Звуковая система языков. Ее техника

Приоритет звуковой формы как таковой, определяющей харак­тер языков, можно представить себе и иным образом. Совокупность всех средств, которыми пользуется язык для достижения своих це­лей, можно назвать техникой языка и, в свою очередь, подразделить ее на фонетическую и интеллектуальную. Под фонетической техни­кой я понимаю образование слов и форм, если оно касается только звука или мотивируется им. Фонетическая техника богаче в том случае, если отдельные формы обладают большей протяженностью и полнозвучием, а также если для одного и того же понятия или отношения она выступает в виде форм, различающихся лишь по­средством выражения. В отличие от нее интеллектуальная техника охватывает в языке то, что необходимо обозначить и различить. Об этой технике можно говорить, когда, например, язык для обозна­чения рода, двойственного числа и времени использует все возмож­ности сочетания понятия времени с понятием процесса дейст­вия и т. д.

С этой точки зрения язык может рассматриваться как орудие, служащее определенной цели. Но поскольку это орудие пробуждает как чисто духовные, так и благороднейшие чувственные силы путем

Эвальд в своей „Еврейской грамматике" (§ 93, с. 144; § 95, с. 165) не только

в явном виде указал на двусложность корневых слов семитских языков, но

также мастерски провел эту идею через все учение о языке. Мысль о том,

о семитские языки образуют словоформы и отчасти формы склонения и

спряжения исключительно путем изменений внутри самих слов и в силу этого обретают свой особый характер, подробно развил и по-новому рационально

использовал в классификации языков Ф. Бопп (см. „Сравнительную грамма-

тику ..." Ф. Боппа-, с. 107-113).

4*

отражающихся в нем идейной упорядоченности, ясности и четкости, а также при помощи благозвучия и ритма, то органическое строение языка как такового и взятого как бы вне своих целей может само привлечь к себе восхищенное внимание народов, и это происходит в действительности. Техника перерастает затем в потребность до­стижения внутренних целей языка, и тогда может возникнуть как предположение о том, что языки тем самым превосходят потребно-, сти, так и предположение, что они отстают от потребностей. Если сравнивать английский, персидский и собственно малайский языки • с санскритом и тагальским языком, то можно убедиться в упомянутом нами различии в протяженности и богатстве языковой техники, которое, однако, не препятствует осуществлению непосредственной цели языка — выражению мысли,— так как каждый из этих трех языков не только в принципе достигает этой цели, но делает это в какой-то мере с красноречивым и поэтическим многообразием. К теме преобладания техники вообще я предполагаю вернуться ниже. Здесь же я затрагиваю только моменты преобладания фоне­тической техники над умственной. Каковы бы ни были преимущества звуковой системы, такое несоответствие всегда подтверждает недо­статочную мощь языкотворческой силы, так как то, что представля­ет собой единое и энергичное целое, не утрачивает и в своей деятель­ности заключающуюся в его природе гармонию. Там, где не нару­шена соразмерность, звуковое богатство можно сравнить с колори­том в живописи. Впечатление от обоих рождает одинаковое ощуще­ние: ведь и мысль, подобная лишь общему очертанию и выступающая обнаженной, оказывает иное воздействие, нежели мысль, получив­шая, если можно так выразиться, более яркую языковую окраску.

Внутренняя форма языка

21. Любые преимущества самых искусных и богатых звуковых форм, даже в сочетании с живейшим артикуляционным чувством, будут, однако, не в состоянии сделать языки достойными духа, если ослабнет влияние лучезарных идей, направленных на язык и пронизывающих его своим светом и теплом. Эта внутренняя и чи­сто интеллектуальная сторона языка и составляет собственно язык; она есть тот аспект (Gebrauch), ради которого языковое творчество пользуется звуковой формой, и на эту сторону языка опирается его способность наделять выражением все то, что стремятся вверить ему, по мере прогрессивного развития идей, величайшие умы позднейших поколений. Это его свойство зависит от согла­сованности и взаимодействия, в котором проявляющиеся в нем законы находятся по отношению друг к другу и к законам созер­цания, мышления и чувствования вообще. Однако духовная спо­собность (geistige Vermogen) существует единственно в своей деятельности и представляет собой следующие друг за другом вспышки силы, выступающей во всей своей цельности, хотя и избравшей для себя одно-единственное направление. Законы языка суть поэтому не что иное, как колеи, по которым движется духовная

деятельность при языкотворчестве, или, привлекая другое срав­нение, не что иное, как формы, в которых языкотворческая сила отчеканивает звуки. Нет душевной силы, которая не была бы вклю­чена в эту работу; нет в человеческом сердце таких глубин, такой тонкости, такой широты, чтобы они не могли перейти в язык и проявиться в нем. Его интеллектуальные достоинства покоятся поэтому исключительно на упорядоченности, основательности и чистоте духовной организации народов в эпоху образования или преобразования языков и являют собой отображение или даже непосредственный отпечаток этой организации.

Может показаться, что в своих интеллектуальных приемах (Verfahren) все языки должны быть одинаковыми. В сфере зву­ковых форм вполне понятно их бесконечное, необозримое много­образие, ибо всё чувственное и телесно-индивидуальное про­истекает из столь многих причин, что возможности его градаций неисчислимы. Но то, что, подобно интеллектуальной сфере языка, опирается только на самодеятельность духа, должно, казалось бы, быть одинаковым, тем более что цели и средства к достижению целей у всех людей, одинаковы. И действительно, эта сфера языка обнаруживает большее единообразие. Однако даже в ней по ряду причин возникают значительные различия. С одной стороны, они вызываются тем, что языкотворческая сила как вообще, так и в обоюдной связи с порождаемыми ею действиями проявляется не в одинаковой степени. С другой стороны, здесь действуют еще и силы, творения которых не могут быть измерены посредством рас­судка и чистых понятий. Фантазия и чувство рождают индиви­дуальные образования (Gestaltungen), в которых отражается ин­дивидуальный характер нации и в которых, как во всем индивиду­альном, разнообразие способов, с помощью которых данное (Nem-liche) может проявляться во все новых и новых определениях, доходит до бесконечности.

Впрочем, и в чисто идеальной области, зависящей от рассудоч­ных связей, тоже обнаруживаются различия, которые, однако, почти всегда возникают здесь от неверных или несовершенных ком­бинаций. Чтобы понять это, достаточно остановиться уже на одних собственно грамматических законах. Различные формы, например те, которые сообразно потребностям речи должны получать особые обозначения в структуре глагола, могли бы, пожалуй,— коль скоро их можно установить простой дедукцией понятий,— полно­стью исчисляться и правильно подразделяться одним и тем же способом во всех языках. Но стоит нам сравнить санскрит с гре­ческим, как мы сразу замечаем, что понятие наклонения в первом не только осталось явно недоразвитым, но даже и не было прочув­ствовано по-настоящему при порождении языка и недостаточно четко отграничилось от категории времени. Из-за этого оно не свя-зывается должным образом с понятием времени и даже не проведено полностью по всем временам 1. То же происходит и с инфи-

1. Бопп " Jahrbucher fur wissenschaftliche Kritik", 1834, II Bd., S. 465) был пер-m, кто заметил, что обычное употребление потенциалиса, состоит в том, чтобы

нитивом, который, кроме того, с полным пренебрежением к его глагольной природе переносится в разряд имени. При всей рас­положенности к санскриту, как бы ни была она обоснованна, мы должны признать, что он в этом отношении отстает от более моло­дого языка. Впрочем, природа разговорной речи потворствует подобным нечеткостям, умея делать так, чтобы они не мешали достижению ее главных целей. Она допускает, чтобы одна форма заменяла другую 1, или довольствуется метафорами там, где ей не дается прямое и лаконичное выражение. Подобные случаи, однако, не становятся от этого менее досадными несовершенст­вами, причем именно в чисто интеллектуальной сфере языка. Выше (§ 20) я уже заметил, что вина за это иногда может ложиться на звуковую форму, которая, усвоив однажды привычку к известным образованиям, склоняет дух тому, чтобы и новые роды требующих оформления понятий тоже втянуть на прежний путь образования. Но так бывает не всегда. Только что описанную мною трактовку наклонения и инфинитива в санскрите, пожалуй, ни в коем случае не следовало бы объяснять, исходя из звуковой формы. Мне, по крайней мере, не удается обнаружить в этой последней ничего подобного. Богатства ее средств тоже достаточно для того, чтобы обеспечить обозначение достаточно выразительными средствами. Причина явно глубже. Идеальное строение глагола, его внутрен­ний организм, целиком расчлененный на различные части, не были с достаточной отчетливостью* развернуты перед созидающим духом нации. Недостаток этот тем удивительней, что в остальном ни один язык не передает истинную природу глагола, чистый синтез бытия с понятием, так верно и с такой подлинной окрыленностью, как санскрит, который и не знает для глагола иного выражения, кроме вечно подвижного, всегда указывающего на то, что речь

выражать общезначимые категорические утверждения в отрыве и вне зависимости от всякой конкретной временной фиксации. Правильность этого наблюдения под­тверждается массой примеров, особенно из нравственных сентенций „Хитопадеши". . Но, строже продумав причину такого, на первый взгляд, поразительного приме­нения этой категории, мы обнаружим, что она в подобных случаях самым недву­смысленным образом используется вместо конъюнктива, но способ выражения ее мы должны понимать как эллиптический. Вместо того, чтобы сказать: «Муд­рец никогда не поступает иначе», говорят: «Мудрец поступил бы так...», понимая под этим опущенные слова: «...при любых обстоятельствах и во всякое время». - Мне бы поэтому не хотелось, ввиду такого употребления, называть санскритский потенциалис „наклонением необходимости". Он кажется мне, скорее, совершенно чистым и прозрачным конъюнктивом, отграниченным от всех сопутствующих мате­риальных понятий возможности, способности, долженствования и т. д. Своеобра­зие такого употребления заключается в. домысливаемом эллипсисе, и так называ­емый потенциалис здесь можно видеть лишь в той мере, в какой этот последний преимущественно перед индикативом мотивируется именно эллипсисом. В самом деле, невозможно отрицать, что употребление конъюнктива (так сказать, через исключение всех других возможностей) здесь эффективней, чем употребление ин­дикатива с его прямым высказыванием. Я подчеркиваю это потому, что важно удерживать и оберегать чистый и привычный смысл грамматических форм до тех пор, пока мы не вынуждены поступить противоположным образом.

1 Об этой замене одной грамматической формы другой я подробнее говорил в своей работе о возникновении грамматических форм („Труды Берлинской акаде­мии наук. Историко-филологическое отделение", 1822—1823, с. 404—407).

идет об определенных частных состояниях: ведь санскритские корневые слова никоим образом нельзя рассматривать ни как глаголы, ни даже как исключительно глагольные понятия. Будем мы искать причину такого неправильного развития или невер­ного толкования одного из понятий языка как бы вовне, в звуковой форме, или внутри, в идеальном осмыслении, все равно этот ущерб нам придется отнести за счет недостаточности силы порождающей языковой способности. Запущенное с необходимой силой ядро не свернет из-за противодействующих помех со своего пути; так и идеальное содержание, осмысленное и проработанное с достаточной силой, развертывается с одинаковой полнотой вплоть до своих тон-ча-йших элементов, расчленяемых только посредством строжайшего разграничения.

В звуковой форме двумя главнейшими моментами, подлежащими рассмотрению, нам предстали обозначение понятий и законы по­строения речи (Redeffugung). To же имеет место и во внутренней, интеллектуальной сфере языка. Здесь, как и там, в обозначении на­личествует два момента, смотря по тому, ищется ли выражение для индивидуальных предметов или для отношений, которые применя­ются к целой массе отдельных предметов, объединяя их под общим понятием, так что приходится различать собственно три случая. Результатом обозначения понятий в двух первых случаях в области "звуковой формы явилось образование слов, которому в интеллек­туальной области соответствует образование понятий. В самом деле, каждое понятие обязательно должно быть внутренне привя­зано к свойственным ему самому признакам или к другим соотно­симым с ним понятиям, в то время как артикуляционное чувство (Articulationssinn) подыскивает обозначающие это понятие звуки. Так обстоит дело даже с внешними, телесными предметами, непо­средственно воспринимаемыми чувством. И в этом случае слово — не эквивалент чувственно-воспринимаемого предмета, а эквивалент того, как он был осмыслен речетворческим актом в конкретный момент изобретения слова. Именно здесь — главный источник много­образия выражений для одного и того же предмета; так, в сан­скрите, где слона называют то дважды пьющим, то двузубым, то одноруким, каждый раз подразумевая один и тот же предмет, тремя словами обозначены три разных понятия. Поистине язык представ­ляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них, самодея­тельно образованные духом в процессе языкотворчества; об этом-то образовании, поскольку в нем приходится видеть нечто вполне внутреннее, как бы предшествующее артикуляционному чувству, и идет у нас речь. Но, конечно, такое 'разграничение относится только к ученому анализу (Sprachzergliederung) языка и не может рассматриваться как существующее в действительности. С другой точки зрения два последние из трех различаемых выше случаев близки друг другу. Общие, подлежащие обозначению отношения между отдельными предметами, равно как и грам­матические словоизменения, опираются большей частью на общие формы созерцания и на логическое упорядочение понятий. Здесь мо-

жет быть поэтому установлена обозримая система, с которой можно сравнивать систему, вырисовывающуюся в каждом отдельном языке, причем опять бросаются в глаза два момента: полнота и верное обособление обозначаемого, с одной стороны, и само иде­ально отобранное для каждого такого понятия обозначение — с другой. Здесь происходит в точности то, что уже было у нас изло­жено выше. Поскольку, однако, дело в данном случае всегда идет об обозначении нечувственных понятий, а часто и простых соот­ношений, то понятие часто, если не всегда, должно приобретать в языке образный и переносный смысл; здесь-то,- в сочетании про­низывающих весь язык, от самого основания, простейших понятий и обнаруживаются подлинные глубины языковой интуиции. Лицо, наравне с местоимением, ипространственные соотношения играют при этом важнейшую роль, причем нередко удается проследить, как они к тому же соотнесены друг с другом и связаны между собой в каком-то еще более простом восприятии. Здесь раскрывается то, что способствует укоренению в духе самобытно и как бы инстинк-тообразно языка как такового. В этой области, пожалуй, остается всего меньше места для индивидуального разнообразия, и различие языков тут покоится больше на том обстоятельстве, что некото­рые из них отчасти более плодотворно применяют эти простейшие способы, а отчасти яснее и доступней предоставляют сознанию черпаемые из этой глубина обозначения.

Обозначение отдельных предметов внутреннего и внешнего мира глубже проникает в чувственное восприятие, фантазию, эмо­ции и, благодаря взаимодействию всех их, в народный характер вообще, потому что здесь поистине природа единится с человеком, вещественность, отчасти действительно материальная,— с форми­рующим духом. В этой области соответственно ярче всего просве­чивает национальная самобытность. Постигая предметы, человек сближается с внешней природой и самодеятельно развертывает свои внутренние ощущения в той мере, в какой его духовные силы дифференцируются, вступая между собой в разнообразные соотно­шения; это запечатлевается в языкотворчестве, насколько оно в своей глубине, внутренне выстраивает навстречу слову поня­тия (die Begriffe] dem Worte entgegenbildet). Великая разграни­чительная линия и здесь тоже проходит в зависимости от того, вкладывает ли народ в свой язык больше объективной реальности или больше субъективности (Innerlichkeit). Хотя это проясняется всякий раз лишь постепенно с прогрессом просвещения, соответству­ющие задатки безошибочно угадываются уже в ранней предрасполо­женности языка к тому или другому, и его звуковая форма тоже несет на себе печать той или другой наклонности. Чем. больше гений языка требует яркости и отчетливости от изображения чув­ственных предметов, чистоты и бестелесной определенности очер­таний от интеллектуальных понятий, тем четче (ибо то, что мы разобщаем своей рефлексией, в недрах души пребывает в нераз­дельном единстве) вырисовывается членораздельность звуков, тем полнозвучней слоги выстраиваются в слова. Это различие между

более ясной и уравновешенной объективностью, с одной сторо­ны, и черпаемой из глубины души субъективностью, с дру­гой, бросается в глаза при внимательном сравнении греческого с немецким. Влияние национального своеобразия обнаруживается в языке опять-таки двояко: в способе образования отдельных понятий и в относительно неодинаковом богатстве языков поня­тиями определенного рода. В конкретном обозначении явно участ­вуют то фантазия и эмоции, руководимые чувственным созерца­нием, то тщательно разграничивающий рассудок, то смело связу- ющий дух. Одинаковый колорит, какой в результате приобретают названия разнороднейших предметов, выявляет особенности миро­понимания той или иной нации. Не менее характерно изобилие выражений, присущих определенной направленности духа. Подоб­ное можно видеть, например, в санскрите по изобилию его религи­озно-философского словаря, обширностью которого с ним, пожа­луй, не может сравниться никакой другой язык. Надо еще доба­вить, что эти понятия в большинстве случаев со всей возможной прозрачностью образованы непосредственно из собственных про­стых первоэлементов, так что здесь лишний раз ярко проявляется глубоко абстрагирующий разум нации. Язык тем самым несет на себе тот же отпечаток, какой обнаруживается в поэзии и в ду­ховной жизни Древней Индии и даже в ее внешней жизни и в ее нравах. Язык, литература и общественный строй свидетельствуют о том, что господствующими национальными чертами во внутрен­ней сфере были устремленность к познанию первопричин и конечной цели человеческого бытия, а во внешней сфере — наличие сословия, этому себя всецело посвящавшего; иначе говоря, этими чертами были созерцательность, устремленность к божественному и нали­чие жречества. Теневыми сторонами во всех этих трех моментах были мечтательность, грозившая перейти в ничто, да и на самом

деле вся ушедшая в порыв к этой цели, и иллюзорная надежда, что с помощью сомнительных упражнений можно перешагнуть границы человеческой природы.

Было бы, впрочем, односторонне думать, будто национальное своеобразие духа и характера проявляется только в образовании понятий; оно оказывает столь же сильное влияние и на построение речи, и это сразу бросается в глаза. Да это и понятно: внутренний огонь, пламенея то больше, то меньше, то ярче, то приглушенней, то живее, то медленней, обычно переливается в выражение каждой мысли и каждой рвущейся вовне череды восприятий так, что во всем непосредственно проявляется это природное своеобразие.

> И здесь санскрит и греческий тоже наводят на увлекательные и поучительные сравнения. Правда, в этой части языка своеобразие, о котором идет речь, лишь в ничтожной мере запечатлевается в конкретных формах и определенных законах, так что и языковому анализу предстает тут более трудная и кропотливая работа. С дру­гой стороны, способ синтаксического построения целых мысли­тельных рядов очень тесно связан с тем, о чем мы говорили не­сколько выше,— с образованием грамматических форм. В самом

деле, бедность и расплывчатость форм не позволяет отпускать мысль на свободный простор речи и принуждает к простому пост­роению периодов, довольствующихся немногими точками опоры. Впрочем, даже и там, где налицо изобилие тщательно разграни­ченных и четко очерченных грамматических форм, для совершен­ного построения речи всё-таки необходимо содействие еще и внутреннего животворного влечения к более пространному, ис­кусней сотканному и более одухотворенному строю предложения. В эпоху, когда санскрит приобретал форму, какую мы наблюдаем в его известных нам произведениях, такое влечение, надо думать, действовало в нем с меньшей энергией, потому что иначе и он тоже,, как то удалось гению греческого языка, создал, бы, в известной мере опережая ход событий, ту возможность, которая сейчас, по крайней мере изредка, реально приоткрывается нам в его рече-сложении (Redefugung).

Многое в строе периодов и в речесложении не сводится, однако, к законам, а зависит от каждого говорящего или пишущего. Языку здесь принадлежит та заслуга, что он обеспечивает свободу и изоби­лие средств для использования многообразных оборотов речи, хотя часто он всего лишь предоставляет возможность в любой момент самостоятельно создавать такие обороты. Без всякого изменения языка в его звуковом составе, а также в его формах и законах, время благодаря ускоренному развитию идей, нарастанию мысли- , тельной силы и углублению и утончению чувственности часто придает ему черты, которыми он раньше не обладал. В прежнюю оболочку вкладывается тогда другой смысл, под тем же чеканом выступает что-то иное, по одинаковым законам связи намечается иначе градуированный ход идей. Таков непременный плод литера­туры народа, а в ней — преимущественно поэзии и философии. Прочие науки снабжают язык материалом более частного характера или строже разграничивают и уточняют наличный; поэзия и фило­софия же еще и в каком-то совсем другом смысле затрагивают самые глубины души человека, а потому сильнее и решительней воздействуют на внутренне сросшийся с ним язык. Недаром и к со­вершенству в своем развитии тоже всего больше способны языки, где по крайней мере в одну определенную эпоху царил дух фило­софии и поэзии, особенно если его господство выросло из внутрен­него импульса, а не было заимствовано извне. Временами в целых семействах, например в семитическом и санскритском, дух поэзии так живуч, что поэтический гений какого-либо раннего языка этого семейства как бы заново возрождается в позднейшем. Способно ли возрастать таким путем богатство чувственного созерцания в языках, решить нелегко. Но что понятия интеллектуальные и почерпнутые во* внутреннем чувстве, совершенствуясь в своем употреблении, придают обозначающим их звукам более глубокое и одухотворенное содержание, видно во всех языках, формировав­шихся на протяжении столетий. Одаренные писатели наделяют слова этим возвышенным содержанием, а восприимчивые нации усваивают его и передают другим поколениям. Наоборот, мета-

форы, казалось бы, поразительно уловившие юношеский дух глубокой древности, следы которой донесены до нас языками, от ' повседневного употребления настолько стираются, что становятся едва понятными. В таком одновременно поступательном и возврат­ном движении языки оказывают то сообразное ходу прогресса воз­действие, которое предоставлено им в великом духовном хозяйстве (geistigen Oekonomie) человеческого рода.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: