. Там, где человеческий дух действует при соче-тании благоприятных условий и счастливого напряжения своих сил, он в любом случае достигает цели, пусть даже пройдя к ней трудных и долгим путем. Трудности при этом не уменьшаются оттого, что духу приходится их преодолевать. То, что языки, при отсутствие грамматических форм или располагая очень несовершенными грам матическими формами, отрицательно воздействуют на интеллек-туальную деятельность, вместо того чтобы ей благоприятствовать вытекает, как я попытался показать, из природы мышления и peчи. В действительности другие силы могут ослабить или устранить препятствия. Однако в научном исследовании для того, чтобы сделать истинные выводы, необходимо оценивать всякое воздействие, взя-тое само по себе и так, как если бы оно не испытало никакого посто-роннего влияния, как обособленный момент, то есть так, как мы рас сматривали грамматические формы.

В какой степени также и американские языки достигли высокого уровня развития, посредством чистого опыта установить нельзя

1 В «Magasin encyclopedique» (t. IV, 1808, p. 255 (изд. Миллинс)), где развив* ются новые и плодотворные идеи о влиянии иероглифического и алфавитного письма на грамматический строй языков.


Существующие произведения туземцев г, написанные на мексикан­ском языке, относятся лишь ко времени завоевания и обнаружива­ют поэтому чужое влияние. Очень жаль, что эти произведения неиз­вестны в Европе. В Америке до ее завоевания не было письменности. Уже это можно рассматривать как подтверждение того, что в этой части света ни один народ не пытался привлечь всю силу своего разума, чтобы устранить препятствия на пути создания алфавита. Однако изобретение алфавита вообще имело место лишь ограниченное число раз, поскольку большинство алфавитов возникли один из другого, следуя традиции.

Санскрит среди всех нам известных языков является самым древним и первым языком, обладающим истинным строем граммати­ческих форм, причем в такой полноте и совершенстве единого цело­го, что в этом плане позднее было добавлено лишь очень немногое. Наряду с санскритом следует назвать и семитские языки. Однако наивысшего совершенства по своему строю, без сомнения, достиг греческий язык. Как эти языки соотносятся друг с другом в рассмот­ренных здесь аспектах, какие новые явления возникли в результате формирования из классических языков наших новых языков — все это материал для дальнейшего, более точного и сложного исследо­вания.

1 A. von H u m b о 1 d t. Essai politique sur le royaume de la Nouvelle Espagne, p. 93. О н ж e: Vues des Cordilleres et monumens des peuples de l'Ame-rique, p. 126,


Приложение

Вильгельм фон Гумбольдт и немецкая философская классика

Лингвистическое наследие Вильгельма фон Гумбольдта можно полностью понять и оценить только в том случае, если оно будет прочитано в контексте его общетеоретических идей, которые органично влились в тот мощный поток куль­турного развития, который мы именуем немецкой классической философией. Гумбольдт родился на три года раньше Гегеля и пережил его на четыре года. Он был не просто современником великого диалектика, но принадлежал к числу его философских предтеч, а затем являл собой определенное противостояние Ге­гелю, подготавливая почву для преодоления гегельянства. Воспитанный на кан-товских „Критиках", он успешно применил их принципы к теории государства, выступив при этом оппонентом Фихте и предвосхитив шеллингианское «возвра­щение к природе». Он сказал свое веское слово в эстетическом споре между Гете и Шиллером. Eго учение о языке имело и общефилософское значение, обогатив идею активности познания. Как теоретик истории Гумбольдт поставил вопрос об ограниченности идеалистического подхода к этой области знания.

Формирование Вильгельма фон Гумбольдта как теоретика теснейшим обра­зом связано с духовным развитием его младшего брата Александра Гумбольдта-(1769—1859), знаменитого естествоиспытателя и путешественника. Первый — гу- манитарий и государственный деятель, второй — натуралист, братья Гумбольд-ты, казалось, отличались не только кругом своих интересов, но и подходом к пред-Мету исследования: Вильгельм — всегда теоретик, Александр — эмпирик и экс­периментатор. И тем не менее у обоих, помимо прямого родства, было нечто об-щее в духовном складе. Оба получили начальное образование у знаменитого т дагога своего времени Кампе, оба считали своим другом и наставником Георга Форстера предреволюционной поры, каждый проявлял живой интерес к творчест-ву другого, оба знаменовали собой характерное для Германии последних лет XVIII в. оживление интереса к природе, к естественному началу в человеке. Бер-линский университет, основанный Вильгельмом фон Гумбольдтом, по праву но-сит сегодня имя обоих братьев.

В 1787 г. братья Гумбольдты поступают в университет во Франкфурте-Hi Одере. Через год Вильгельм перебирается в Гёттинген. Здесь изучает он юрис-пруденцию, историю, философию. Проведя четыре семестра в университетски стенах, он считает свое образование законченным и в июле 1789 г., как в такс случае полагалось молодому немецкому дворянину, отправляется в Париж.

Впечатления, вынесенные от пребывания в революционной Франции, и раз
мышления над проблемами государственного устройства легли в основу первого
опубликованной (на страницах журнала „Берлинский ежемесячник") в январ
1791 г. работы „Идеи о государственном устройстве, вызванные новой француз
ской конституцией". Симпатии Гумбольдта на стороне восставшего народа, но <?
сомневается в долговечности государства, построенного на принципах одного
только разума. Политическая устойчивость достигается совокупным действие|
всех человеческих сил.


Через год он заканчивает крупное произведение на ту же тему — „Идеи к опыту определения границ деятельности государства". Здесь Гумбольдт про­славляет естественный ход общественного развития, критикует деспотическое го­сударство за его вмешательство в повседневную жизнь людей. «Наилучшие прие­мы человеческой деятельности суть те, которые всего ближе подражают приемам природы; мы видим, что зародыш, тихо и незаметно прорастающий в земле, при­носит больше пользы, нежели необходимое, конечно, но сопровождающееся всег­да разрушением извержение клокочущего вулкана» *. Зрелище революционного вулкана во Франции захватило Гумбольдта, но одновременно и насторожило его. По его мнению, парод, разбивающий свои оковы,— прекрасное зрелище, но лучше, когда нация получает свободу по воле правителя.

Высшая и конечная цель всякого общественного установления — наиболее полное и пропорциональное развитие сил человека в его индивидуальных осо­бенностях. Не человек для государства, а государство для человека! Иное госу­дарство в своем стремлении поднять благосостояние нации приходит к обратному результату. Чрезмерное вмешательство властей в дела и образ жизни подданных вносит губительное однообразие, ослабляет силу и предприимчивость народа. Кем много и часто руководят, тот легко отказывается и от предоставленной ему доли самостоятельности. Он считает себя свободным от забот и удовлетворяется тем, что ждет руководства свыше. При этом «настоящее управление государствен­ными делами чрезмерно усложняется, так что для устранения путаницы тре-буЮтся невероятные массы самых подробных постановлений и множество людей, из которых большинство имеет дело не с самими предметами, а только с их сим­волами и формулами. Благодаря этому отвлекается целая масса, быть может, очень дельных умов от мышления, и многие руки, которые могли бы быть полез­ны.в настоящей живой работе, да и сами духовные силы страдают от такого бес­плодного одностороннего занятия. Возникает новый привычный способ обогаще­ния — управление государственными делами... Те, которые привыкли управ­лять Государственными делами указанным выше способом, мало-помалу приуча­ются направлять все свое внимание не на самый предмет, а на форму, вносят в нее, может быть, даже и разумные поправки, но так как при этом недостаточно принимается во внимание сам предмет, то и поправки являются для него вредными; таким образом, возникают новые формы, новые расширения, новые ограничитель­ные меры, которые опять естественно ведут к усилению правящего персонала... Вследствие этого в больших государствах каждое десятилетие приносит с собой новое увеличение персонала государственных слуг, расширение канцелярий и ограничение подданных. При таком характере управления все устремлено на стро­гость надзора, на аккуратность и добросовестность руководства, так как возмож­ность погрешить в том или ином отношении чрезвычайно легка, и потому не без основания стараются пропустить каждое дело через возможно большее количе­ство рук с целью устранить самую возможность ошибок и подтасовок. Но из-за этого занятия становятся совершенно механическими, люди — машинами» **. Пе­ред глаз-ами В. Гумбольдта был дурной пример прусской бюрократии, с которой ему пришлось столкнуться на недолгой (в 1790—1791 гг.) королевской службе в качестве судейского чиновника.

Работа Гумбольдта о государстве содержит полемику не только с современ­ной ему государственной практикой, но и с теми теориями, которые пытались ее обосновать. Идеи государственной регламентации всех форм частной жизни носи­лись в воздухе, найдя свое воплощение в трудах Фихте „Основоположения есте­ственного права" и „Замкнутое торговое государство". Гумбольдт опровергает Фихте еще до того, как тот высказал свои идеи. Гумбольдт решительно настаивает на том, чтобы государство воздерживалось от всякой заботы о «положительном

* В. фон Гумбольдт. О границах деятельности государства, с. 3. Рус­ский перевод трактата опубликован в качестве приложения к книге Р. Гайма о Гумбольдте (с особой пагинацией). По мнению Гайма, Гумбольдт во всех своих трудах фрагментарен, но менее всего в своем первом трактате. «После него он не писал ничего, что равнялось бы ему по законченности, по строгости и ясности мысли» (Г а й м Р. Вильгельм фон Гумбольдт. М., 1898, с. 54). ** Вильгельм фон Гумбольдт. О границах,., с. 30.


благе» граждан, оно должно ограничить свою деятельность лишь обеспечением их безопасности как внутри страны, так и за ее пределами.

Прусская цензура не пропустила работу Гумбольдта, при. его жизни свет увидели лишь отдельные отрывки. Литературную известность В. Гумбольдту при­несла работа „О различии полов и их влиянии на органическую природу", напе­чатанная в 1795 г. в журнале Шиллера „Оры". Работа привлекла внимание Кан­та; он признал способности автора, избранную тему назвал «пропастью для мысли» *, но от оценки работы воздержался. Последнее не случайно: Гумбольдт выходил за пределы кантианства, утверждая единство природы и человека, физи­ческого и духовного мира. «Нельзя отрицать, что физическая природа составляет одно великое целое с нравственной, и те и другие явления подчинёны одним и тем же законам. После исследования телесного мира и изучения внутренней жиз­ни духа необходимо бросить взгляд на взаимное отношение этих двух совершенно несопоставимых царств, чтобы найти те законы, которые господствуют в обоих, осуществляя высочайшую связь природного целого» **. В подобных идеях не­трудно усмотреть предвосхищение натурфилософии Шеллинга.

Что касается различия полов, то в рассмотрении этой проблемы Гумбольдт проявляет удивительное диалектическое чутье. Указав на то, что мужской пол наделен производящей силой, а женский — воспринимающей, Гумбольдт подчер­кивает относительный характер этого противопоставления, обращает внимание на взаимодействие противоположностей: «Это различие существует только в на­правленности, не в способностях. Деятельная сторона существа — она же и стра­дательная, и наоборот. Что-либо как только страдательное помыслить нельзя. Любая страдательность (ощущение постороннего воздействия) заключается по меньшей мере в соприкосновении. То, что не обладает деятельной способностью, представляет собой ничто; здесь нет соприкосновения, а лишь проникновение. Поэтому страдательное состояние — всегда противодействие. А деятельная сила (поскольку речь идет о чем-то конечном) подчинена условиям времени, связана с материалом, то есть страдательностью». (Bd. I, S. 316). Может быть, эта способ­ность видеть взаимное проникновение противоположностей, продемонстрирован­ная здесь на антропологическом материале, помогла ему глубоко проникнуть в диалектику языка и мышления.

В 1791 г. Гумбольдт вступает в брак с Каролиной Дахерёден, приятельницей;* Лотты Ленгефельд, вышедшей замуж за Шиллера. Отсюда знакомство Гумбольд-та с поэтом, которое затем переросло в духовную близость и дружбу. В 1794 г. Гумбольдт переезжает в Йену, где у него завязываются дружеские отношения с' Гёте. Они сохраняются и после того, как Гумбольдт покидает Германию. Он живет в Париже, путешествует по Испании.

Гёте попросил Гумбольдта высказать свое мнение о поэме „Герман и Доротея". В результате возникает обширная работа „Эстетические опыты. Часть Первая. О „Германе и Доротее" Гёте", увидевшая свет в 1799 г. Здесь Гумбольдт предстает в новой ипостаси — теоретика искусства, знатока его природы и специфики.

Искусство, по Гумбольдту, есть способность приводить воображение в со­стояние «закономерной продуктивности». Гумбольдт подхватывает известную кан-товскую мысль о продуктивном воображении, применяя ее к сфере искусства. Продуктивность состоит в том, что художник создает идеальный мир, закономер­ность — в том, что этот мир всегда связан с миром реальным. Задача художника состоит в том, чтобы в создаваемый им идеальный мир «принести всю природу, верно и полностью наблюдаемую, то есть приравнять материал своего опыта все­му объему действительности, огромную массу отдельных и разрозненных явлений превратить в неразрывное единство и органическое целое». (Bd. 2, S. 128). Но есть и другое, более высокое понятие «идеального». Состоит оно в создании того, что превосходит действительность. Это, конечно, не означает, что художник создает нечто более прекрасное, чем природа,— здесь нет единого масштаба измерения. Просто художник «и помимо воли, лишь выполняя свое призвание поэта и пола­гаясь на фантазию в осуществлении этого призвания, изымает природу из рамок

1904,

* И. К а н т. Трактаты и письма. М., 1980, с. 599. ** W. von H u m b о 1 d t. Gesammelte Schriften, Bd. I, Berlin, S, 314, (В дальнейшем в скобках указывается только том и страница).


реального бытия и возносит ее в царство идей, превращая своих персонажей в идеал». (Bd. 2, S. 132).

Эти два понятия «идеального» в искусстве — воспроизведение художествен­ной фантазией реального мира и создание совершенного персонажа — в конечном итоге приводят Гумбольдта к шиллеровской дихотомии поэзии — «разделении ее на ,',наивную" и „сентименталическую"» („sentimentalisch"—термин принадле­жал Шиллеру, а Гумбольдт пользовался словом sentimental — „сентименталь­ный"). Шиллер утверждал, что существуют «два единственно возможных метода, в которых вообще может проявиться поэтический гений» *. Одним методом доби­ваются наиболее полного изображения действительного мира — такую поэзию Шиллер называл „наивной"; поэзия другого вида — „сентименталическая" — дает изображение идеала. В статье „О наивной и сентименталической поэзии" (1795) Шиллер признавал равноправие этих двух методов.

Статью Шиллера можно рассматривать как своего рода ответ на статью Гёте о художественном методе — „Простое подражание природе, манера, стиль" (1789), где отстаивалась идея одного, „абсолютного" метода в искусстве, каковым, по мне­нию автора, служит „стиль", совпадающий, по сути дела, с тем, что Шиллер опре­деляет как „наивную" поэзию. Спор двух великих поэтов и эстетиков не вылился в открытую дискуссию (следы его можно обнаружить лишь в их переписке), но поставленная проблема привлекла внимание корифеев немецкой философской классики. Фихте, Шеллинг, Гегель высказывались по этому поводу, принимая ту или иную сторону.

Гумбольдт разбирает поэму Гёте „Герман и Доротея", рассматривая ее как высокий пример „наивного" искусства. Поэма Гёте импонирует ему утверждением естественных начал человеческого бытия. Но теоретическую часть своих рассуж­дений Гумбольдт строит по Шиллеру.

Он сравнивает двух поэтов —Гомера и Ариосто: «У Гомера на первый план выступает предмет, а сам певец исчезает. Ахилл и Агамемнон, Патрокл и Гектор стоят перед нами; мы видим, как они живут и действуют, и забываем, какая сила вызвала их из мира теней в эту живую действительность. У Ариосто действующие лица не менее реальны, но мы не теряем из виду и поэта, он присутствует все время на сцене, именно он нам их показывает, передает их речи, описывает поступки. У Гомера событие следует за событием, все прочно связано друг с другом, и само проистекает из другого. Ариосто плетет свою нить гораздо свободнее, но даже если она тянется сама собой, он умышленно обрывает ее, как бы своенравно играя и показывая скорее собственный произвол, нежели прочность материала; он сам себя перебивает, перепрыгивает с одного на другое, как бы подчиняя (и в этом частично заключается его мастерство) происходящее своему капризу, но на самом деле поступая в соответствии с законами контраста и созвучия ощущений, про­буждаемых у читателя... У Гомера представлены только природа и дело, у Арио­сто — мастерство и личность... Оба владеют высокой степенью объективности». (Bd. 2, S. 164). Последняя фраза — почти цитата из Шиллера. Принятие Гум­больдтом теоретической позиции Шиллера не могло ему не импонировать. Впро­чем, и Гёте остался доволен: ему пришлась по душе высокая оценка Гумбольд­том его поэмы „Герман и Доротея".

В 1801 г. Гумбольдт вернулся на родину и через год снова поступил на госу­дарственную службу. Его направляют в Рим в качестве дипломатического пред­ставителя Пруссии при папском престоле. В 1809 г. он возглавил департамент просвещения, в 1810 г. Гумбольдт — посланник в Вене, в 1814 г. принимает уча­стие в Венском конгрессе, в 1817 — посланник в Лондоне, в 1819 г.— министр по сословным делам. В том же году он уходит с высокого поста, с тем, чтобы через одиннадцать лет быть снова привлеченным к работе Государственного совета.

Все эти годы Гумбольдт не прекращает литературную и научную деятель­ность. Главная сфера его интересов теперь — языкознание. Наиболее ценное, созданное им в этой области, включено в данную книгу.

Рассматривая философское значение трудов Гумбольдта о языке, мы долж­ны соотнести их с идеей активности познания, которая красной нитью проходит через всю немецкую философскую классику. Идея была сформулирована в „Кри­тике чистого разума", на которую опирался Гумбольдт (как опирались на нее

* Ф.Шиллер. Статьи по эстетике. М., 1935, с. 338,
§53, ,


Фихте, Шеллинг, Гегель). О Канте Гумбольдт писал восторженно: «Кант пред­принял и осуществил величайшее свершение, которым философский разум мог быть обязан отдельному человеку. Он проверил и прояснил все философствова­ние и повел его путем, на котором сошлись необходимым образом философские учения всех времен и народов; он измерил, ограничил и утрамбовал почву, раз­рушил все ложные построения и создал основу, на которой философский анализ соединился с природными чувствами человека». (Предисловие В. фон Гумбольдта к изданию его переписки с Фр. Шиллером, Bd. VI, S. 509.) Главная заслуга Канта, по Гумбольдту, состоит в реформе философии, он побудил своих последова­телей к самостоятельным поискам, к созданию новых школ и систем, развиваю­щих дальше найденные им принципы.

С легкой руки Гамана и Гердера иные авторы упрекают Канта в пренебре­
жении познавательными потенциями языка. Подобные упреки основаны на нетвор­
ческом прочтении „Критики чистого разума", В главном труде Канта, хотя и
нет специального раздела о языке, но четко обрисована сфера, в которой язык
находит свое применение. Тезис Гумбольдта — «язык следует рассматривать не
как мертвый продукт, но как созидающий процесс» (см. наст. изд., с. 69) — не
противоречит идеям Канта, более того — прямо вытекает из них. .

В „Критике чистого разума" впервые в истории философии был дан вразуми­тельный ответ на вопрос, как возникают понятия. Решающую роль при этом Кант отвел продуктивному воображению. Между чувственными данными и аб­страктными понятиями Кант обнаружил промежуточную сферу, которую назвал „трансцендентальной схемой". Здесь не потеряна еще чувственная наглядность, но уже приобретена доля абстрактной всеобщности. «Так как синтез воображения имеет в виду не единичное созерцание, а только единство в определении чувствен­ности, то схему все же следует отличать от образа. Так, если я полагаю пять точек одну за другой (. . . ..), то это образ числа пять. Если же я мыслю только число вообще, безразлично, будет ли это пять или сто, то такое мышление есть скорее представление о методе (каким представляют в одном образе множество, на­пример тысячу)... Это представление об общем способе, каким воображение до­ставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия» *.

Кант говорит об именах числительных, но подобным образом можно подой­ти к любой части речи и прийти к выводам Гумбольдта: «Язык — это мир, лежа-щий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» (наст. изд., с. 304), без языка «представление не может стать понятием» (наст. изд., с. 75).

Очень важен еще один вывод Гумбольдта: «Язык целиком зависит от бессоз­нательной энергии» (наст. изд., с. 227). Начиная с Лейбница, немецкая филосо­фия уделяла все возрастающее внимание проблеме бессознательных компонентов мышления. По Канту, бессознательное — «акушерка мыслей» **. При этом бес­сознательные компоненты мышления оказываются шире пределов языка. (Мо-,жет быть, именно поэтому Кант и не связал продуктивную деятельность вообра­жения строго с языком.) Современный автор, математик Ж. Адамар, специаль­но исследовавший процесс творчества, признается: «Слова полностью отсутст­вуют в моем уме, когда я действительно думаю" ***. Для творчества, по Адамару, нужен более гибкий тип мышления, чем тот, который воплощен в языке. Он на­ходит его в эстетическом переживании. По Канту, мир красоты — это мир твор­ческого мышления, «свободной игры» познавательных способностей, промежу­точная сфера между природой и свободой, теорией и практикой, описанная в „Критике способности суждения". Гумбольдт, обладавший, как мы убедились, высокой эстетической культурой, опирался и на эту работу Канта.

Историческое рассмотрение языка привело Гумбольдта к еще одной важ­нейшей области философствования, где довелось ему сказать веское слово, не повторяя, но развивая идеи своих предшественников,— к теории истории. Здесь следует назвать две небольшие, но весьма значительные работы — „О задачах историка" (1821) и „Размышления о движущих причинах всемирной' истории" (1818).

* И. К а н т. Сочинения, т. 3, с. 222—223. ** I. К a n t. Gesammelte Schriften, Bd. XV, S. 65.

*** Ж. Адамар. Исследование психологии процесса изобретения в мате­матике. М„ 1970, с 72.


В противоположность идеалистическим системам «философии истории» Гум-больдт размышляет над «физикой истории». Как показывает термин, речь идет о материальных силах развития общества.

А. В, Гулыга

 


О научном наследии Вильгельма фон Гумбольдта

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.