Резня на Сэнд-Крик 29 ноября 1864 г. 6 глава

Что касается его лингвистических познаний, он не говорил по-французски, и очень плохо - по-английски. Быть может, Сидящий Бык и понимал оба этих языка лучше, чем этого можно было ожидать, но все, что когда-либо он произносил, было: “Хэлло”, “You bet!”, “Seeda Boo”[191] - что подразумевало его имя - и “How ma’tci?”, что могло означать или “How much?”[192], или “How are you? Can I borrow a match?”[193].

Впервые Смит столкнулся с ним в лавке Martin&Williams в Стэндинг-Роке. Клерк, Луи Примо, спросил художника, знает ли тот, кто этот индеец, а поскольку фотографии знаменитости были расклеены по всей территории, Смит ответил: “Да, это Сидящий Бык”. При этих звуках завернутый в одеяло индеец схватил Смита за руку и воскликнул: “Seeda Boo, you bet!”.

Сидящему Быку нравилось пожимать руки. Ничто так не озадачивало и не удручало его, как отказ белого человека от предложенного рукопожатия. Что подобный отказ ставил его в тупик, легко понять, поскольку сам вождь перенял эту привычку от белых. Томасу Генри Тибблсу довелось так хорошо узнать индейцев, что он стал одним из двух белых, допущенных в Солдатскую палатку Омаха[194] - другим был генерал Крук. Тибблс отмечал, что индейцы, которые никогда не пожимали друг другу руки, считали этот обычай одной из самых забавнейших вещей на свете. Тем не менее, поняв, что белые, таким образом, выражают дружеские чувства, они с удовольствием переняли его.

Согласно Смиту, Сидящий Бык всегда стремился произвести хорошее впечатление. “Вплоть до очень короткого отрезка времени перед его смертью, когда, как считалось, он возненавидел всех белых людей, он все еще демонстрировал подтверждение тому. Это может быть личным впечатлением, но я считаю, что Сидящий Бык по жизни был приверженцем гуманности”. Кроме того, Смит считал, что большинство фотографов представляли в ложном свете образ вождя - возможно, умышленно. При помощи фокуса, подсветки, определенной позы фотограф может преувеличить нос и придать глазам зловещий блеск. Причина этого заключалась в том, что подобные портреты потворствовали ожиданиям публики.

Судя по всему, интеллект вождя был непризнан большинством белых девятнадцатого века. В брошюре, сопутствовавшей Бостонской циклораме 1889 года и наградившей его “беспокойным и недовольным нравом” утверждается, что Сидящему Быку было пятьдесят четыре года, он был мускулист и имел рост в пять футов и восемь дюймов[195] - это примерно на четыре дюйма меньше, чем описание, данное генералом Майлсом. Но, конечно, Майлс смотрел на непобежденного племенного вождя, а не на покоренного гастролера. “Он не представляет собой мыслящую личность. Он чрезвычайно гордится своей дурной славой...”.

Агент МакЛафлин, отмечая острый ум Сидящего Быка и его знание человеческой натуры, иногда противоречит сам себе, описывая вождя, как “индейца с весьма посредственными способностями, довольно тупого и сильно уступающего Желчи и другим своим лейтенантам в интеллекте. Я не могу понять, каким образом он мог подчинить или контролировать людей, столь превосходящих его во всех отношениях, разве что при помощи своего абсолютного упорства и напористой хватки. Он напыщен, тщеславен и хвастлив...”.

Капитан Клиффорд считал, что внешний вид вождя обманчив. “С первого взгляда Сидящий Бык не производит впечатления интеллектуальной личности, но небольшое изучение позволяет обнаружить глубокий характер в каждом штрихе его лица”. Клиффорд добавлял, что Сидящему Быку, по-видимому, около пятидесяти лет, и он похож на скупца.

Есть еще свидетельства тому, что он был тщеславен.

Там, где ныне в Северной Дакоте стоит город Фарго, тогда располагался лагерь, битком набитый штатскими инженерами - в большинстве своем холостыми или, по крайней мере, одинокими в этом Богом забытом месте, но некоторые привезли с собой семьи. Жена одного из них вспоминала визит Сидящего Быка в этот лагерь. Он и восемь или десять других Сиу отправились в Вашингтон, где должны были посетить Великого Отца. В начале этого долгого путешествия они были одеты как обычно, но во время остановки в Бисмарке два или три Сиу сменили свою одежду на поношенное армейское обмундирование, которое они носили под одеялами. Сидящий Бык насмехался над ними, однако, согласно сопровождавшему индейцев переводчику, начал проявлять беспокойство. На самом деле, он не хотел представать перед чиновниками Северной тихоокеанской железной дороги пока не сможет найти более подходящую одежду. Одежда белых людей была тем, чего он желал, и народ в лагере в складчину собрал для него экипировку. То, что для него собрали, выглядело так, будто они пытались выставить его на посмешище, хотя, судя по всему, это не входило в их планы. Они хотели сделать как лучше - они сделали лучшее, что могли.

Штаны были слишком коротки, и, чтобы прикрыть образовавшуюся брешь между ботинками и нижним краем штанин, ему дали пару белых чулок, принадлежавших поварихе – негритянке по имени Тетушка Венни. Чтобы чулки не сваливались, Тетушка Венни прикрепила их к штанам безопасными булавками. Сидящему Быку выдали белую фланелевую рубашку и пальто, которое было слишком узким. Тетушка Венни подогнала пальто по фигуре, распоров центральный шов и расширив его вертикальной полосой, отрезанной от красного одеяла. Потом они нашли черный цилиндр.

Эта одежда удовлетворила Сидящего Быка. Он согласился встретиться с начальством Северной тихоокеанской.

Сидящий Бык прогуливался по лагерю, забредая в каждую привлекшую его внимание палатку, чтобы обследовать имущество белых людей. Жена одного из инженеров говорила, что в ее палатке он обратил внимание на небольшое зеркальце, сел на корточки и стал рассматривать свое отражение. Подобная картина навела женщину на мысль, что этот человек в ее палатке настолько отличался от Сидящего Быка, известного Военному министерству, насколько можно вообразить. Впрочем, как одно, так и другое вполне соответствовали действительности.

Сидящий Бык забрал зеркало. Он запихал его куда-то вглубь своего одеяла и покинул палатку. Через какое-то время вождь вернулся с белым плюмажем, который надевал когда готовился к сражению. Он выдернул из плюмажа перо и вручил его малолетней дочери этой женщины. Кончик пера был выкрашен в пурпурный цвет, и шаман объяснил, по-видимому, на языке жестов, что это кровь Уа-тон-сета - вождя Арикаров.

Вновь она увидела его в Бисмарке много времени спустя, окруженного жителями Востока, которым он продавал свои автографы по двадцать пять центов за штуку, и обратила внимание на прелестную девочку, что-то шептавшую ему на ухо. Сидящий Бык отвечал ей ухмылкой и кивком головы – явное подтверждение тому, что он понимал несколько английских слов. Девочка втиснула что-то ему в руку, без сомнения монету. “... и, ухмыльнувшись толпе, чумазый, грязный, пропахший дымом старый язычник наклонил голову и поцеловал ее”.

Стоимость его автографа менялась. Иногда Сидящий Бык мог запросить два доллара, хотя говорят, что он никогда не назначал цену за него женщине. Когда он выступал с шоу “Дикий Запад” Баффало Билла[196], расхожая цена за его роспись была один доллар, и за четыре месяца своего пребывания в турне вождь заработал кругленькую сумму.

Остается загадкой, кто научил его писать свое имя. Возможно,канадские миссионе-ры. Или же торговец Гас Хеддерич. Бардик утверждает, что Сидящий Бык обучился подписываться, копируя то, что начертал Хеддерич, “и сравнение

почерка Хеддерича с почерком Сидящего Быка, который приводится во многих книгах, не оставляет сомнений...”. Что ж, может быть. Однако Джадсон Эллиот Уокер скопировал его подпись на кальку, и на фоторепродукции этой копии видна неуклюжая, дрожащая рука, совсем не похожая на руку профессионального торгового служащего, такого как Гас Хеддерич.

Согласно Хэнсону, Сидящий Бык писал свое имя: “Seitting Bull”[197] - что лишено смысла, принимая во внимание, что его учитель или учителя должны были говорить по-английски. Единственное мыслимое объяснение такой своеобразной орфографии заключается в том, что этому его научил полуграмотный южанин, поскольку во многих частях Юга буква “i” превращается в две буквы: “е” и “i”. “Pin”[198], например, становится “Pe’in”. “Sitting”, следовательно, должен видоизмениться в “Se’itting”. Как бы то ни было, Хэнсон отмечает, что необычное написание увеличивало ценность автографа. Возможно, иногда Сидящий Бык и расписывался подобно конфедерату, но не всегда, как можно увидеть из копии его росписи, сделанной Уокером.

Другое факсимиле, воспроизведенное в книге Нормана Вуда “Жизнь знаменитых индейских вождей”, которое было сделано, вероятно, через год или около того после копии Уокера, демонстрирует, насколько изменился почерк Сидящего Быка. Здесь заглавные буквы тщательно выписаны, обе “t” высоко пересечены одной утонченной чертой. Создается полное впечатление того, что это было начертано уверенной рукой. И впрямь, эта подпись выглядит весьма высокомерно.

Без сомнений, у него было много практики. За исключением Президента Соединенных Штатов и горстки популярных шоуменов, ни один автограф не ценился так высоко, как его. “Потрясающее зрелище наблюдалось в 1883 году...”, рассказывал нам мистер Вуд. Это зрелище состояло из шамана, торгующего вразнос своими подписями и окруженного выводком “медных шляп”, включая Маленького Фила Шеридана; всевозможных сенаторов, финансистов, железнодорожных чиновников, тевтонских профессоров и британских дворян.

По-видимому, Сидящий Бык брал уроки рисования у каких-то вашичу с академическим образованием. В 1881 году он изобразил себя, убивающим воина Кроу - излюбленный сюжет - но в то же время животное, на котором он скакал, не было той игрушечной, летящей по воздуху лошадкой-качалкой, какую обычно рисуют туземные художники. Большой, основательный, чувственно округленный крестец и высоко поднятая голова лошади напоминают работы Беллини[199] и, возможно, явились результатом наставлений немецкого художника и журналиста Рудольфа Кроно.

В 1884 году этот исключительный индеец предстал перед публикой в Филадельфийском отделении YMCA[200] . Он привлек меньше народа, чем того ожидалось. Произошло так потому, что местная газета напечатала истории о зверствах, которые прямо или косвенно приписывались Сидящему Быку, побудив тем самым праведных граждан бойкотировать шоу. Это разъярило агента, организовавшего представление, и, как и следовало ожидать, он обвинил в этом звезду, оскорбляя вождя “крепкими и богохульными словами” - чего не посмел бы сделать несколькими годами ранее - лишний раз подтверждая тем самым безумие этого мира.

Многое из того, что приписывается Сидящему Быку - ложь, но одно, вне сомнений, является абсолютной истиной: он любил женщин. Он чрезвычайно любил женщин. Сидящий Бык был женат, по крайней мере, трижды, а может быть и восемь или девять раз. Одна жена умерла вскоре после свадьбы. Позднее он женился на Женщине Имеющей Четыре Накидки и на Женщине Которую Видел Народ. Это весьма достоверные сведения. Сколько детей было у него - предмет для догадок – возможно, десять или пятнадцать, среди которых, как утверждал сам Сидящий Бык, было три пары двойняшек. Уокер, впервые увидевший его на борту “Генерала Шермана”, заметил, что, хотя вождь пожимал руки всем, особое внимание он уделял женщинам. Его голос, обычно гортанный, низкий и мелодичный, становился мягким и льстивым, когда Сидящий Бык говорил с женщиной любой расы.

Некая женственность очень часто исходит от сексуально могучих мужчин, и в случае с Сидящим Быком это чувствовалось настолько безошибочно, что один журналист, очарованный овальным лицом с косами по бокам, говорил о его “мужественности и женственности”.

Сами индейцы - те, которые любили его, хотя многим он не нравился - сравнивали его с лосем-самцом, влюбчивым и самоуверенным.

За время его интернирования или полуплена многие белые пришли к заключению, что Сидящий Бык обладает чувством собственного достоинства, но при этом не суров. Жена одного из торговцев описывала его как самого славного индейца в окрестностях. Она говорила, что он всегда был чрезвычайно внимателен и любезен с ней и никогда не слонялся возле их дома в обеденное время, как поступали многие индейцы. Остальные белые, за несколькими исключениями, соглашались с тем, что он не был попрошайкой. Баффало Билл отрицал это, говоря о нем, как о “закоренелом нищем”, и, судя по всему, был убежден в том, что отказ вождя говорить по-английски являлся скорее следствием упрямства, а не невежества.

После ссоры с Красным Облаком, касающейся лучших путей выживания индейцев на кишащей алчными Желтоглазыми земле, Сидящий Бык отказался от любых правительственных подачек и с тех пор редко показывался на торговых постах. Если же он и появлялся там, чтобы поторговать, его визит надолго оставался в памяти. Однажды, в лавке на Тополином ручье, он влез на прилавок, отпихнул в сторону приказчика и разыграл из себя белого человека - браня меха и бизоньи шкуры, предлагаемые индейцами и расхваливая промышленные товары на полках. В этом случае, однако, он избрал не того человека, которого можно было задирать. Приказчик поднес горящую спичку к открытому бочонку с порохом, что заставило Сидящего Быка и его спутников недовольно ворча поспешить прочь.

Вопреки мнению ДеКост Смита, что несговорчивый старый шаман был сторонником гуманизма, можно сойтись на том, что Сидящий Бык никогда не любил и не мог любить белых, по крайней мере en masse[201]. И кажется абсолютно несомненным, что те из его людей, кто были соблазнены предложениями о продаже индейской земли, вызывали в нем отвращение. На совете Сиу он предложил им раздобыть весы и продавать землю по фунту.

Из своего убежища в Канаде он отвергал долетавшие до него через границу обвинения разъяренных американцев: “Они говорят мне, что я убил Кастера. Это ложь... Он был глупцом, и сам примчался навстречу смерти”.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

С момента прибытия Кастера в Дакоту, взрывная летопись его жизни, казалось, была предопределена. В июле 1873 года где-то у Йеллоустона он подстрелил антилопу, и кровь из ее трупа просочилась на сверток с пончиками, которые он намеревался съесть на ланч. Кастер кратко описал этот случай в письме к Элизабет - он никак не оценил происшедшее - хотя это подозрительное невезение рокотало как этрусское пророчество.

Целью Йеллоустонской экспедиции являлась защита топографов Северной тихоокеанской железной дороги, которые самостоятельно не продержались бы там и трех суток. Дополнительной задачей стало научное обследование региона, и в колонне присутствовал таксидермист мистер С.У. Беннет. Кастер брал у него уроки. После целого дня, проведенного на лошадиной спине, Кастер постигал искусство таксидермии, часто допоздна, в то время как все остальные, измученные, отдыхали, и - по его собственной оценке - добился весьма неплохих результатов. Он обработал различные трофеи, включая головы нескольких антилоп, голову и шкуру медведя и целого лося.

Дж.А.К. в палатке возле Йеллоустона, засученные по локти рукава, наставляемый мистером Беннетом, в то время как полдюжины собак спит снаружи, а летняя луна медленно плывет над неглубокой рекой - образ, вызывающий в памяти давно забытую эпоху: идиллии Уордсворта[202], прекрасных дам Берн-Джонса[203], броши с камеями, засушенные цветки, покрытые мхом руины, парасоли[204], кринолины, бачки.

Чучело лося стало его chef d’oeuvre[205]. Поначалу Кастер планировал набить чучело лишь из его головы в подарок Элизабет, но настолько увлекся работой, что не смог остановиться, а так как чучелу требовалась отдельная комната, он отправил его в детройский Одюбон-Клуб. Однако генерал сделал прекрасный подарок своей жене - бизонью голову, “красиво покрытую шерстью и с симметричными рогами”.

Этот лось чуть было не убил двух его собак. В статье Кочевника в “Turf, Field and Farm”, Кастер рассказывает нам, что после того, как он подстрелил огромного зверя, тот прыгнул в реку. Затем там завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, а генерал стоял на берегу и наблюдал. Он утверждал, что трепетал, опасаясь за жизнь своих собак.

Кастер трепетал? Невероятно.

И почему он оставался на берегу? Почему не прыгнул в воду и не подобрался на расстояние, достаточное для еще одного, верного выстрела?

Доктор Чарльз Хофлинг, психиатр, убежден в том, что Кастер страдал гидрофобией: “Поскольку вхождение в воду часто подсознательно ассоциируется с возвращением в материнскую утробу, водобоязнь Кастера можно рассматривать как боязнь своих собственных пассивных тенденций”.

Что ж, если такая фобия и существовала, она должна была развиться уже после того, как он прыгнул в Чикахомайни, так как нет ни малейшего намека на то, что он колебался или хотя бы задержался на секунду на берегу той реки.

Что касается происшествия на берегу Йеллоустона - насколько оно вымышлено? У нас имеется лишь утверждение Кастера, что в тот момент он с трудом осознавал происходящее: “Я дико орал собакам, чтобы они ушли прочь от лося - почти умолял их, словно они были людьми и могли понять каждое мое слово. Снова и снова я восклицал: ‘Вы все погибнете! Вы все погибнете!’...”. Что за драматический, трогательный момент. Кастер называет имена трех из этих собак - Блучер, Майда и Кардиган - и сообщает своим читателям, что в лагере они собираются вокруг его табуретки, как только он начинает писать. Кардиган, может быть, и был там, но Кастер сам писал в “Моей Жизни”, что Блучер был убит в сражении на Уашите стрелой, пронзившей ему ребра, тогда как несчастную Майду погубил неуклюжий солдат во время той охоты на равнинах Канзаса.

Как можно истолковать подобную историю? Возможно, как заметил мудрый вождь Много Подвигов, в жизни есть много такого, чего мы не в силах понять, и когда мы сталкиваемся с подобными вещами, все, что мы можем сделать - оставить их в покое.

Панорама Йеллоустона восхищала его. Кастер сравнивал вьющееся движение колонны с меняющейся картинкой в калейдоскопе. Даже Бирштадт[206] не мог вообразить подобную страну. Кастер исполнял свои служебные обязанности, он охранял железнодорожных топографов, но что влекло и манило его, так это дикая жизнь природы: чернохвостые олени, лисы, бизоны, гуси, луговые тетерева, утки, белые волки. Все эти суетящиеся, роющиеся, крадущиеся, летающие обитатели глуши Йеллоустона очаровывали генерала так же, как его очаровывала любая жизнь вне окрашенных лачуг цивилизации.

Он коллекционировал окамене-лости и собирал животных, включая дикобраза, которого поймал, набросив на него одеяло. Этот дикобраз вместе с дикой кошкой был, в конце концов, на Эдамс-Экспрессе переправлен в Цент-ральный Парк, где присоединился к ранее отправленному бурому медведю - Кастер решил, что парку понравится такой подарок, или же он счел это верной политикой. Кастер мог находиться вне поля зрения, но он никогда не забывал о городских центрах власти и не пренебрегал ими. Не только в поле строилась его карьера, решалось его будущее. Люди будут говорить об этом монтанском дикобразе, об этой дикой кошке и об этом медведе. Они будут знать, кто прислал эти подарки.

Он уведомил Элизабет, что Фред Грант - сын Президента - может оказаться по соседству с ней. Ей следовало сделать все, чтобы его визит был приятным. Встретить его на железнодорожной станции с экипажем. “Повесь в гостиной портрет его отца...”.

Генерал-майор Дэвид Стенли, командовавший Йеллоустонской экспедицией, вскоре после выхода из Форта Райс написал миссис Стенли, что у него не было никаких стычек с Кастером, и он постарается и впредь их избегать, “но я видел достаточно для того, чтобы убедиться в том, что это хладнокровный, ненадежный и беспринципный человек. Он абсолютно презираем всеми офицерами своего полка за исключением родственников и одного - двух подхалимов”.

Стенли и сам был не сахаром. Приземистый, хмурый, неуживчивый алкоголик, он выглядит полной противоположностью Кастера, который был худ как волк, чрезвычайно любил шутки и розыгрыши - чем неистовей, тем лучше - и не выпил и глотка спиртного со времен той унизительной для него сцены в Монро двенадцатью годами ранее. Было бы удивительно, если бы столь разные командиры смогли поладить друг с другом. И в самом деле, они не ужились. Их взаимно неприятный альянс натянулся, деформировался, треснул и был ненадежно склеен, в то время как топографы ползли вперед. 1 июля желчный генерал сказал Кастеру, что он никогда не имел дела с более недисциплинированным подчиненным.

Один момент вызывал все возрастающую ненависть Стенли - печка Кастера. Шеридан, которому не нравилась армейская пища, во время Гражданской войны нанял повариху-негритянку, и в какой-то миг Кастер счел, что имеет право на такую же привилегию. Первой была Элиза, затем - Тетушка Мэри или Мария, и куда бы Кастер не ехал, с ним всегда ехал его повар, а с поваром ехала литая чугунная печка. Раздражение Стенли начало фокусироваться на этом предмете снаряжения. По какой-то абсолютно непонятной причине печка начала олицетворять все то, что он презирал в Кастере.

7 июля, пьяный и раздраженный, генерал Стенли экспроприировал один из трех штабных фургонов Кастера. Подразумевалось, что Кастер будет вынужден выбросить ряд неуставных предметов снаряжения, включая ненавистную печь. Вдобавок к письменному приказанию, Стенли, судя по всему, в устной форме приказал избавиться от печки.

На следующий день Кастер направил записку адъютанту генерала, проинформировав того, что выполнил распоряжение Стенли. Отчасти это было правдой. Печка больше не занимала место в штабном фургоне - это соответствовало действительности - но капитан Френч ухитрился втиснуть ее в один из своих собственных фургонов. Стенли обнаружил это. Он то ли увидел Тетушку Мэри за работой, то ли прослышал о печке в фургоне Френча, поскольку вызвал Кастера и поместил его под арест. Нарушения были и до этого. Кастер одолжил правительственную лошадь штатскому наемному служащему, Кастер дерзил. Но именно печка - литая чугунная печка - была тем, что не смог вынести Стенли. Шесть раз он приказывал Кастеру избавиться от нее. Шесть раз! Объяснить подобное безумие можно (не говоря уже об алкоголе) тем, что Стенли пытался тем самым спровоцировать Кастера на дерзкий ответ, после чего наглеца можно было бы сурово наказать.

9 июля Кастер ехал в хвосте колонны с беззаботным видом, как этого и можно было ожидать. В письме к Элизабет он утверждал, что в течение сорока восьми часов Стенли извинялся перед ним: “Я просто умоляю простить меня, сэр...”.

15 августа был замечен ориентир, известный как Колонна Помпея, и там работа топографов завершилась. Колонна повернула назад.

Четырем кавалерийским ротам было приказано вернуться в Форт Райс. Сам Кастер получил приказ командовать шестью ротами, размещенными в недавно отстроенном Форте Авраам Линкольн в нескольких милях вверх по реке.

Элизабет присоединилась к нему в ноябре, и 5 декабря они отпраздновали его тридцать пятый день рождения.

Той зимой в своем кабинете в Форте Линкольн - знаменитое предостережение Данте “Lasciate Ogni Speranza, Voi Ch’entrate”[207] висело над дверью - он работал над журнальными статьями и заканчивал свой автобиографический рассказ о жизни в Канзасе и в Оклахоме: “Когда я пишу эти строки”, - писал он в заключение “Моей жизни на Равнинах”,

Я нахожусь посреди сцен суматошной и оживленной подготовки, сопутствующей организации и снаряжению крупного отряда для важной разведывательной экспедиции, в которую я выступлю еще до того, как эти строки достигнут рук издателя. За время своего отсутствия я рассчитываю посетить ту часть страны, которую еще не видели человеческие глаза, кроме глаз индейцев - страну, недавно описанную как кишащую всевозможной дичью, представляющую огромный научный интерес и исключительно красивую. Прощаясь на следующие несколько месяцев с цивилизованным миром, я также прощаюсь и с моими читателями.

Это была экспедиция в Черные Холмы. Командовать ею должен был Кастер, не подчиняясь ни генералу Стенли, ни кому-то еще. Он сам вел дело.

Лютер Норт, нанятый скаутом, рассказывал, что они выступили из Форта Линкольн с духовым оркестром, состоящим из шестнадцати музыкантов, ехавших на белых лошадях. Это была первая и последняя экспедиция в страну индейцев, в которой он принимал участие, говорил Норт, взявшая с собой оркестр. Они начинали со звуков “Гарри Оуэн”, и каждое утро, когда они разбирали лагерь, оркестр играл серенады войскам на протяжении двух или трех миль, а почти каждую ночь Кастер собирал музыкантов в своей палатке для еще одного концерта. Это более похоже на летнюю экскурсию по Кэтскилз, нежели на военную рекогносцировку.

Ощущение несчастья начало наполнять воздух. Наэлектризованные облака шипели над запретными пиками Дакоты, в то время как кастеровские музыканты на белых лошадях играли старые любимые мелодии. Каламити Джейн собственной персоной вела полк, одетая в мужскую одежду, покрытую вшами. Джон Буркман, который был ординарцем Кастера, говорил, что она скверно пахла и обычно выпрашивала выпивку. Мужчины сторонились ее, время от времени давая ей виски в обмен на стирку своего белья.

Кастер и его младший брат Том, оба наслаждались Черными Холмами. Том развлекался, охотясь за змеями, которых пригвождал к земле рогатиной. Ему нравилось держать их какое-то время в руке, прежде чем отпустить на волю, и говорят, что его лошадь страшно нервничала, когда он пытался забраться в седло с разъяренной змеей, обвивающей руку.

Кастер изучил эту местность лучше своего брата Том. Он любил живое многообразие земли. Элизабет генерал писал, что во время одного перехода каждый шаг был сделан “среди цветов, обладавших самыми изысканными расцветками и запахами”. Солдаты могли наклоняться и срывать их, не спешиваясь. Входивший в состав экспедиции ботаник - профессор А.Б. Дональдсон, который был также корреспондентом сент-польской “Pioneer”, писал, что даже погонщики мулов составляли букеты. Кастер полагал, что это было удивительным зрелищем - колонна кавалеристов с букетами в руках. В донесении помощнику генерал-адьютанта Округа Дакота он пишет, что, сидя за общим столом, один офицер привлек внимание к великолепному ковру у них под ногами, и они решили посмотреть, как много разных цветов можно собрать, не вставая с места. “Семь прекрасных видов были собраны таким образом”.

Лейтенант Колхаун буквально источал блаженство. “Воздух безоблачен, и солнце сияет во всем своем величии. Сладкоголосо поют птицы, они испускают свои мелодичные трели, взмывая ввысь. Природа, кажется, улыбается нашему движению. Похоже, что все поощряет нас продвигаться вперед”.

Но их ожидал небольшой колкий сюрприз. Двое из скаутов Кровавого Ножа примчались с сообщением, что впереди стоят пять палаток Сиу. Кастер поскакал вперед с ротой “Е”.

Сиу, неосведомленные о его присутствии, занимались своими повседневными делами.

Кастер отправил в селение парламентера, а затем въехал в него сам, намереваясь переговорить с индейцами. Он выяснил, что жена вождя является некоего рода знаменитостью - дочерью Красного Облака. Кастер пожал руки всем окружающим и уверил Сиу в том, что пришел не для того, чтобы досаждать им. Он предложил индейцам провизию и пригласил их в гости к голубым мундирам. Ри Кровавого Ножа, рассчитывавшие на несколько легких скальпов, были разочарованы. Подъезжая к лагерю Сиу, они расплели свои косы, намазали лица киноварью, обернули головы платками и затянули военную песню, описанную как тоскливо монотонную и не особо пугающую: “Ам, ахаум, ахам, ам ам ам ахаум Йа йа ахаум, йа, йа...”.

Вскоре колонна вступила в другую цветущую долину. Никто не мог припомнить хоть что-то подобное - такого они не видели ни на Йеллоустоне, не на Йосмите, ни в долинах Гудзона или Мохавка. Один солдат заметил, что хотя он тысячи раз посещал Центральный Парк в Нью-Йорке, “его красоты невозможно сравнить с этими”.

После некоторых упрашиваний генерал соблаговолил, чтобы эта идиллическая долина была названа в его честь - Парк Кастера.

Неподалеку вздымалась вершина, названная в честь генерала Харни, и руководство экспедиции решило подняться на нее. Они почти достигли вершины, высота которой была оценена в 7 500 футов[208]. Профессор Дональдсон - скрупулезный ученый - сообщает, что разреженная атмосфера, физические усилия и возбуждение подняли пульс профессора Н.Х. Уинчелла до 136 ударов в минуту. Кастер также был возбужден; его пульс подскочил до 112. Генерал ликовал, стреляя по отдаленным утесам. Кроме них самих, комментирует Дональдсон, ни один человек не забирался на Пик Харни. Несомненно, что ни один белый человек не проделал это, “и хорошо известно, что благородный, царственный, истинный североамериканский индеец является одним из ленивейших смертных на земле”.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: