Пруд с декоративными рыбками и другие истории 1 глава

Меня завораживает механизм создания текста, процесс письма. Эта история была начата в 1991‑м. Были написаны три страницы, а потом, почувствовав, что слишком близко подошел к материалу, я ее бросил. Наконец, в 1994‑м я решил ее завершить для антологии, составляемой Дженет Бер‑линер и Дэвидом Копперфилдом. Я писал ее сумбурно на видавшем виды палм‑топе «Атари Портфолио» в самолетах, машинах, гостиничных номерах, не заботясь о последовательности, набрасывая разговоры и воображаемые встречи, пока у меня не появилось достаточно уверенности, что все закончено. Тогда я упорядочил заметки: получившееся меня поразило и обрадовало.

Кое‑что в этом рассказе — правда.

Когда я прилетел в Лос‑Анджелес, лил дождь, и я поймал себя на ощущении, что повсюду меня окружают сотни старых фильмов.

В аэропорту меня ждал водитель лимузина в черной униформе, державший лист белого картона, на котором аккуратно и с ошибкой была выведена моя фамилия.

— Я повезу вас прямо в отель, сэр, — сказал водитель. Он, казалось, был несколько разочарован, что у меня нет при себе огромного багажа, который он мог бы поднести, одна только видавшая виды дорожная сумка с футболками, бельем и носками.

— Это далеко?

Он покачал головой.

— Минут двадцать пять — тридцать. Вы бывали раньше в Лос‑Анджелесе?

— Нет.

— Что ж, я всегда говорю, Лос‑Анджелес — город на тридцать минут. Куда бы вы ни поехали, вам всего тридцать минут пути, не больше. Вы откуда? — спросил он, когда мы выехали с территории аэропорта на скользкие, мокрые, забрызганные неоном улицы.

— Из Англии.

— Из Англии, да?

— Да. Вы там бывали?

— Никак нет, сэр. В кино видел. Вы актер?

— Я писатель.

Он потерял ко мне интерес.

По дороге он изредка ругался вполголоса на других водителей. Потом вдруг резко свернул в соседний ряд. Мы обогнали пробку из четырех машин в том ряду, по которому только что ехали.

— Один лишь дождичек, и все в этом городе вдруг забывают, как водить, — сказал он мне. Я поглубже вдавился в подушки на заднем сиденье. — Я слышал, у вас в Англии вечно идет дождь. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Немного.

— Совсем не немного. В Англии дождь каждый день. — Он рассмеялся. — И густой туман. По‑настоящему густой, непроглядный туман.

— Да нет, не совсем.

— Да что вы такое говорите? — недоуменно спросил он, переходя в оборону. — Я в кино видел.

Потом мы еще помолчали, по голливудскому дождю шуршали шины, потом он сказал:

— Попросите номер, в котором умер Белуши.

— Прошу прощения?

— Белуши. Джон Белуши. Он ведь в вашем отеле умер. Наркотики. Слышали про это?

— А. Да.

— Про его смерть кино сняли. На его роль взяли какого‑то толстого мужика. Совсем был на него не похож. Но истинной правды про его смерть вам никто не скажет. А ведь он, знаете ли, был тогда не один. С ним были еще два парня. Кинокомпаниям лишних проблем не надо. Но когда водишь лимузин, много разного слышишь.

— Правда?

— Робин Уильяме и Роберт де Ниро. Они с ним были. Все как один кокса нанюхались.

Здание отеля оказалось белым шато в псевдоготическом стиле. Попрощавшись с шофером, я зарегистрировался. Про номер, в котором умер Белуши, я не спросил.

К моему коттеджу в швейцарском стиле я шел под дождем, неся дорожную сумку в одной руке, в другой сжимая связку ключей, которые, по словам портье, откроют мне всевозможные ворота и двери. В воздухе пахло мокрой пылью и почему‑то микстурой от кашля. Были сумерки, почти темно.

Повсюду плескалась и капала вода. Она бежала ручейками и речушками по внутреннему двору, стекала в небольшой выложенный камнями прудик в углублении между двух дальних стен.

Я поднялся по лестнице в сырую маленькую комнату. Не самое лучшее место для звезды, чтобы умереть.

Кровать казалась слегка влажной, дождь выстукивал доводящий до сумасшествия ритм по кондиционеру.

Я немного посмотрел телевизор — повторный показ отстоя: «Ваше здоровье!» незаметно перешло в «Такси», которое, мелькнув черно‑белым, превратилось в «Я люблю Люси»[9], — потом побрел спать.

Мне снились неумолчно лабающие барабанщики всего в тридцати минутах езды.

Разбудил меня телефон.

— Эй‑эй‑эй? Ты добрался о'кей?

— Кто это?

— Джейкоб со студии. Значит, завтракаем вместе, эй‑эй?

— Завтракаем…

— Нет проблем. Я заберу тебя из отеля через тридцать минут. Столик уже заказан. Нет проблем. Ты мои сообщения получил?

— Я…

— Послал их вчера вечером по факсу. Пока.

Дождь перестал. Солнечный свет был ярким и теплым: истинно киношный голливудский свет. Я дошел до главного здания, ступая по ковру из раздавленных эвкалиптовых листьев — вот откуда медицинский запах вчера вечером.

Мне выдали конверт с листами факса: моя программа на следующий день, несколько приветственных записок на компьютере с рукописными каракулями на полях, где говорилось что‑то вроде: «Это будет блокбастер!» и «Ей‑богу, это будет крутой фильм!» Факс был подписан Джейкобом Клейном, очевидно обладателем голоса в телефоне. Я никогда не имел никаких дел с Джейкобом Клейном.

К отелю подъехала маленькая красная спортивная машина. Я направился к ней. Водитель вышел и мне помахал. У него была аккуратная бородка с пробивающейся сединой. Под такую улыбку, как у него, вероятно, кредиты в банке дают. Перед собой он держал свой экземпляр «Сынов человеческих».

Это был Джейкоб. Мы пожали друг другу руки.

— А Дэвид приедет? Дэвид Гэмбл?

С Дэвидом Гэмблом я обговаривал детали поездки, не совсем при этом понимая, какова его роль. Продюсером он точно не был, а о себе сказал только, что «работает над нашим проектом».

— Дэвид больше на студии не работает. Теперь проектом заправляю я и хочу, чтобы ты знал: на мой взгляд, твоя книга просто нечто.

— Это хорошо? Мы сели в машину.

— Где переговоры? — спросил я. Он тряхнул головой.

— Это не переговоры, — объяснил он. — Это завтрак. — Поскольку вид у меня, наверное, был озадаченный, он надо мной сжалился. — Этакая предварительная встреча, — объяснил он.

Мы поехали в небольшой мини‑молл где‑то в полумиле от отеля, а по дороге Джейкоб рассказывал, как ему понравилась моя книга и как он вне себя от радости, что «участвует в проекте». Он сказал, что это его идея поселить меня в такой гостинице.

— Голливуд почувствуешь изнутри, «Четыре времени года» или «Ма Мэзон» ни за что тебе такого не дадут, правда‑правда.

А потом спросил меня, поселили ли меня в то шале, где умер Джон Белуши. Я ответил, что не знаю наверняка, но сомневаюсь.

— Знаешь, кто у него был, когда он умер? Кинокомпании потом все замяли.

— Нет. Кто?

— Мерил и Дастин.

— Ты говоришь про Мерил Стрип и Дастина Хоффмана?

— Ну да.

— А ты откуда знаешь?

— Земля слухами полнится. Это же Голливуд. Сечешь? Я кивнул, как будто просек, но на самом деле ничего не понял.

Говорят, что книги сами себя пишут. Это ложь. Книги сами себя не пишут. Вам даже трудно представить себе, сколько размышлений, исследований, боли в пояснице, времени и работы требуется для их написания.

За исключением «Сынов человеческих». Они, пожалуй, сами себя написали.

Нам, писателям, то и дело задают назойливый, выводящий из себя вопрос: «Где вы берете идеи?»

Ответ на него: стечение обстоятельств. Правильные ингредиенты и вдруг: Крибле‑крабле‑бумс!

Все началось с документального фильма про Чарльза Мэнсона, который я посмотрел более или менее случайно (он был на кассете, которую дал мне друг, там была пара фильмов, которые я действительно хотел посмотреть): съемка первого ареста Мэнсона, когда все еще считали, что он невиновен и что правительство придирается к хиппи. Кадр заполняло лицо Мэнсона — харизматичного, красивого оратора‑мессии. Ради такого босиком в ад пойдешь. Ради такого можно убить. Даже сама его фамилия как бы отсылала на Ветхий завет: «man» — во многих языках означает «человек», то же верно и для второй составляющей: «son» — «сын».

Начался процесс, и через несколько недель оратор исчез, сменившись волочащим ноги, несущим тарабарщину обезьяноподобным существом с вырезанным на лбу крестом. Каким бы духом или гением он ни был одержим, высшая сущность его покинула. Но когда‑то она определенно в нем была.

Однако на этом документальный фильм не заканчивался. Сидевший в соседней с Мэнсоном камере бывший заключенный с жестким взглядом объяснял: «Чарли Мэнсон? Да что все в нем такого нашли? Он был ничто. Над ним все потешались. Понимаете? Он был ничто».

Верно. А ведь было время, когда Мэнсон вел за собой людей. Мне пришло на ум, что все дело в благословении или благодати, которая на него снизошла и которую потом отобрали. Досматривал документальный фильм я как одержимый. Потом за черно‑белой заставкой ведущий что‑то сказал. Я перемотал кассету, и он повторил эти слова.

Так возникла идея. Возникла книга, которая сама себя написала.

А сказал ведущий следующее: младенцев, которых родили от Мэнсона женщины Семьи, разослали в различные детские дома для усыновления, и фамилии, под которыми они туда поступили, были, разумеется, не Мэнсон.

Я подумал о десятке двадцатипятилетних Мэнсонов. Подумал о том, как харизма нисходит на всех них в один и тот же момент. Нечто понемногу притягивает двадцать молодых, в полном расцвете сил Мэнсонов в Лос‑Анджелес. А дочь Мэнсона отчаянно пытается помешать их встрече и, как было сказано потом в аннотации на черной обложке, «осознать свое ужасающее предназначение». Я написал «Сынов человеческих» на одном дыхании: через месяц книга была уже закончена, и я послал ее моему лит‑агенту, которую она удивила («Это непохоже на твои обычные вещи, дорогой», — увещевала она). Литагент продала ее с аукциона — моего первого — за сумму большую, чем мне казалась вообще возможной. (Гонораров за мои остальные книги, три сборника изящных, полных метафор и аллюзий рассказов про сверхъестественное, едва хватило на то, чтобы выплатить кредит за компьютер, на котором я их написал.)

Потом ее купил — для экранизации — Голливуд, и опять‑таки с аукциона. Ею заинтересовались три или четыре студии, я выбрал ту, которая хотела, чтобы сценарий писал я. Я твердо знал, что ничего путного из этого не выйдет, что своих обещаний они ни за что не сдержат. А потом факс стал вдруг выплевывать по ночам страницы — большинство с энтузиазмом подписанные неким Дэвидом Гэмблом, и однажды утром я подписал контракт толщиной с кирпич, а позже мой литагент сообщила, что на банковский счет перевели первую сумму, пришли билеты в Голливуд для «предварительного обсуждения». Все казалось сном.

Билеты были в бизнес‑класс. Как только я увидел, что это бизнес‑класс, то понял, что мой сон реальность. В Голливуд я полетел в верхнем салоне аэробуса, смакуя копченую лососину и сжимая свеженьких «Сынов человеческих» в твердом переплете.

* * *

Итак. Завтрак.

Мне сказали, как им понравилась книга. Имен присутствующих я не уловил. У мужчин были бороды или бейсболки, или и то, и другое; женщины были поразительно привлекательны — в санитарно‑гигиеничном стиле. Джейкоб заказал нам завтрак и за него заплатил. И по ходу дела объяснил, что предстоящая встреча пустая формальность.

— Нам ведь понравилась твоя книга, — сказал он. — Зачем бы мы стали ее покупать, если бы не хотели снимать? Зачем бы мы стали заказывать сценарий именно тебе, если бы нам не была нужна индивидуальность, которую ты привнесешь в проект? Твоя уникальность.

Я серьезно кивнул, словно много часов провел, углубившись в размышления над моей уникальностью.

— Такая идея! Такая книга! Ты уникум!

— Уникальнейший, — сказала женщина по имени Дина или Тина, или, возможно, Тиэна.

Я поднял бровь.

— Так что от меня требуется на встрече?

— Восприимчивость, — решительно ответил Джейкоб. — Позитивный подход.

Поездка на студию заняла минут тридцать в красном спортивном автомобильчике Джейкоба. Мы подъехали к воротам, где Джейкоб заспорил с охранником. Я пришел к выводу, что он тут новенький, и ему еще не выдали постоянный пропуск. И постоянного места для парковки у него, когда мы прибыли, по‑видимому, тоже не было. Он тараторил, что‑то невнятно объясняя, но из его слов я сделал единственный вывод: парковочное место определяло статус владельца автомобиля на студии в той же мере, как подарки от императора при дворе в древнем Китае.

Мы проехали по улицам картонно‑плоского Нью‑Йорка и припарковались перед огромным старым банком. Еще десять минут пешком, и я оказался в конференц‑зале, где вместе с Джейкобом и новыми знакомыми с завтрака стал ждать прихода еще кого‑то. В общей суматохе я прослушал, кто же, собственно, этот «кто‑то» и что он или она делает. Вынув «Сынов человеческих», я положил книгу перед собой на стол — как своего рода талисман.

Кто‑то вошел. Он был высокий, с острым носом и острым подбородком, и слишком длинными волосами — выглядело это так, будто он похитил кого‑то много моложе себя и украл у него волосы. Судя по акценту, он был австралийцем, что меня удивило.

Он сел.

Он на меня поглядел.

— Валяй, — сказал он, без спросу перейдя на «ты».

Я поглядел на знакомых с завтрака, но никто из них на меня не смотрел — я не мог поймать ни одного взгляда. Поэтому я начал говорить: про книгу, про сюжет, про концовку, про финальную сцену в ночном клубе Лос‑Анджелеса, в котором добрая девочка Мэнсон взрывает своих злых братьев. Или думает, что взрывает. Про мою идею, чтобы всех сыновей Мэнсона играл один и тот же актер.

— И вы во все это верите? — Это был первый вопрос Кого‑то.

Легкий вопрос. Я по меньшей мере два десятка раз отвечал на него английским журналистам.

— Верю ли я, что некоторое время Чарльзом Мэнсоном владела сверхъестественная сила и что в настоящий момент она владеет его многочисленными детьми? Нет. Верю ли я, что происходит что‑то странное? Наверное, должен. Быть может, просто дело в том, что в какой‑то момент его безумие совпало с безумием мира вообще. Не знаю.

— М‑м‑м. Этот парнишка Мэнсон. Мог бы его сыграть Кеану Ривз?

«О Господи, только не это!» — подумал я. Поймав мой взгляд, Джейкоб отчаянно закивал.

— Почему бы и нет, — сказал я. Все равно это все только игра моего воображения. Ничто из происходящего не реально.

— Мы заключаем сделку с его командой, — задумчиво сказал Кто‑то.

Меня отослали подготовить им для одобрения синопсис. Под «ними», насколько я понял, подразумевался австралийский Кто‑то, хотя я не мог быть до конца в этом уверен.

Прежде чем со мной расстаться, они дали мне 700 долларов и заставили за них расписаться: per diem[10]на две недели.

Два дня я писал синопсис. Я все пытался забыть про книгу и представить сюжет с точки зрения кинематографии. Работа двигалась хорошо. Сидя у себя в номере, я стучал на присланном со студии ноутбуке и распечатывал страницы на присланном оттуда же принтере. Ел я у себя.

После полудня я недолго гулял по бульвару Сансет. Я доходил до «почти круглосуточно» книжного, где покупал газету, а потом сидел с полчаса во внутреннем дворике отеля и ее читал. После, получив свою порцию солнца и свежего воздуха, возвращался в темноту и переиначивал мою книгу в нечто незнакомое.

Каждый день служащий отеля, старый‑престарый негр, с почти болезненной медлительностью брел через двор поливать растения в кадках и ухаживать за рыбками в прудике. Проходя мимо, он мне улыбался, а я в ответ кивал.

На третий день я встал и подошел к нему, когда он, нагнувшись над прудиком, руками выбирал из него мусор: несколько монет и пачку из‑под сигарет.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Сэ‑а… — откликнулся старик.

Я подумал, не попросить ли его не называть меня «сэр», но не смог сообразить, как сделать так, чтобы не прозвучало оскорбительно.

— Симпатичные рыбки. Он кивнул и улыбнулся.

— Декоративные карпы. Привезены из самого Китая. Мы смотрели, как они плавают в прудике.

— Интересно, им не скучно? Он покачал головой.

— Мой внук ихтиолог. Вы знаете, кто это?

— Человек, который изучает рыб.

— Ага. Он говорит, у них памяти хватает секунд на тридцать. Поэтому, когда они плавают по кругу, для них это всегда сюрприз, ну вроде: «Надо же, я тут никогда не был». Встречая других рыб, которых знают сто лет, они говорят: «Ты кто, незнакомец?»

— Не могли бы вы кое‑что спросить для меня у своего внука?

Старик кивнул.

— Я как‑то читал, что ученые так и не смогли установить продолжительность жизни карпов. Они не стареют, как мы. Если они умирают, то от руки человека или от зубов хищника, или от болезни, но просто не могут состариться и умереть. Теоретически они могут жить вечно.

Он снова кивнул.

— Спрошу. Звучит уж больно занятно. Взять хотя бы этих трех… Вот этому, я зову его Призрак, всего четыре — пять лет. А двое других уже были здесь, когда я только сюда поступил.

— И когда это было?

— В год тысяча девятьсот двадцать четвертый от рождества Господа нашего Христа. Сколько мне, по‑вашему, лет?

Я не мог сказать. Он был точно вырезан из старого дерева. Старше пятидесяти, но моложе Мафусаила. Я так ему и сказал.

— Я родился в девятьсот шестом. Святая правда.

— Вы здесь родились? В Лос‑Анджелесе? Он покачал головой.

— Когда я родился, Лос‑Анджелес был всего лишь рощицей апельсиновых деревьев в чертовой глуши.

Он разбросал рыбий корм по воде. Три рыбы всплыли — призрачные, бледно‑серебристые стеклянные карпы уставились на нас, или, может, так только казалось. Круглые отверстия ртов постоянно открывались и закрывались, точно они обращались к нам на каком‑то своем беззвучном тайном языке.

Я ткнул в того, на которого он указал.

— Так значит, это Призрак, да?

— Он — Призрак. Верно. Вон тот под кувшинкой — видите, хвост торчит? — его зовут Бастер, в честь Бастера Китона. Китон как раз жил здесь, когда мы получили эту парочку. А вот эта — наша Принцесса.

Из всех трех Принцессу отличить было проще всего: светло‑кремовая с ярко‑алым пятном вдоль спины.

— Красавица.

— Ну, разумеется. Конечно, она красавица.

Он сделал глубокий вдох и закашлялся. Просто зашелся хриплым кашлем, сотрясшим все его тело. Тогда я впервые смог увидеть в нем старика, которому за девяносто.

— С вами все в порядке? Он кивнул.

— Нормально, нормально, нормально. Старые кости, — сказал он и повторил: — Старые кости.

Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в унылый номер к своему синопсису.

Распечатав законченный текст, я отослал его по факсу Джейкобу.

На следующий день он приехал ко мне в отель. Вид у него был расстроенный.

— Все нормально? Какая‑то проблема с синопсисом?

— Давай‑ка присядем. Мы тут сняли кино с… — Он назвал известную актрису, сыгравшую несколько лет назад в паре нашумевших фильмов. — Беспроигрышный вариант, правда? Вот только она уже не так молода, но настаивает на том, чтобы самой сниматься во всех своих сценах с обнаженной натурой, а, уж ты мне поверь, на такое тело никому смотреть не захочется. Сюжет такой. Один знаменитый фотограф уговаривает всеми уважаемых женщин перед ним раздеваться. Потом их имеет. Только никто не верит, что он это делает. Поэтому шеф полиции, которую играет миссис Дайте‑Я‑Покажу‑Вам‑Мой‑Голый‑Зад, решает, что единственно, как она может его арестовать, это сделать вид, будто она в его духе. Поэтому она с ним спит. А вот теперь крутой вираж…

— Она в него влюбляется?

— Ну да. А потом вдруг понимает, что женщины всегда будут узницами того, как мужчины их себе представляют, и чтобы доказать свою любовь к нему, когда полицейские приходят арестовывать их обоих, сжигает все фотографии и сама погибает в огне. Первой сгорает ее одежда. Как на твой взгляд?

— Чушь собачья.

— Мы так и подумали, как только увидели. Поэтому тут же уволили режиссера, перемонтировали и снимали еще день. Теперь на свидание она приходит с рацией. А когда начинает в него влюбляться, узнает, что он убил ее брата. Однажды ей снится, что на ней сгорает одежда, а потом она идет его брать с группой захвата. Но его застреливает ее младшая сестра, которую он тоже поимел.

— Разве это лучше? Он трясет головой.

— Мусор. Если бы она позволила использовать для обнаженной натуры дублершу, все вышло бы гораздо лучше.

— Как тебе синопсис? — Что?

— Моего сценария? Тот, который я тебе послал?

— Ну да. Твой синопсис. Понравился. Всем понравился. Великолепно. Потрясающе. Мы все в восторге.

— И что теперь?

— Ну, как только все смогут его проглядеть, соберемся и обсудим.

Похлопав меня по спине, он ушел и оставил меня слоняться без дела — в Голливуде. Я решил написать короткий рассказ. Перед отъездом из Англии мне пришла в голову одна мысль. Кое‑что про маленький театр на пирсе. Фокусы. По крыше стучит дождь. Зрители не способны отличить магию от иллюзии. Зрителям вообще безразлично, что каждая иллюзия реальна.

В тот день на прогулке я купил в «почти круглосуточном» книжном несколько справочников по фокусам и иллюзионизму викторианских времен. Рассказ или, во всяком случае, его основа, уже сложился у меня в голове, и мне хотелось поглубже в нем покопаться. Сев на скамейку во дворике, я стал просматривать книги. В рассказе обязательно нужно создать определенную специфическую атмосферу.

Я читал про фокусников‑карманщиков, у которых карманы были набиты всевозможными мелкими предметами, какие только можно себе вообразить, и которые по первому требованию доставали все, что бы вы ни попросили. Никаких иллюзий, просто достойный восхищения подвиг организованности и памяти. На страницу упала тень. Я поднял глаза.

— Здравствуйте, — сказал я чернокожему старику.

— Сэ‑а, — отозвался он.

— Пожалуйста, не называйте меня так. Иначе кажется, что мне следовало бы носить костюм или галстук. — Я назвал свое имя.

А он сказал мне свое:

— Благочестивый Дундас.

— Благочестивый? — Я недоумевал, правильно ли его расслышал.

Он гордо кивнул.

— Иногда я такой, иногда нет. Меня так мама назвала, и это хорошее имя.

— Да.

— И что вы тут делаете, сэ‑а?

— Сам толком не знаю. Думаю, мне полагалось писать кино. Во всяком случае, я жду, когда мне велят садиться за сценарий.

Он почесал нос.

— Тут много кто из киношников останавливался. Если бы я начал обо всех рассказывать, до второго пришествия бы хватило.

— А кого вы любили больше всего?

— Гарри Лэнгдона. Вот уж кто был настоящий джентльмен. И Джорджа Сэндерса, он был англичанин, как вы. Он говаривал: «А, это ты, Благочестивый, помолись за мою душу». А я ему в ответ: «Ваша душа на вашей совести, мистер Сэндерс», но я все равно за него молился. И Джун Линкольн.

— Джун Линкольн?

Его глаза сверкнули, он улыбнулся.

— Она была королевой серебряного экрана. Она была лучше их всех: лучше Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш, Теды Бары или Луизы Брукс… Она была самая лучшая. У нее было «это». Вы знаете, что такое «это»?

— Сексуальная привлекательность.

— Нечто большее. В ней было все, о чем вам когда‑либо мечталось. Вы видели изображение Джун Линкольн, и вам хотелось… — Замолчав, он описал рукой пару‑тройку кругов, точно пытался поймать ускользающие слова. — Ну, не знаю. Может, стать на одно колено, как рыцарь в сверкающих доспехах перед королевой. Джун Линкольн… Она была лучше всех. Я рассказал про нее внуку, он пытался найти что‑нибудь на кассете для видеомагнитофона, но без толку. Все пропало. Она живет только в памяти таких стариков, как я. — Он постучал себя по лбу.

— Она, наверное, была замечательная. Старик кивнул.

— А что с ней случилось?

— Повесилась. Судачили, мол, это потому, что с приходом звука ее ждало бы забвение, что она не смогла бы пробиться, но это неправда: у нее был такой голос, который, раз услышав, уже никогда не забудешь. Легкий и согревающий, как кофе по‑ирландски. Кое‑кто говорил, мол, ей разбил сердце мужчина или женщина, а другие утверждали, что во всем виноваты игорные долги, или гангстеры, или выпивка. Кто знает? Времена тогда были бурные.

— Надо думать, вы слышали, как она разговаривает? Он усмехнулся.

— Она сказала: «Можешь узнать, куда подевалась моя накидка, бой?», а когда я ей ее приносил, она говорила: «Ты красивый, бой». А мужчина, который с ней был, сказал: «Не дразни прислугу, Джун», а она улыбнулась, дала мне пять долларов и сказала: «Ты ведь не в обиде, бой, правда?», а я только головой затряс. И тогда она так губки сложила, ну знаете?

— Недовольную гримаску?

— Навроде того. Но я вот тут ее почувствовал. — Он постучал себя по груди. — Эти губы. Такие любого с ума сведут.

Он прикусил нижнюю губу, сосредоточившись на вечности. А я спросил себя, где он сейчас и в каком времени. Тут он снова поглядел на меня.

— Хотите увидеть ее губы?

— О чем вы говорите?

— Пойдемте со мной.

— Что мы?..

Мне привиделся отпечаток губ в бетоне, точно отпечаток ладоней перед «Китайским театром Грамена»[11].

Покачав головой, он приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Я закрыл книги. Мы прошли через двор. Дойдя до пруда с рыбами, он остановился.

— Посмотрите на Принцессу, — велел он.

— Ту, с красным пятном, да?

Он кивнул. Рыба напомнила мне китайского дракона, светлого и мудрого. Призрачная рыба, белая, как старая кость, если не считать алого пятнышка у нее на спине — в дюйм длиной и изогнутого. Рыба как будто застыла, чуть трепетала в воде, размышляла.

— Вот оно, — сказал старик. — У нее на спине. Видите?

— Не совсем вас понимаю.

Он помедлил, уставясь на рыбу.

— Может, сядете? — Я поймал себя на том, что остро ощущаю возраст мистера Дундаса.

— Мне платят не за то, чтобы я сидел, — очень серьезно ответил он, а потом добавил, точно объяснял маленькому ребенку: — В то время среди нас ходили боги. Сегодня сплошь телевидение — мелкие герои. Мелкие людишки в маленьких ящиках. Я кое‑кого там вижу. Жалкие людишки. А вот кинозвезды тех времен… Это были гиганты, залитые серебряным светом… И когда вы их встречали во плоти, они все равно оставались великими. Люди в них верили. Они устраивали тут вечеринки. Если ты здесь работал, то знал, что происходит. Тут было и крепкое спиртное, и анаша. Такое творилось, ушам своим не поверите. И была одна вечеринка… фильм назывался «Сердца пустыни». Слышали о нем когда‑нибудь?

Я покачал головой.

— Один из величайших фильмов двадцать шестого, наравне с «Какова цена славы» с Виктором Маклэнгленом и Долорес Дель Рио и «Эллой Синдерс», там еще Колин Мур играла. Слышали про них?

Я снова покачал головой.

— Но про Уорнера Бакстера‑то хотя бы слышали? Про Белле Беннет?

— Кто они?

— Великие звезды двадцать шестого. — Он мгновение помолчал. — Да, «Сердца пустыни»… Отсняв его до конца, они устроили в его честь вечеринку. Прямо тут, в отеле. Вино, пиво, виски, джин… а ведь то было при сухом законе, но вся полиция была у студий в кармане, поэтому смотрела сквозь пальцы. Еще море закусок и всякие дурачества. Рональд Колмен приехал, и Дуглас Фэрбенкс — отец, а не сын, — и все актеры, и съемочная группа. Вон там, где сейчас шале, играл джаз‑банд. В ту ночь Голливуд был без ума от Джун Линкольн. В фильме она играла арабскую принцессу. В те дни все арабское означало похоть и страсть. В те дни… эх, все меняется… Не знаю, из‑за чего все началось. Я слышал, это был спор или пари, а может, она просто была пьяна. Думаю, пьяна. Как бы то ни было, она встала, а джаз‑банд играл эдак медленно и тихо. Она подошла вот сюда, где сейчас я стою, и погрузила обе руки в пруд. Она все смеялась, смеялась и смеялась… Мисс Линкольн поймала рыбу — прямо так и взяла обеими руками из воды — и поднесла к своему лицу. Ну а я… я очень волновался, ведь рыбин только что привезли из Китая, и они стоили двести долларов каждая. Это, конечно, было до того, как мне доверили за ними приглядывать. Ведь не у меня из зарплаты бы вычли. Но двести долларов тогда были огромные деньги. Потом она улыбнулась всем нам, наклонилась и так медленно‑медленно поцеловала рыбу в спину. А та даже не шелохнулась, хвостом не повела, лежала себе спокойно у нее в руках, а она поцеловала ее губами, красными как коралл, а остальные засмеялись и стали кричать «ура!». Она опустила рыбу назад в пруд, и на мгновение показалось, будто рыба не хочет от нее уходить: так и осталась у края, тыкалась носом в ее пальцы. А потом хлопнул первый фейерверк, и Принцесса уплыла. Помада у мисс Линкольн была краснее красного, и на спине у рыбы остался отпечаток губ… Вот. Видите?

Принцесса, белый карп с кораллово‑красной отметиной на спине, вильнула плавником и продолжила свою бесконечную череду тридцатисекундных путешествий вдоль края пруда. Красная отметина действительно походила на отпечаток губ.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: