Сделай Сам Свою Работу на 5

With BookDesigner program 15 глава





– А это что такое? – спросил Нед.

– Медиатор.

– Для чего?

– Для гитары.

– У тебя есть гитара?

– Нет.

– Тогда зачем он тебе? – спросила Виктория.

– Им пользовался мой отец.

– Не понимаю. Что ты сказал? Пусть он повторит, Нед.

– Он сказал, что эта штука принадлежала его отцу. – Нед высморкался в платок Фрэнсиса и бросил его обратно в ящик.

– Сегодня у нас забрали пони, – сказала Виктория.

Она присела на узкую кровать. Нед уселся рядом, прислонившись спиной к стене, и положил ноги на покрывало.

– Пони больше не будет, – сказал Нед. – И летом мы не поедем отдыхать на озеро. А знаешь, почему? Ну, говори, маленький ублюдок!

– Отец плохо себя чувствует и не может заработать много денег, – сказала Виктория. – Иногда он вообще не ходит на работу.

– А знаешь, почему он себя плохо чувствует, ублюдок? – спросил Нед. – Но только говори так, чтобы я мог тебя понять.

– Бабушка говорила, он пьяница. Ты меня понимаешь?

– Ему плохо от твоей мерзкой рожи, – прошипел Нед.

– Из-за тебя за него не проголосовали! – добавила Виктория.

– Убирайтесь! – выкрикнул Фрэнсис.

Он повернулся к двери, и тут Нед пнул его ногой в спину. Фрэнсис схватился за поясницу обеими руками, прикрывая почки, и благодаря этому его пальцы уцелели, потому что следующий удар пришелся в живот.



– О, Нед! – воскликнула Виктория. – О, Нед!

Нед сгреб Фрэнсиса за уши и подтолкнул к зеркалу над туалетным столиком.

– Вот почему он плохо себя чувствует! – Он ткнул Фрэнсиса лицом в зеркало.

– Вот почему он плохо себя чувствует!

Еще раз.

– Вот почему он плохо себя чувствует!

И еще раз.

Зеркало было все заляпано кровью и соплями.

Нед отпустил Фрэнсиса, и тот упал на пол. Виктория посмотрела на него широко раскрытыми глазами и закусила нижнюю губу. Они ушли, оставив его одного. Лицо Фрэнсиса было в крови и в соплях. От боли на глаза мальчика навернулись слезы, но он не плакал.

 

ГЛАВА 28

Дождь всю ночь барабанил по навесу над открытой могилой Фредди Лаундса.

Раскаты грома болью отзывались в голове Уилла Грэхема. Наконец он лег и скоро забылся тяжелым неспокойным сном.

Старый дом на Сент-Чарлз, казалось, тяжело вздыхал, сотрясаемый порывами ветра, потоками дождя и глухими ударами грома.



В темноте раздается скрип лестницы. Мистер Долархайд, шурша кимоно, спускается вниз, глядя в темноту широко раскрытыми, еще мутными -со сна глазами.

Его волосы мокры и зализаны назад, ногти подстрижены. Он передвигается медленно и осторожно, словно боясь расплескать наполненную до краев чашу.

Рядом с его кинопроектором – пленка. Две коробки. Остальное отправлено в мусорную корзину и потом сгорит в огне. Эти же две, отобранные из множества любительских фильмов, он скопировал на фабрике и принес с собой, чтобы просмотреть дома.

Устроившись поудобней в кресле с откидной спинкой и положив рядом с собой сыр и фрукты, Долархайд приготовился смотреть. На первой пленке запечатлен пикник во время уик-энда четвертого июля. Дружное семейство: трое детей, отец с бычьей шеей, что-то вытаскивающий своими толстыми пальцами из банки с маринадом, и мать.

Лучше всего женщина смотрится, когда играет в софтбол [Софтбол разновидность бейсбола] с детьми соседей по пикнику. Ей уделено всего около пятнадцати секунд фильма: вот она наклоняется вперед, груди под пуловером мягко колышутся. Черт побери, женщину заслоняет мальчишка, размахивающий своей битой. Но вот она показалась снова – движется к стартовой площадке, вместо которой используется шлюпочная подушка. Она ставит на нее ногу: бедро выпячено, мускулы напряжены.

Снова и снова прокручивает Долархайд эти кадры. Нога на подушке, торс развернут, короткие джинсы плотно облегают бедро.

Внимательно смотрит он на экран. Женщина и ее дети… Они перепачкались и выглядят уставшими. Они обнимаются, собака вертится возле их ног.



От страшного раската грома звенит граненый хрусталь в комнате бабушки. Долархайд тянется за грушей.

Второй фильм состоит из нескольких фрагментов. На картонке вместо заголовка неуклюжая надпись "Новый дом". Каждая буква как бы вписана в монету. Под надписью разбитая копилка в виде свиньи. Отец снимает табличку "Продается" и держит ее над собой, смущенно улыбаясь. Карманы у него вывернуты наизнанку.

Дальний план. Мать и трое детей возле парадной лестницы. Дом на самом деле красив. Камера надвигается на бассейн. Только что вылезший из воды мальчишка бегает возле трамплина, оставляя на кафельном полу мокрые следы. В бассейне плавают люди, над водой видны только головы. Маленькая собачонка, смешно барахтаясь, спешит к девочке; уши пса прижаты, морда высоко задрана, белки глаз поблескивают.

Мать держится за канат и смотрит в камеру. Ее черные вьющиеся волосы стягивает кожаный ремешок, полная грудь полуприкрыта, длинные ноги, как ножницы, разрезают воду.

Ночь. Недодержанный кадр. Виден снятый со стороны бассейна освещенный дом, в воде блестят отражения огней.

Кадры внутри дома. Все в хорошем настроении, дурачатся. Повсюду коробки и упаковочные материалы. Распахнут на две половинки старый чемодан, который еще не успели вынести на чердак.

Маленькая девочка примеряет бабушкины наряды. На ней большая шляпа, которую одевали когда-то, устраивая приемы в саду. Отец лежит на софе. Похоже, он подвыпил. А теперь, судя по всему, камера у него в руках. Видно отражение матери в зеркале. Она в шляпе.

Дети теснятся вокруг нее, мальчики смеются. Девочка не спускает глаз с матери – она, наверно, думает о том времени, когда сама станет большой.

Крупный план. Мать поворачивается, позируя перед камерой, и, лукаво улыбаясь, заносит локоть за голову. Она очень привлекательна. На шее у нее брошка с камеей.

Долархайд останавливает кадр, затем прокручивает пленку сначала. Снова и снова женщина отворачивается от зеркала и улыбается.

Не отрывая глаз от экрана, Долархайд берет пленку с софтболом и бросает ее в мусорную корзину.

Вытащив из проектора пленку, он читает ярлычок, приклеенный на катушку в мастерской Гейтвея: Боб Шерман, Стар Рут 7, бокс 603, Талса, Оклахома.

Не так уж и далеко.

Пленка лежит у Долархайда на ладони, он прикрывает ее второй, словно пытаясь удержать маленькое живое существо, стремящееся выскользнуть. Кажется, что там сверчок, рвущийся на волю.

Он вспоминает переполох, начавшийся в доме Лидсов, когда внезапно вспыхнул свет. Пришлось сперва покончить с мистером Лидсом, а уж потом включать освещение, необходимое для съемки.

Теперь он хочет, чтобы все происходило спокойней. Будет здорово, если он сумеет тихо прокрасться в дом с включенной камерой, проскользнуть между спящих супругов и поснимать их. Тогда удастся нанести удар в темноте и можно будет остаться и сидеть между ними, чувствуя блаженное освобождение от семени.

Для этого ему требуется инфракрасная пленка. И он знает, где ее достать.

Проектор все еще включен. Долархайд по-прежнему держит пленку между ладонями. На белом пустом экране ему видятся другие картины, вызванные в памяти глухим завыванием ветра.

Он не испытывает злобы, в его душе лишь Любовь и ожидание грядущей Славы.

При его появлении сердца людей будут обмирать и биться чаще, их стук напомнит ему звук торопливых шагов в тишине.

Грозным, но и одновременно исполненным Любви предстанет он перед Шерманами.

Прошлое для него не существует; имеет значение только грядущая Слава. Он никогда не думает о доме своей матери. То, что запечатлелось в его сознании, очень смутно и незначительно.

Когда ему было двадцать, воспоминание о материнском доме иногда всплывали в его мозгу, оставляя легкий след.

Он знал, что жил там всего месяц. Он не помнил, что в десять лет его выгнали из дома. После того, как он повесил кошку Виктории.

Одним из немногих воспоминаний детства был вид этого дома, ярко освещенного в зимние сумерки. Он каждый день шел мимо него из начальной школы Поттера туда, где его кормили обедом.

Он помнил также запах библиотеки Вогта и вид раскрытого пианино. Мать позвала его в ту комнату, чтобы вручить праздничные подарки. Но уже совсем забылись люди, глазевшие на него из окон верхнего этажа, когда он удалялся, сжимая в руке ненавистные гостинцы. Он спешил по морозу домой, где мог предаваться фантазиям, таким непохожим на то, что творилось вокруг.

В одиннадцать лет его внутренняя жизнь была яркой и насыщенной. Когда его распирала Любовь, он облегчал свою душу, истязая домашних животных. Он делал это хладнокровно и осторожно, заметая все следы. Полиция ни разу не подумала о нем, обнаруживая пятна крови на грязных полах гаражей.

В сорок два года Долархайд уже ничего не помнил об этом периоде своей жизни и больше не думал о тех, кто жил в материнском доме – ни о самой матери, ни о сводном брате и сестрах.

Правда, иногда он видел их в своих беспокойных снах: они были высокие, совсем не такие, как в детстве, а их лица и тела были расписаны яркими красками, как у попугаев. Они парили над ним в воздухе, словно стрекозы.

Когда он испытывал желание погрузиться в прошлое, что бывало очень редко, то старался думать о приятном – например, о службе в армии.

В семнадцать лет его поймали, когда он лез в окно дома, в котором жила одинокая женщина. Зачем он это делал, так и осталось загадкой. Возникла дилемма: предстать перед судом или завербоваться в армию. Он выбрал последнее.

После начальной подготовки его послали в школу, готовящую специалистов-фотографов, а затем в Сан-Антонио, где он работал в фотолаборатории военного госпиталя в Бруке.

Хирурги в Бруке обратили на него внимание и решили подправить ему лицо.

Ему сделали пластическую операцию носа, использовав для его удлинения ушной хрящ, исправили форму губы при помощи новой методики, разработанной Аббе. Наблюдать за ходом этой операции собрались почти все врачи госпиталя.

Хирурги очень гордились результатами. Но Долархайд отказался взглянуть в зеркало, которое ему принесли, и вместо этого уставился в окно.

Записи в фильмотеке свидетельствовали, что Долархайд интересовался пленками о травмах. Многие из них оставлял у себя до утра.

В 1958 году он возобновил контракт еще на один срок, и в этот период открыл для себя Гонконг. Их лаборатория в Сеуле занималась проявлением пленок, отснятых в конце 50-х годов над тридцать восьмой параллелью при помощи небольших разведывательных самолетов. Тогда-то во время отпусков он и смог дважды побывать в Гонконге. В 1959 году в Гонконге и Кулуне можно было найти развлечения на любой вкус.

Бабушка вернулась из санатория в 1961 году. Долархайд подал прошение об отставке и с трудом получил увольнение из армии за два месяца до окончания контракта. Он хотел ухаживать за бабушкой.

Для него это было на редкость спокойное время. Получив работу в фирме Гейтвея, Долархайд смог нанять женщину, которая наблюдала за бабушкой днем. Вечерами они вместе сидели в маленькой гостиной в полном молчании. Тишину нарушали лишь тиканье И бой старых часов.

Свою мать он видел всего один раз, на похоронах бабушки в 1970 году. Его желтые глаза, так разительно напоминавшие материнские, смотрели сквозь нее. Она была для него чужим человеком.

Наружность сына произвела впечатление на мать. Он казался сильным, холеным, а цвет лица и волос явно унаследовал от нее. Он носил аккуратные усы. Впрочем, она подозревала, что волосы усов трансплантированы с головы.

На следующей неделе мать позвонила ему и услышала, как трубка на другом конце провода медленно возвращается на рычаг.

В течение девяти лет после смерти бабушки Долархайд не испытывал тревоги и не тревожил никого вокруг. Что-то вызревало в его голове. Он знал, что ждет, но не знал, чего именно.

Одно событие послужило ему сигналом, что его время пришло. Он стоял у окна, выходящего на север, и просматривал пленку. Неожиданно он заметил, как постарели его руки. Он увидел вдруг другими глазами пальцы, державшие пленку и освещенные холодным светом, обратил внимание, как изменилась их кожа сморщилась и покрылась чешуйками, словно у черепахи.

В нос ему вдруг ударил запах капусты и тушеных томатов. Он поежился, хотя в комнате было тепло. В тот вечер он работал со спортивными снарядами дольше обычного.

На стене мансарды в комнате, где он занимался гимнастикой и где лежали гантели и штанга, висело большое зеркало в рост человека. Оно было единственным в доме, и здесь он мог с удовольствием разглядывать свое сильное тело. На лицо во время занятий он надевал маску.

Под гладкой кожей перекатывались литые мускулы. В сорок лет Долархайд мог бы с успехом участвовать в атлетических соревнованиях. Однако он был не доволен собой.

На этой неделе он случайно увидел картину Блейка. Увиденное явилось долгожданным откровением.

Он смотрел на большую цветную фотографию в журнале "Тайм", в статье о ретроспективной выставке картин Блей-ка в Лондоне, в галерее Тэйт. Картина "Большой Красный Дракон и женщина, одетая в солнечный свет" была прислана на выставку Бруклинским музеем.

Критик "Тайм" писал: "всего несколько произведений западного искусства излучают столь демонический заряд сексуальной энергии…" Но чтобы ощутить это, Долархайду вовсе не нужно было читать статью.

Несколько дней он носил репродукцию с собой, фотографировал и увеличивал ее в фотолаборатории по ночам. Возбуждение не покидало его. Он прикрепил картину рядом с зеркалом в гимнастической комнате и смотрел на нее во время упражнений. Ему удавалось заснуть только доведя себя до полного изнеможения. Порой разрядку приносил просмотр медицинских пленок.

Уже с девяти лет Долархайд знал, что он одинок и всегда останется одиноким, хотя такой вывод скорее подходит сорокалетним. Теперь же, к сорока, он был охвачен фантазиями – яркими, свежими, по-детски непосредственными. И это позволило ему подняться над одиночеством.

В том возрасте, когда большинство людей начинает страшиться своего одиночества, Долархайд понял: он одинок, потому что уникален, потому что второго такого, как он, нет на свете. И у него есть долг, особая миссия. Только следуя своему истинному предназначению, которое он так долго не осознавал, идя по тому единственному пути, от которого так долго воздерживался, он сможет Осуществиться.

Дракон на картине был повернут к зрителю спиной, но чем больше Долархайд об этом думал, тем яснее представлял, как выглядит его лицо.

Просмотрев в очередной раз медицинские пленки и одушевленный великими помыслами, он теперь широко разинул рот, чтобы вставить бабушкины челюсти. Они плохо подходили к его деформированным деснам и вызывали спазмы челюстных мышц.

По вечерам он тренировался, вонзая зубы в кусок жесткой резины, и скоро мышцы стали выпуклыми и твердыми, как орехи.

Осенью 1979 года Фрэнсис Долархайд снял часть своих довольно значительных сбережений и взял у Гейтвея трехмесячный отпуск. Он поехал в Гонконг, прихватив с собой бабушкины зубы.

Когда он вернулся, рыжеволосая Эйлин и остальные сослуживцы в один голос заявили, что отпуск пошел ему на пользу. Он хранил молчание. Сотрудники вряд ли обратили внимание на то, что Долархайд больше ни разу не воспользовался ни раздевалкой, ни душем – он и раньше пользовался ими редко.

Зубы бабушки возвратились в стакан, стоявший у изголовья ее кровати. Свои новые зубы он запер в верхнем ящике стола.

Если бы Эйлин могла увидеть его перед зеркалом – с новыми зубами, татуировкой, блестевшей в ярком свете гимнастической комнаты, – она, несомненно, закричала бы от ужаса. И лишилась чувств.

Время настало, но не следует торопиться. У него впереди вечность. Через пять месяцев он выбрал Джекоби.

Джекоби стали первыми. Они помогли ему, возвысили его, позволили испытать блаженство Превращения.

Затем последовали Лидсы.

Теперь, когда его Сила и Слава возросли, а благодаря инфракрасной пленке появилась возможность добиться большей интимности, наступила очередь Шерманов.

Будущее сулило так много.

 

ГЛАВА 29

Фрэнсис Долархайд заведовал самым крупным отделом фирмы Гейтвей – здесь занимались проявлением любительских фильмов. В фирме было еще четыре отдела.

Экономический спад 70-х годов резко сократил количество кинолюбителей, к тому же появились видеокамеры и видеомагнитофоны. Чтобы выдержать конкуренцию, фирма расширила ассортимент услуг. Появились отделы, которые занимались переносом изображений с пленки на видеоленту, печатали аэротопографические карты и выполняли заказы режиссеров коммерческих роликов.

В 1979 году компания Гейтвей заключила выгодные контракты с министерством обороны и министерством энергетики. Предстояла разработка и испытание новых эмульсий для инфракрасной съемки. Министерство энергетики хотело получить чувствительную инфракрасную пленку для исследований при высоких температурах, а министерство обороны – для ночной разведки.

Осенью 1979 года Гейтвей прикупил небольшую компанию по соседству и организовал там исследовательский центр.

Долархайд отправился туда во время обеденного перерыва. Небо было голубым и безоблачным. Он шел, тщательно обходя лужи на асфальте. После смерти Лаундса он пребывал в хорошем расположении духа.

В лабораториях не было ни души – по-видимому, все ушли на обед.

Нужная дверь оказалась в конце целого лабиринта комнат. Рядом висела табличка "Инфракрасные чувствительные материалы. НЕ курить, НЕ пить алкогольные напитки, НЕ зажигать спички". Над каждым "НЕ" горела красная лампочка.

Долархайд нажал на кнопку звонка, и почти сразу же красный свет сменился зеленым. Он открыл внешнюю дверь и постучал во внутреннюю.

– Войдите, – послышался женский голос.

Прохладно, абсолютная темнота. Журчание воды, знакомый запах проявителя Д-76, слабый аромат духов.

– Я – Фрэнсис Долархайд. Пришел по поводу сушилки.

– А, хорошо. Извините, я с полным ртом. Только что закончила ланч.

Он услышал, как скомкали бумажки и бросили в мусорную корзину.

– Да, я помню, Фергюсон хотел сушилку, – произнес в темноте голос. – Он в отпуске, но я знаю, где ее нужно установить. У вас в Гейтвей есть лишняя?

– У меня две. Одна большая. Фергюсон не сказал, какого размера его комната. – Несколько недель тому назад Долархайд видел объявление о том, что нужна сушилка.

– Я покажу вам, если вы немного подождете.

– Хорошо.

– Прислонитесь к двери, – голос ее звучал, как у лектора, – затем сделайте три шага вперед, пока не почувствуете под ногами кафель, тогда слева от вас будет стул.

Теперь он был к ней ближе и мог слышать, как шуршит ее лабораторный халат.

– Спасибо, что пришли, – продолжала женщина. Голос звонкий, с еле заметным стальным призвуком. – Вы – руководитель отдела проявления пленки в большом здании, да?

– Мммм.

– Тот самый мистер Д, который рассылает выговоры, когда требования оформлены неверно?

– Тот самый.

– А я – Риба Макклейн. Надеюсь, у нас все в порядке.

– Сделано не по моему проекту. Я едва успел закончить планировку фотокомнаты, когда мы купили это здание. Не заходил сюда почти полгода. – Для Долархайда это была длинная речь, но произнести ее в темноте оказалось сравнительно легко.

– Еще минутку, и я зажгу свет. Вам не нужна рулетка?

– У меня есть.

Долархайду, можно сказать, нравилось разговаривать с женщиной в темноте. Он услышал, как она открыла сумочку, затем раздался щелчок пудреницы.

Отработало реле времени и раздался звонок. Долархайд даже слегка огорчился.

– Ну вот, наконец-то. Спрячу только все в темное место.

Он почувствовал дуновение холодного воздуха, услышал, как захлопнулась дверца холодильника. Когда она прошла мимо, на него повеяло духами.

Долархайд прикрыл ладонью нижнюю часть лица, постаравшись принять глубокомысленное выражение, и ждал, когда зажжется свет.

Когда вспыхнули лампы, мисс Макклейн стояла у двери, повернувшись в ту сторону, где должен был находиться посетитель, и улыбалась. Ее глаза слегка двигались.., под закрытыми веками.

Он заметил в углу белую тросточку, убрал от лица ладони и улыбнулся.

– Можно мне взять сливу? – спросил он.

На столе, за которым только что сидела женщина, лежало несколько слив.

– Конечно. Они вкусные.

Рибе Макклейн было около тридцати. Ее красивое скуластое лицо говорило о твердости и решительности характера. На переносице виднелся небольшой, похожий на звездочку, шрам. Короткая прическа – "под пажа" – с загнутыми внутрь концами пшенично-рыжих волос выглядела несколько старомодно. Лицо и руки покрыты веснушками.

На фоне кафеля и нержавейки фотокомнаты она казалась яркой и соблазнительной, как само грехопадение.

Долархайд мог открыто смотреть на нее, свободно и без опаски скользить глазами по ее фигуре, не опасаясь вызвать недовольство.

Долархайд нередко чувствовал, как при разговоре с женщиной его кожа покрывается горячими пятнами, которые причиняют жгучую боль. Они перемещались вслед за чужим взглядом. Даже если женщина смотрела в сторону, Долархайд подозревал, что она видит его отражение. Все его тело воспринимало законам оптики – так воспринимает рельеф дна и плотность воды акула.

Но сейчас его кожа оставалась холодной. А на руках и шее Рибы, наоборот, россыпи симпатичных веснушек.

– Я покажу вам комнату, куда он хотел поставить сушилку, – сказала Риба.

Вдвоем они быстро проделали все необходимые замеры.

– Теперь я бы хотел попросить вас об одолжении, – произнес Долархайд.

– Я вас слушаю.

– Мне нужна инфракрасная кинопленка. Очень чувствительная, примерно около тысячи нанометров.

– Вам придется хранить ее в холодильнике. После съемок тоже.

– Знаю.

– Не могли бы вы пояснить мне условия съемок, тогда я могла бы…

– Снимать нужно будет примерно с расстояния восьми футов, с двумя рентгеновскими фильтрами. – Это уже на- поминало служебный отчет. – Словом, в зоопарке. Они хотят сделать фильм о ночных животных.

– Животные и в самом деле будут похожи на привидения, если воспользоваться коммерческой пленкой.

– Мммм.

– Думаю, это дело мы устроим. Только вот что. Вы знаете, что мы работаем по контракту. Поэтому за все, что отсюда выносится, вам придется расписаться.

– Ладно.

– Когда вам потребуется пленка?

– Приблизительно двадцатого. Не позже.

Не мне говорить вам, что чем чувствительнее пленка, тем сложнее с ней обращаться. Нужны холодильники, сухой лед и тому подобное. У нас тут будет демонстрация некоторых образцов – сегодня, часа в четыре, – не хотите ли взглянуть? Сможете сами выбрать подходящую эмульсию.

– Я приду. После ухода Долархайда Риба Макклейн пересчитала сливы. Он взял всего одну.

Какой странный человек, этот мистер Долархайд. После того, как она включила свет, ни в его голосе, ни в поведении не чувствовалось ничего такого, что говорило бы о ненавистной ей жалости или участии. Может, он уже знал о ее слепоте? Или ему просто наплевать, видит она или нет?

Последний вариант ее устраивал.

 

ГЛАВА 30

В Чикаго хоронили Фредди Лаундса. Газета "Отечественный сплетник" оплатила все расходы по проведению тщательно продуманной панихиды, сделав все возможное, чтобы похороны состоялись уже в четверг, на следующий день после смерти. В этом случае фотографии успели бы появиться в вечернем выпуске.

Панихида в часовне длилась долго, столь же долго тянулись и похороны.

Священник перед микрофоном никак не мог завершить надгробное слово, полное преувеличенных и, скорее всего, неискренних похвал в адрес покойного. Грэхем, подавляя в себе приступы тошноты после вчерашней пьянки, пытался наблюдать за толпой.

Хор у могилы старался на славу, жужжали кинокамеры сотрудников "Сплетника". Тут же находились две команды телевизионщиков с портативными телекамерами. Полицейские агенты, снабженные журналистскими карточками, усердно фотографировали толпу.

Грэхем узнал нескольких офицеров чикагской уголовной полиции в штатском. Их присутствие, по меньшей мере, казалось уместно.

Кроме того, здесь была Венди из "Венди-сити", девушка Лаундса. Она сидела под навесом, рядом с гробом. Грэхем узнал ее с трудом. На ней был выдержанный в строгом стиле черный костюм, копна светлых волос собрана в аккуратный пучок.

Во время последнего песнопения Венди привстала и, сделав пару неуверенных шагов, преклонила колени. Она прижалась к гробу щекой и положила руки на усыпавший его ковер хризантем. Тотчас же засверкали вспышки и застрекотали кинокамеры.

Толпа тихо двинулась по мокрой траве к воротам кладбища.

Грэхем шел рядом с Венди. Те, кто не получил приглашения на панихиду, смотрели на них через решетку высокой кладбищенской ограды.

– Ты в порядке? – спросил Грэхем.

Они остановились среди надгробий. Глаза ее были сухи, взгляд спокоен.

– Лучше, чем ты, – ответила она. – Здорово вчера надрался?

– Да уж. За тобой кто-нибудь присматривает?

– Из округа прислали несколько человек. Они в штатском. У них сейчас дел по горло – маньяков развелось больше, чем нужно.

– Как жаль, что все это обрушилось на тебя. Ты… В больнице ты вела себя прекрасно. Я тобой восхищался.

Венди кивнула.

– Фредди был прекрасным парнем. Не думала я, что все так кончится. Спасибо за помощь. – Она рассеянно смотрела вдаль, о чем-то думая; тени, наложенные на ее веки, напоминали пыль. Она снова взглянула на Грэхема. – Слушай, "Сплетник" заплатил мне. Ты это понял, да? За интервью и за сцену у могилы.

Но я не думаю, чтобы Фредди возражал.

– Он бы разозлился, если бы ты отказалась.

– Я тоже так подумала. Они подонки, но они платят. Знаешь, что? Они хотели заставить меня сказать, будто я думаю, что ты нарочно натравил этого психа на Фредди. Но я этого не сказала. Если они напечатают что-нибудь в этом роде знай, это ложь.

Венди внимательно посмотрела на Грэхема. Тот ничего не ответил.

– Ты, может быть, и не любил его. Теперь это не имеет значения. Но если бы ты думал, что такое может случиться, ты бы не упустил этого дьявола, правда?

– Конечно, Венди, я бы его выследил.

– Есть что-нибудь новое? Вокруг бродят какие-то неясные слухи.

– Пока ничего особенного. Несколько зацепок, их сейчас проверяют в лаборатории. Это была чистая работа. Ему везет.

– А тебе?

– Что мне?

– Везет?

– Иногда.

– А вот Фредди никогда не везло. Он говорил мне, что сорвет на этом деле солидный куш. Все хотят играть по-крупному.

– Наверное, оно так бы и случилось.

– Слушай, Грэхем, если тебе когда-нибудь захочется выпить, заходи.

– Спасибо.

– Но за руль лучше садись трезвым.

– Конечно.

Двое полицейских расчищали Венди дорогу среди толпы любопытных за оградой. На тенниске одного из зевак красовалась надпись: "Зубастый пария – любовник на одну ночку". Увидев Венди, парень засвистел. Стоявшая рядом дама влепила ему оплеуху.

Здоровенный охранник протиснулся на сиденье рядом с Венди. Машина сразу же влилась в поток транспорта. Вторая, с полицейским за рулем, последовала за ней.

Чикаго смердил, как сгоревшая сигнальная ракета в жаркий полдень.

Грэхем чувствовал себя очень одиноко и знал, почему: похороны заставляют нас желать любви. Секс – это вызов, брошенный в лицо смерти.

Под ногами носилась и шуршала какая-то похоронная бутафория, и внезапно ему вспомнились пальмы, шумящие на морском ветру. Страшно захотелось домой, но он знал, что не уедет, не сможет уехать туда до тех пор, пока Дракон не будет мертв.

 

ГЛАВА 31

Проекционная комната была невелика: пять рядов кресел с проходом посередине.

Долархайд немного опоздал. Он стоял сзади со скрещенными на груди руками, глядя на экран, где демонстрировались разноцветные карточки и кубики, заснятые в инфракрасном свете на пленки, покрытые разными эмульсиями.

Присутствие Долархайда несколько смущало Дендриджа, молодого руководителя лаборатории. Долархайд пользовался авторитетом – он был сведущим специалистом в своей области и работал в соседней компании, владеющей контрольным пакетом акций. Его знали как придирчивого и педантичного человека. Дендридж не обращался к нему за советом уже несколько месяцев. Причиной тому было мелкое соперничество, возникшее после того, как Гейтвей приобрел их компанию.

– Скажите, Риба, какой проявитель использовался для образца.., номер восемь? – спросил Дендридж.

Риба Макклейн сидела с краю, держа на коленях специальный блокнот. Двигая в полумраке пальцем по странице, она четким голосом сообщала химический состав проявителя, температуру и срок проявления, режим хранения и другие данные. Девушка определенно знала свое дело.

Наконец демонстрация закончилась.

Риба Макклейн оставалась на месте, а остальные гуськом выходили из комнаты. Дождавшись, пока проекционная совсем опустела, Долархайд осторожно приблизился к девушке.

– А уж я решила, что вы передумали, – сказала она.

– У меня спустило колесо, поэтому я опоздал.

Зажегся свет. Стоя над ней, он видел, как просвечивает сквозь волосы кожа на ее голове.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.