Сделай Сам Свою Работу на 5

Свойства и происхождение менее совершенного языкового строения 7 глава






 


1 Ср. в целом к написанному здесь гл. VII, с. 258—262 данного Введения (С-233—236 наст,изд.).


1 В о р p. Lehrgebaude der Sanskrita-Sprache („Грамматика санскритского языка"), § 646, S. 296.

 


суффиксы unadi порождают лишь отдельные слова, значения которых невыводимы из исходных понятий. Собственно говоря, слова unadi не что иное, как слова, которые исследователи не могут объяснить исходя из обычных суффиксов санскритского языка и потому пытаются аномальным способом возвести к корням. Во всех случаях, когда такое возведение осуществляется естественным образом и когда рассматриваемый суффикс достаточно частотен, как мне кажется, нет никаких причин не причислять его к суффиксам krit. По таким же соображениям и Бопп в своей грамматике сан­скрита, написанной на латинском языке, как и в сокращенной санскритской грамматике на немецком языке, приводит наиболее употребительные и чаще всего выступающие в качестве суффиксов суффиксы unadi в алфавитном порядке, вперемежку с суффиксами: krit.

anda 'яйцо'. Само по себе слово unadi из корня an 'дышать' и суффикса da, по своему происхождению, по-видимому, представ-ляет собой то же слово, что и омонимичный суффикс unadi. Значе-ния, связанные с питанием или с круглой формой, выводимые из значения 'яйцо', в большей или меньшей степени можно усмотреть в словах, образованных посредством этого суффикса, даже если они не имеют никакого отношения к яйцу как таковому. В слове waranda, означающем открытую по бокам пристройку с крышей (open portico), значение это связано, вероятно, с какими-то дета-лями оформления или украшения такого рода зданий. Наиболее отчетливо понятия круглого и покрытия, содержащиеся в дву| элементах рассматриваемого слова, проявляются в также имею-щемся у него значении кожной болезни, при которой на лице вы-ступает сыпь (pimples in the face). В других значениях этого слог ('множество' и 'открытая по бокам, но крытая сверху пристройка' эти понятия содержатся либо вместе, либо поодиночке 1. Насколько мне известно, суффикс anda соединяется только с корнями, чивающимися на гласный г, и всегда принимает ступень гуна| Поэтому первый слог (war) можно было бы рассматривать как имя, образованное от корня. Но этому объяснению противоречит



1 Ср. санскритскую грамматику Кэри (с. 613, № 168), санскритскую rpai тику Уилкинса (с. 487, №863). А. В. фон Шлегель (Берлинский Календарь 1831 г., с. 65) считает слово waranda португальским названием обычных в Индииоткрытых вестибюлей, которое англичане заимствовали в свой язык. Также и Марсден в своем словаре приводит для означающего то же самое малайского слова barandah португальскую этимологию. Но верно ли это? Бесспорно, ч waranda — исконно санскритское слово. Оно встречается уже в „Amara Kosha" (Cap. 6, Abt. 2, S. 381). Это слово имеет несколько значений, и потому можно сом-неваться только в том, что значение 'крытая колоннада' является исконно cан-скритским. Уилсон и Доулбрук (последний — в примечаниях к „Amara Kosha"считали его таковым. Также было бы слишком странным, если бы совершенно случайным оказалось совпадение столь длинного слова со сходным значением в Португалии и в Индии. Поэтому я думаю, что это слово попало из Индии в Пс тугалию и закрепилось в португальском языке. Согласно Гилкристу (G i 1 ch-г i s t.— In: „Hindoostanee philology", Vol. 1, v. Balcony, Gallery, Portico), хинди оно звучит как burandu и buramudu. Англичане, впрочем, могли заимство-вать это название и у португальцев. Все же словарь Джонсона (ed. Todd.) зывает это слово „усвоенным из восточных языков",




что конечное а этого имени вместе с начальным а слова anda не стягивается в долгое а. Тем не менее такое истолкование кажется возможным, поскольку независимо от первоначальной ситуации в бо­лее позднем языке это образование трактовалось не как словосложе­ние, но как производное; в любом случае трудно предположить, что одинаково звучащие слово 'яйцо' и рассматриваемый здесь суффикс unadi совершенно не связаны по происхождению, при том, что легко представить себе, как существительное по своему зна­чению и грамматическому употреблению постепенно превратилось в суффикс.



О суффиксе anga, также принадлежащем к типу unadi, можно сказать приблизительно то же, что и об anda, но, может быть, с еще большим правом, поскольку существительное anga 'тело, ход, дви­жение и т. д.' имеет еще более широкое, более пригодное для обра­зования суффикса значение. Подобный суффикс было бы право­мерным сопоставить с нашими немецкими суффиксами thum, heit и т. п. Однако Бопп разложил этот суффикс на составные части (выводя первый слог из окончания винительного падежа главного слова, а второй слог — из корня ga) таким остроумным способом, подходящим ко всем известным мне случаям употребления этого суффикса, что я не могу настаивать на противоречащем ему объяс­нении. И все же в языке кави и в некоторых современных малайских языках встречаются столь яркие случаи употребления суффикса angar. не допускающие подобного объяснения, что я не могу здесь на них не остановиться. В Brata Yuddha — поэме на языке кави, которая будет подробно обсуждаться в настоящей работе далее, встречаются санскритские существительные первого склонения с суффиксами anga и angana: наряду с sura (la) 'герой' (Sura) — также suranga (97а), наряду с гапа 'битва' (гапа) — также rananga (83d), ranangana (86b). Эти суффиксы как будто не оказывают ни­какого влияния на значение, поскольку рукописный комментарий объясняет как простые, так и распространенные слова одним и тем же современным яванским словом. Можно, конечно, думать, что кави как язык поэзии мог позволить себе использование как сокращений, так и наращений совершенно лишенных значения слогов. Но совпадение этих наращений с санскритскими существи­тельными anga и angana (последнее из которых также имеет весьма общее значение) слишком бросается в глаза, чтобы счесть его слу­чайным, особенно учитывая то, что язык кави был специально ори­ентирован на заимствования из санскрита. Эти существительные и омонимичные им суффиксы unadi вполне могли использоваться в целях благозвучия. В обычном современном яванском языке я не могу указать подобных случаев. При этом, однако, слово anga с не­большими видоизменениями в яванском языке представлено как существительное, а в новозеландском и тонгийском языках — без всяких изменений в качестве существительного и суффикса и с та­кими значениями, которые вполне позволяют предположить, что и здесь можно думать о санскритском происхождении соответствую­щих форм. В яванском hangge означает 'то, каким образом что-либо

-291


происходит', и то обстоятельство, что это слово принадлежит языку знати, само по себе уже указывает на его индийские истоки. В тон-гийском anga означает 'настроение, привычка, употребление, место, где что-л. происходит'; в новозеландском, как видно по словосло­жениям, это слово имеет также и последнее значение, но главным образом — значение 'дело, работа', в особенности об общественных работах. Значения эти, правда, соотносятся лишь с самым общим значением движения, представленным в санскритском слове; и последнее, впрочем, может также употребляться для обозначения души и настроения. Однако настоящее сходство заключено, по-моему, в широте понятия, которое может получать поэтому раз­личные истолкования. В новозеландском anga столь часто исполь­зуется в качестве второго члена сложений, что в итоге почти пре­вращается в грамматическое окончание абстрактных существитель­ных: udi 'вращаться, переворачиваться' (употребляется также и со словом 'год'), udinga 'оборот, вращение'; rongo 'слышать', гоп-gonga 'время или акт слушания'; tono 'приказывать', tononga 'приказ'; tao 'длинное копье', taonga 'собственность, завоеванная копьем'; toa 'смелый, храбрый человек', toanga 'принуждение, преодоление'; tui 'шить, обозначать, писать', tuinga 'писание, доска, на которой пишут'; tu 'стоять', tunga 'место, на котором стоят, якорная стоянка корабля'; toi 'погружаться в воду', toinga 'погружение'; tupu 'росток, прорастать', tupunga 'прародители, место, на котором что-л. произросло'; ngaki 'обрабатывать поле', ngakinga 'молочное хозяйство'. По этим примерам можно было бы заключить, что окончанием является nga, а не anga. Но начальный а] просто выпадает после предшествующего гласного, поскольку Ли| определенно замечает, что вместо udinga можно сказать также udi anga, а тонгийский язык сохраняет а также и после гласных, о чем| свидетельствуют слова maanga 'кусок' (от та 'жевать'), taangа' 'срубание деревьев', но также и 'песня, стихотворение, поэзия', вероятно в. результате фигурального уподобления такта удару! (от ta 'бить', что по звучанию и значению совпадает с соответствую ющим китайским словом), и nofoanga 'жилище' (от nofo 'жить, проживать'). Для того чтобы установить, насколько с этими сло-| вами связано малагасийское manghe 'делать', необходимо еще| специальное исследование. Но связь не исключена, поскольку на­чальное m в этом слове, которое само по себе используется как вспомогательный глагол и как префикс, вполне может быть отде-лимым глагольным префиксом. Фробервилль 1 выводит слово-magne (в его транскрипции) из maha aigne или maha angam и пе-речисляет несколько фонетических вариантов этого слова. Посколь-ку среди этих форм приводится также manganou, то, видимо, сюда же относится яванское mangun 'делать, строить' 2.

1 Он является автором упоминаемых Жаке („Nouv. Journ. Asiat.", XI, 102;
Anmerk.) работ о малагасийском языке, которые ныне находятся в Лондоне в рас-|
поряжении брата покойного губернатора Фаркара.

2 Так в словаре Герике. В рукописном словаре Кроферда это слово перево
дится как 'приспосабливать, исправлять'.


Итак, если поставить вопрос, существуют ли в санскрите после отделения всех аффиксов двусложные или многосложные простые слова, то на него необходимо ответить утвердительно, поскольку в этом языке встречаются такие слова, последний член которых нельзя с уверенностью рассматривать как суффикс, присоединенный к корню. В то же время простота этих слов, очевидно, лишь кажу­щаяся. Они, бесспорно, представляют собой сложения, значение одного из элементов которых утратилось.

Отвлекаясь от явной многосложности, можно выдвинуть вопрос, не существует ли в санскрите другого, скрытого ее вида? Может, в частности, показаться сомнительным, что корни, начинающиеся с двух согласных, а в особенности корни, заканчивающиеся соглас­ным, не происходят из первоначально двусложных корней, причем в первом случае в результате стяжения, а во втором — в результате отпадения конечного гласного. В одной из предыдущих работ 1 я высказывал эту мысль по отношению к бирманскому языку. Дей­ствительно, простое устройство слога с конечным гласным, еще на­блюдаемое во многих языках Восточной Азии, кажется наиболее естественным, а потому представляющиеся нам ныне односложными корни вполне могли первоначально быть собственно двусложными корнями более раннего языка, из которого произошел язык, извест-ный нам в настоящее время, или более примитивного состояния по­следнего. Конечный согласный в таком случае был бы на самом деле начальным согласным нового слога или нового слова. Тогда этот последний член современных корней в соответствии с разнообразием языкового гения являлся бы либо определенным дополнением глав­ного понятия посредством уточняющей модификации последнего, либо налицо было бы действительное сложение двух самостоятель­ных слов. Таким образом, к примеру, в бирманском языке наблюдал­ся бы процесс образования явных словосложений на основе таких же словосложений, но в настоящее время уже неразложимых. Легче всего под эту категорию подводятся корни с одинаковыми началь-ным и конечным согласными и промежуточным простым гласным. В санскрите подобные корни, за исключением, может быть, корня dad, с которым дело, по всей вероятности, обстояло иначе, имеют значение, пригодное для выражения посредством редупликации, поскольку они обозначают либо активное движение, как, например, kak, , jaj, sas, либо желание, жадность, как, например, lal, либо рав­номерно длящееся состояние, как, например, sas 'спать'. Корни kakk, khakkh, ghaggh, имитирующие звук смеха, вообще вряд ли можно представить себе иначе как первоначальные повторения це­лых слогов. Но я сомневаюсь в том, что такого рода анализ в целом может достичь существенных результатов, и вполне может быть, что такой конечный согласный действительно был конечным с самого начала. Даже в китайском языке, мандаринский диалект и книжный вариант которого не имеют настоящих конечных согласных, про-

1 „Nouv, Journ. Asiat.", IX, 500—506.


ков столь различная трактовка такой вдвойне важной для китай­ского части речи, как частицы, необъяснима. Если же, напротив, предположить, что эти три стиля суть просто три обработки одного и того же разговорного языка для различных целей, то все стано­вится понятным. Большая частотность частиц, естественно, подо­бает разговорному языку, который всегда стремится сделать себя более понятным за счет добавления новых элементов, а потому не отбрасывает даже того, что действительно кажется ненужным. Ста­рый стиль, содержание текстов на котором само уже предполагает напряжение умственных сил, ограничил использование частиц с целью придания излагаемому большей ясности, но нашел в ни] лодходящее средство для придания высказыванию симметричности, соответствующей внутренней логической упорядоченности мысли. Исторический стиль имел ту же самую причину для ограничения встречаемости частиц, что и старый стиль, но не испытывал необхо-димости вновь привлечь их к использованию с другой целью. HI нем писались тексты, предназначенные для серьезных читателей, но в более простом изложении и легко понятного содержания. Эти различием может объясняться то, что исторические работы воздер-живаются даже от использования обычной конечной частицы (уе) при переходах от одной темы к другой. Новый стиль театра, манов и развлекательной поэзии, поскольку он изображал само общество и его отношения и передавал его речь, должен был хранить все атрибуты общественного языка, а следовательно, весь массив частиц, в нем представленных 1.

После этого отступления я возвращаюсь к двусложным словам односложных языков, возникающим посредством добавления родов го понятия. Если понимать под ними выражения простых понятий, в обозначении которых отдельные слоги принимают участие не как таковые, но лишь в связанном виде, то такие двусложные слова мо-гут возникать двояким образом, а именно — относительно, то есть с учетом изменения трактовки слова, или абсолютно, как бы само по себе. Происхождение родового выражения может стереться памяти нации, и само это выражение таким образом может превра-титься в бессмысленное наращение. В таком случае значение всего слова действительно оказывается заключенным в обоих слогах по-следнего; но то, что это значение более не выводится из значений отдельных элементов, является для нас лишь относительной харак-теристикой. Однако может быть и так, что само это наращение п| известном значении и частом употреблении в результате как бы необдуманного использования начинает обозначать предметы, которым оно не имеет никакого отношения, и таким образом опят

1 Я рад, что могу здесь добавить, что г-н профессор Клапрот, которому я зан приводившимися выше данными, согласен с высказанными мною сомнениями по поводу соотношения различных китайских стилей. Будучи исключительно читанным в китайской литературе, в частности в исторических работах, он, доля быть, накопил очень большое количество наблюдений над этим языком; значите ная часть из них, надеюсь, будет отражена в новом китайском словаре, издание которого он готовит. Но весьма желательным было бы также, если бы он coбрал все свои общие замечания о китайском языковом строе в особом введении.


таки в связанном виде теряет смысл. В этом случае значение всего слова также оказывается заключенным в обоих слогах, но то, что значение целого не выводится из объединения значений отдельных элементов, здесь уже является абсолютной характеристикой слова. Само собой понятно, что оба эти типа двусложности легко могут возникать в ходе проникновения слов из одного языка в другой. Языковая практика навязывает некоторым языкам особый вид та­кого рода частично объяснимых, а частично уже необъяснимых сло­жений в тех случаях, когда числа связываются с конкретными пред­метами. Мне известны четыре языка, в которых это правило чрез­вычайно широко распространено: китайский, бирманский, сиам­ский и мексиканский. На самом деле таких языков, конечно, боль­ше, а отдельные примеры можно обнаружить, вероятно, во всех языках, в том числе и в наших. Такое употребление, как мне ка­жется, имеет две причины: с одной стороны, общее добавление ро­дового понятия, о котором я только что говорил, а с другой сторо­ны — особую природу определенных, связываемых одним числом, предметов, когда при отсутствии настоящей меры оказывается не­обходимым искусственно создавать единицы счета, как в случаях типа „четыре головы капусты" или „одна вязанка сена", или когда посредством общего счета как бы устраняют различия между считае­мыми предметами: так, в выражении „четыре головы скота" (нем. vier Haupter Rinder) оказывается объединенным обозначение различ­ных видов скота (в немецком — коров и быков). Практика таких сложений ни в одном из названных четырех языков не распростра­нена так широко, как в бирманском. Кроме большого количества выражений, четко установленных для определенных классов, го­ворящий может также использовать в этих целях любое слово языка, обозначающее какое-либо свойство, общее для нескольких предме­тов, и наконец, существует еще и общее слово, применимое ко всем предметам любого рода (hku). Сложение строится так, что, если отвлечься от различий, обусловленных величиной числа, конкрет­ное- слово ставится на первое место, число — на второе, а родо­вое выражение — на последнее. Если конкретный предмет в силу каких-либо причин должен быть известен слушающему, использу­ется только родовое понятие. При таком устройстве подобные сло­жения должны очень часто встречаться, особенно в разговорной речи, поскольку выражение их необходимо даже в случаях употреб­ления единичности как неопределенного артикля 1. Поскольку многие родовые понятия выражаются словами, отношение которых к конкретным предметам совершенно неясно, или словами, которые вообще потеряли значение вне данного употребления, то в грамма-

1 Ср. обо всем этом в работах: В и г nou f.— In: „Nouv. Journ. Asiat.", IV. 5- 221; L о w. Siamesische Grammatik, S. 21, 66—70; Carey. Barmanische Gramm. S. 120—141, § 10—56; Remusat. Chinesische Gramm., S. 50, № 113—115, S- 116, № 309, 310; „Asiat. res.", X, S. 245. Если Ремюза рассматривает эти счетные слова в разделе о старом стиле, то это, по-видимому, объясняется какими-то другими причинами, поскольку они, собственно, характерны лишь Для нового стиля.


тиках такие счетные слова иногда также называют частицами. По происхождению, однако, все они — существительные.

Из всего изложенного выше следует, что если, в том что каса­ется обозначения грамматических отношений посредством особых звуков, а также слоговой протяженности слов, китайский и сан­скритский языки рассматривать как крайние пункты, то в языках, расположенных между ними, как в тех, которые отделяют слоги друг от друга, так и в тех, которые несовершенным образом стре­мятся к соединению слогов, наблюдается постепенно возрастаю-щая склонность к явному грамматическому обозначению и к более свободной слоговой протяженности. Не делая выводов историче-ского порядка, я ограничился здесь показом этого соотношения целом и описанием отдельных его видов.


ВИЛЬГЕЛЬМ ФОН ГУМБОЛЬДТ

Статьи и фрагменты


О МЫШЛЕНИИ И РЕЧИ*

1. Сущность мышления состоит в рефлексии, то есть в разли­
чении мыслящего и предмета мысли.

2. Чтобы рефлектировать, дух должен на мгновение остановить­
ся в своем продвижении, объединить представляемое в единство и,
таким образом, подобно предмету, противопоставиться самому себе.

3. Построенные таким способом единства он сравнивает за­тем друг с другом, и разделяет, и соединяет их вновь по своей на­добности.

4. Сущность мышления состоит и в разъятии своего собствен­
ного целого; в построении целого из определенных фрагментов сво­
ей деятельности; и все эти построения взаимно объединяются как
объекты, противопоставляясь мыслящему субъекту.

5. Никакое мышление, даже чистейшее, не может осуществить­
ся иначе, чем в общепринятых формах нашей чувственности; толь­
ко в них мы можем воспринимать и запечатлевать его.

6. Чувственное обозначение единств, с которыми связаны опре­
деленные фрагменты мышления для противопоставления их как
частей другим частям большого целого, как объектов субъектам,
называется в широчайшем смысле слова языком.

7. Язык начинается непосредственно и одновременно с первым
актом рефлексии, когда человек из тьмы страстей, где объект погло­
щен субъектом, пробуждается к самосознанию — здесь и возникает
слово, а также первое побуждение человека к тому, чтобы внезапно

, остановиться, осмотреться и определиться.

8. В поисках языка человек хочет найти знак, с помощью кото­
рого он мог бы посредством фрагментов своей мысли представить
целое как совокупность единств.

9. Очертания покоящихся друг рядом с другом вещей легко
сливаются и для воображения, и для глаза. Напротив, течение вре-

* Wilhelm von Н u m b о I d t, Ueber Denken und Sprechen, 1795,


мени рассекается, как границей, настоящим моментом на прошлое и будущее. Никакое слияние невозможно между сущим и уже не сущим.

10. Рассмотренный непосредственно и сам по себе глаз мог бы вос­принимать только границы между различными цветовыми пятнами, а не очертания различных предметов. К определению последних можно прийти либо с помощью осязающей, ощупывающей прост­ранственное тело руки, либо через движение, при котором один предмет отделяется от другого. Все свои аналогические выводы глаз основывает на первом или на втором.

11. Из всех изменений во времени самые разительные произво­дит голос. Выходя из человека вместе с оживляющим его дыханием, звуки являются также кратчайшими и в высшей степени полными жизни и волнующими.

.12. Следовательно, языковые знаки — это обязательно звуки, и по скрытому чувству аналогии, входящему в число всех челове­ческих способностей, человек, отчетливо сознавая какой-либо пред­мет отличным от самого себя, должен сразу же произнести звук, его обозначающий.

13. Та же аналогия работает и дальше. Когда человек подыски­
вал языковые знаки, его рассудок был занят работой по различению.
Далее он строил целое, которое было не вещами, но понятиями,
допускающими свободную обработку, вторичное разъединение и
новое слияние. В соответствии с этим и язык выбирал артикулиро­
ванные звуки, состоящие из элементов, которые способны участво­
вать в многочисленных новых комбинациях.

14. Такие звуки больше нигде в природе не встречаются, пото­
му что все, кроме человека, побуждают своих сородичей не к пони­
манию через со-мышление, а к действию через со-ощущение.

15. Ни один грубый природный звук человек не принимает
в свою речь, но строит подобный ему артикулированный.

16. Итак, хотя чувство везде сопровождает даже самого образо-
ванного человека, он тщательно отличает свой экспрессивный крик
от языка. Если он настолько взволнован, что не может и подумать '
отделить предмет от самого себя даже в представлении, у него выры­
вается природный звук; в противоположном случае он говорит и
только повышает тон по мере роста своего аффекта.


ЛАЦИЙ И ЭЛЛАДА*

Большая часть обстоятельств, сопровождающих жизнь нации,— места обитания, климат, религия, государственное устройство, правы и обычаи,— от самой нации могут быть в известной степени отделены, возможно, они могут быть обособлены. И только одно явление совсем иной природы — дыхание, сама душа нации — язык — возникает одновременно с ней. Работа его протекает в оп­ределенно очерченном круге, и рассматриваем мы его как деятель­ность или как продукт деятельности.

Всякое изучение национального своеобразия, не использующее язык как вспомогательное средство, было бы напрасным, поскольку только в языке запечатлен весь национальный характер, а также в нем как в средстве общения данного народа исчезают индивидуаль­ности, с тем чтобы проявилось всеобщее.

Действительно, индивидуальный характер может преобразовать­ся в национальный только двумя путями — через общее происхож­дение и через язык. Происхождение само по себе не представляет­ся действенным фактором, пока нация не сформировалась посредст­вом языка. В ином случае мы лишь изредка можем видеть, что дети несут в себе особенности своего отца, и даже целое поколение — осо­бенности своего рода.

Язык — это удобное средство для создания характера, посред­ник между фактом и идеей; он основан на общеобязательных, но в лучшем случае смутно осознаваемых принципах, и в большинстве случаев складывается из уже имеющегося запаса, поэтому представ­ляет собой инструмент не только для сравнения многих наций, но и для обнаружения их взаимодействия.

Здесь мы должны для начала кратко исследовать особенности греческого языка и обсудить, насколько определили они греческий характер или же насколько последний в них отразился.

* Wilhelm von H u m b о I d t. Latium und Hellas, 1806. (Фрагмент, С. 6—11.)


Если изображение характера индивида или же нации оказывает­ся трудным делом, то еще более трудным покажется нам описание характера языка. Всякий, кто возьмется за это, убедится вскоре, что, захотев сказать что-либо общее, он испытывает неуверенность, а если же углубится в частности, четкие образы ускользнут от него, подобно тому как облако, скрывающее вершину горы, кажется из­далека имеющим ясные очертания, но превращается в туман, как только вступаешь в него. Чтобы удачно избежать этих трудностей, необходимо сделать более подробное отступление о языке вообще и о возможных различиях между отдельными языками.

Весьма вредное влияние на интересное рассмотрение любого языкового исследования оказывает ограниченное мнение о том, что язык возник в результате договора и что слово есть не что иное, как знак для существующей независимо от него вещи или такового же понятия. Эта точка зрения, несомненно, верная до определенных границ, но не отвечающая истине за их пределами, становясь гос­подствующей, убивает всякую одухотворенность и изгоняет вся­кую жизненность. Ей, этой точке зрения, мы обязаны столь часто повторяющимися общими местами: что изучение языка необходимо либо только для внешних целей, либо для произвольного развития еще не освоенных способностей, что лучший метод — тот, который кратчайшим путем ведет к механическому пониманию и употребле­нию языка, что все языки одинаково хороши, если ими владеть, что было бы лучше, если бы все народы говорили на одном и том же языке,— и прочими рассуждениями в этом роде.

При ближайшем же рассмотрении обнаруживается, что имеет место как раз обратное.

Слово, действительно, есть знак, до той степени, до какой оно используется вместо вещи или понятия. Однако по способу построе­ния и по действию это особая и самостоятельная сущность, индиви­дуальность; сумма всех слов, язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека; он, действительно, основан на условности, поскольку все члены одной общности пони­мают друг друга, но отдельные слова возникают прежде всего природного чувства говорящего и понимаются через подобные им природные чувства слушающего; изучение языка открывает для: нас, помимо собственно его использования, еще и аналогию между! человеком и миром вообще и каждой нацией, самовыражающейся в языке, в частности; никакое установленное множество суждений не может исчерпать познания духа, проявляющего себя в мире, так как в каждом новом скрыто еще другое новое, поэтому было бы»' наверное, хорошо, чтобы языки обнаруживали такое многообразие, какое только может допустить число населяющих Землю людей.|

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.