Над флективными языками в их развитии

Когда народ в своем языке хранит силу синтетического установ­ления в той степени, какая позволяет придать этой силе достаточное и соответствующее ей выражение, из этого прежде всего следует удачное, равное во всех своих частях, устройство языкового орга­низма. Если глагол устроен правильно, то, учитывая главенствую­щее положение глагола в предложении, остальные части речи также должны иметь правильную конструкцию. Эта сила, устанавливаю­щая правильное и плодотворное соотношение между мыслью и вы­ражением, пронизывает все составные части языка, и она не оста­новится перед легкими препятствиями, если ей же удалось преодо­леть гораздо более сложную задачу синтеза предложения. Таким образом, истинное выражение этой силы может быть присуще лишь настоящим флективным языкам, и даже среди последних — только языкам, обладающим высокой степенью флективности. При обозна­чении предметов и отношений между ними должны соблюдаться их правильные взаимосвязи; словесное единство под воздействием ритма должно приобретать максимальную прочность, а предложе­ние, напротив, для обеспечения своей свободы должно сохранять границы между словами. Такое полностью совершенное устройство языка вытекает как неизбежное следствие из силы синтеза.

В недрах души эта сила влечет за собой полное согласие иду­щей вперед мысли с языком, сопровождающим ее. Так как мышле­ние и речь постоянно восполняют друг друга, правильное движение их обоих обеспечивает и их непрерывный прогресс. Поскольку язык является материальным и одновременно находится в зависимости от внешних влияний, он, будучи предоставлен самому себе, создает трудности для внутренней формы, действующей на него, или же, лишенный своевременного вмешательства со стороны последней, пассивно следует в своем развитии свойственным ему аналогиям. Если же язык чувствует пронизывающую и движущую его внутрен­нюю энергическую силу, он живо откликается на это и взаимо­действует с ней через посредство своей материальной определенно­сти. Постоянная и независимая природа языка именно тогда ста­новится благотворной, когда она служит орудием вдохновений для все новых поколений, и происходит это, очевидно, только при удач--ном устройстве языкового организма. Успехи духовной деятель­ности в науке и поэзии, кроме внутренних национальных характе­ристик и свойств языка, зависят одновременно и от разнообразных внешних влияний, которые могут и отсутствовать. Однако по­скольку строй языка развивается вне зависимости от подобных

2)6

влиянии, то для народа, говорящего на нем, достаточно одного удач­ного толчка, чтобы осознать, что в его распоряжении находится ору­дие, пригодное для качественно иного полета мысли. Пробуждают­ся дремавшие национальные черты, и в их взаимодействии с языком расцветает новая эпоха. Если сравнить историю народов, то можно убедиться в том, что одна и та же нация весьма редко переживает два независимых друг от друга периода расцвета литературы. С дру­гой стороны, как мне кажется, нельзя не объяснять подобный рас­цвет духовной деятельности народов тем обстоятельством, что как в духовных потенциях, так и в их языке уже были сформированы и как бы дремали ростки мощного развития. Если взять всю эпоху певцов до Гомера, то очевидно, что они лишь совершенствовали гре­ческий язык, но не формировали его в первоначальном виде. Удач­ное устройство его организма, его чисто флективная природа, его синтетическая сила — одним словом, все то, что составляет основу и жизненный нерв его строя, явно уже были свойственны ему на протяжении бесчисленной череды столетий. С другой стороны, мы можем также наблюдать народы, обладающие благороднейшими языками, но, по крайней мере по имеющимся у нас сведениям, не развившие достойной этих высокоразвитых языков литературы. Объясняется это, по-видимому, отсутствием побуждающего толчка или наличием какого-либо препятствующего обстоятельства. Я на­помню здесь хотя бы о литовском языке, гораздо в большей степени, чем многие его сородичи, оставшемся верным санскритской семье, к которой этот язык принадлежит. Обнаруживаемые нами влияния, препятствующие либо способствующие развитию духа, с полным правом можно назвать случайными или, еще лучше, историческими. Наличие либо отсутствие подобных влияний действительно весьма существенно. Однако по сути своей воздействие может осущест­вляться лишь изнутри. Должна разгореться искра, должны быть расторгнуты путы, как бы сдерживающие упругую мощь духа, а это может произойти и внезапно, без длительной подготовки. Ис­тинный и вечно остающийся непостижимым процесс созидания не станет более понятным, если начальный момент его мы будем ото­двигать в глубь времен.

Соответствие языкотворчества развитию мышления в целом, в качестве благоприятного признака которого в конкретной языко­вой структуре мы наблюдали (выше) надлежащий способ выражения синтетического полагания, прежде всего обусловливает такую духовную деятельность, которая черпает свои творческие силы лишь изнутри. Если мы будем рассматривать удачное устройство языка как самостоятельный фактор, отвлекаясь временно от того обстоятельства,^: что само это устройство получило от духа то, чем теперь его же наделяет, то мы сможем сказать, что оно придает силу разуму, ясность логическим рассуждениям, заставляет ощущать нечто более глубокое, чем то, чего можно достигнуть путем простого мыслительного анализа, и возбуждает стремление проникнуть в его суть, способствует осознанию взаимосвязей между духовным и чувственным началами, наконец, открывает глаза на возможность

ритмического и мелодического использования тонов для целей раз-
ного рода искусств либо же благотворно влияет на все эти свойства
и стремления, если они сами по себе уже налицо. Итак, в результате
согласованного движения духовных сил в соответствующем направ­
лении при появлении какой-либо воспламеняющей искры пробуж­
дается деятельность чисто духовного развития мысли, и живо вос­
принимаемое удачное языковое устройство лишь благодаря своей
собственной природе вызывает расцвет философии и поэзии. Их.
процветание, однако, в свою очередь не может не оказывать влияния
на язык. Язык, осознающий сам себя, лучше всего ведет себя там,
где он чувствует свое господствующее положение. Точно так же и
духовная деятельность. Она обнаруживает максимальное напряже­
ние сил и получает самое большое удовлетворение тогда, когда она
из своих собственных недр черпает силы для интеллектуального раз­
вития или самообразования или же когда она связывает нити науч­
ных исследований. При этих же самых условиях на арене мировой
истории появляется личность с высокоразвитым интеллектом. Итак,
при том, что высокосовершенное устройство языка, возникшее на
благоприятной почве и постоянно питающее и активизирующее эту
почву, обеспечивает его жизненный принцип, оно в то же время спо­
собствует развитию того многообразия явлений, которое имеет мес­
то в описанном выше различии характеров языков одной и той же
языковой семьи. •

Однако как согласовать высказанное здесь утверждение о том, что плодотворный жизненный принцип языков основывается глав­ным образом на их флективной природе, с тем обстоятельством, что флексии богаче всего представлены в языках юношеского возраста, а с преклонным возрастом число их постепенно уменьшается? Ка­жется по меньшей мере странным, что во времени преобладает как раз разрушительный принцип. Стирание флексий — неоспоримый факт. Языкотворческий дух по различным причинам и на разных стадиях то равнодушно позволяет им отпадать, то намеренно избав­ляется от них; и будет даже вернее рассматривать это явление имен­но так, нежели приписывать вину единственно и исключительно времени. Уже при образовании форм склонения и спряжения, мно­гое повидавших на своем веку, становится очевидным, как с все большей небрежностью отбрасываются характеризующие их звуки, по мере того как целое по своим собственным схемам указывает каж­дому отдельному случаю его место. Приносятся все большие жерт­вы благозвучию, избегаются стечения нескольких показателей там, где достаточно уже одного из них, для того чтобы данная форма не смешивалась с другими. Если я не обманываюсь в моих наблюдени­ях, такие, обычно приписываемые времени, звуковые изменения в примитивных языках представлены меньше, чем в развитых, и для этого явления можно было бы предложить естественное объяс­нение. Среди всех факторов, влияющих на язык, самым активным является человеческий дух, и, следовательно, большинство языко­вых изменений обусловлено его животворной деятельностью. Но именно прогресс духа по мере возрастания его внутренней уверен-

ности в непоколебимости своей позиции приводит к тому, что черес­чур тщательная модификация звуков начинает считаться излишней. Как раз на этом принципе основана угроза преобразований, глубоко затрагивающих сущность флективных языков в очень поздний пе­риод их развития. Чем более зрелым чувствует себя дух, тем сме­лее действует он в собственном ареале и тем увереннее разрушает мосты между языком и сознанием. Такая позиция затем легко на­чинает сочетаться с недостаточной чуткостью к красотам поэзии, основанным на звучании. Сама поэзия начинает прокладывать для себя все более скрытые пути, на которых она с меньшим риском может обходиться без этих качеств. Налицо, таким образом, пере­ход от более чувственного к чисто интеллектуальному настроению души, которая на свой лад преобразует язык. Но первопричины здесь не всегда имеют благородный характер. Грубые органы, мало приспособленные для чистого и тонкого выделения звуков, плохо восприимчивый по природе и лишенный музыкальной тренировки слух закладывают основу для равнодушия к тональному принципу в языке. Равным образом преобладающее практическое направление может навязывать языку разного рода сокращения, пропуски отно­сительных слов, эллипсисы, и язык начинает пренебрегать всем тем, что непосредственно не предназначено для целей пони­мания.

Вообще отношение народного духа к языку, пока он пребывает в первой стадии своего формирования, отличается от того, которое имеет место, когда уже совершенно сформировавшийся язык начи­нает служить лишь для жизненных нужд. В раннем периоде чело­веческая душа еще ясно представляет себе, как произошли те или . иные элементы, и, занимаясь соединением последних, она находит источник удовольствия в этом создании орудия своей собственной деятельности. Она не позволяет при этом отпасть ничему, что необ­ходимо для выражения какого-либо оттенка чувства. Впоследствии начинают все более преобладать цели взаимопонимания, значение элементов все более затемняется и приобретенная привычность упо­требления приводит к небрежному отвлечению от деталей языкового устройства и от точного сохранения звуков. На место полета фанта­зии, с глубоким смыслом соединяющей грамматические показате­ли с полнозвучным потоком слогов, приходит удобство понимания, разлагающее формы на вспомогательные глаголы и предлоги. Тем самым цели легкости истолкования предпочитаются остальным по­ложительным моментам языка, поскольку такого рода аналитиче­ский метод уменьшает необходимость в напряжении ума, а в от­дельных случаях даже увеличивает степень определенности там, где синтетическому методу это удается с большим трудом. Но упот­ребление подобных вспомогательных грамматических слов приводит к меньшей потребности во флексиях, которые постепенно утрачива­ют свою важность для языкового сознания.

Какова бы ни была причина этого, ясно, что таким путем чисто флективные языки становятся беднее формами, часто заменяют последние грамматическими словами и тем самым в отдельных мо-

ментах могут сближаться с теми языками, в основе которых лежит совсем иной и несовершенный принцип. Современный немецкий и английский языки содержат многочисленные примеры подобного развития. При этом в английском таких случаев гораздо больше, что, однако, не представляется мне обусловленным его смешением с романским материалом, поскольку последний оказал очень малое или совсем никакого влияния на его грамматический строй. Тем не менее я не думаю, что отсюда можно было бы почерпнуть аргу­менты против того, что флективная природа оказывает плодотворное влияние также и на языки в их позднейшем развитии. Если бы мы представили себе санскритский язык, приблизившийся описанным выше путем к китайскому, который игнорирует показатели частей речи, ситуация все же оставалась бы совершенно иной. Китайскому языку, насколько его можно понять, свойственно несовершенство речеобразования, привычка (вероятно, присущая народу) к изоля­ции звуков и слишком малая сила внутреннего языкового сознания, которое должно было бы стремиться к их соединению и опосредова­нию. Напротив, в санскрите, даже испытавшем подобные преобра­зования, все равно сказывалась бы чистейшая флективная природа со всеми вытекающими из нее благотворными следствиями, устано­вившаяся на протяжении неисчислимой череды поколений и при­давшая свою форму языковому сознанию. Поэтому по сути своей такой язык по-прежнему оставался бы санскритским; отличие за­ключалось бы лишь в отдельных явлениях, которые не могли бы искоренить печать флективности, лежащую на всем языке в целом. Кроме того, нация, происхождение которой никак бы не измени­лось, должна была бы сохранять все те национальные черты, кото­рым обязано своим возникновением более благородное устройство языка, и воспринимала бы свой язык с тем же воодушевлением и пониманием, даже если бы на поверхностном уровне, отдельные частности этого языка не соответствовали национальному духу. Помимо того, как это, в частности, можно наблюдать в английском спряжении, в таком новом санскрите все равно сохранились бы отдельные чистые флексии, которые не позволили бы духу впасть в заблуждение относительно истинного происхождения и истинной сущности языка.

Возникающее в результате описанного процесса ограниченно богатство форм и упрощенное строение языка ни в коем случае, как мы можем наблюдать на примере английского и немецкого языков не лишает языки их высоких качеств, но лишь придает им некоторые отличия. Правда, следует заметить, что поэзия народов, говорящих на таких преобразованных языках, в результате процесса преобра-зования лишается могучей силы. Но если у такой нации поэзия| действительно приходит в упадок или же оскудевает, то это проис-ходит явно не по вине языка, а по другим, более глубоким причи-нам.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: