Письмо повзрослевшей девчонке

Другу

Когда-нибудь снова, кружев наевшись и пыли,
От чая устав, от тёплых шарфов и от книг, -
Я приду к тебе снова – с тем, где мы вроде и были,
Но где мне не понравилось, где ты всё же быть не привык.
Я холодными пальцами подтолкну по железной дороге
Твой поезд с твоими мыслями на верхней полке,
Зачеркну прямыми травинками строгие сроки,
И лягут у ног, навоевавшись, все волки.

Когда-нибудь снова, в шторы одевшись и звуки,
Поцелую тепло половиц и покой одеяла,
Я отправлюсь искать тот ключик от нашей разлуки,
О котором, забыв и тебя, - не забывала.
Прости меня! Вновь на траве – перекрестья заката,
А дома опять к побелке пристали лучи,

Падают птицы! Торопиться, наверно, не надо,
Ты ожиданьем меня и конвертом без писем лечи.
Было б легче любить, и срываться, и плакать, и мучиться,
Было б легче расстаться, друг другу ненужными быть!
Я приду. И, быть может, тогда и беседа получится,
И мы скажем друг другу, как неполезно любить.
Я тебе растолкую пустоты страниц и объятья
И вылечу грусть мандарином, холодным и сладким,
О том, где ты был, что ты делал, - совсем не хочу узнавать я,
Я на лоб утомлённый тебе положу все тетрадки…
…И взовьётся надежда на счастье над нашим балконом,
И люди фотоаппараты направят вверх!

Я тебе обещаю – в этом мире, огромном, огромном,
Снова встретившись…. мы разойдёмся. На поиски «тех».
Тех, кого можно позвать познакомиться с мамой,

Тех, кто полюбит росу и печенье, как мы,
Кто подарит кота и спокойствие средь шума и гама.
Мы разойдёмся – искать своих посреди кутерьмы.

Любовь

Бьётся – на тоненьком нерве - вся седина.
Когда-нибудь в прошлом, а может, и в будущем,-
Будет весна.
И небо -
седое, большое, слепое -
утихнет
после такого
больного
жестокого вихря.
Плакали камни – каменно-серой
тяжёлой росою.
Сколько ещё -
За тобой, за тобой, за тобою?!
Вымолчи всю тоску на общем диване
В комнате, где темнеет всегда
Заранее.
Сколько -
Врываться в раскрытые окна
покоя,
Ломать его, пачкать, -
Всё за тобой, за тобою?!
Падали листья в беглом сентябрьском
шуме,
В пристанище гулком
Старых вокзалов и сумерек.
Птицы бегали, прыгали, ползали
И летали,
Нервно выкрикивали тебя
на людном вокзале,
Клювом подняли в небо
твоё лицо,
назвали тебя

крылатым –
пречистым –

богатым –

отцом.
А я же тебя искала
В полыньевой горсти,
В бесчувственной яме
прожитой, испетой, сгоревшей
скорости!
А я же мечтала, что

Далеко и уверенно -
Мы рядышком уместимся в мыслях сиреневых,
Что кружку чая цветочную молча подам,
Что будет – много и мало – самого неба нам!
Что ты мне прошепчешь
Таяньем глупого снега,

Не в рифму – прошепчешь,

Своим полукриком, с разбега:

«Люблю тебя!
Люблю! Понимаешь – люблю!»
….Тихо. Темнеет. Я ветер губами ловлю.
Быстрая облачность - за душу, за воротник,
Холод губами к простуженной шее приник.
А я –

Криком только проснувшегося соловья –

В хмурый твой дом –

Слышишь?! -
Люблю тебя я!

Бесконечность

Безделья сосуд две ладони сжимают,

Я пью сладкий чай из разнеженной лени.

Во мне – терпкий дух молчаливых растений

И отзвуки птичьих расслабленных пений,

Я вижу глаза бесконечности –

тают

слезинками неги большие глаза.

Так плачут деревья, когда из них иней

Выходит под утренним светом назад,

Безмолвной

прекрасною дымкою синей.
Исходят весною поля и леса,

И так, ускользая, уже угасая,

Последними – каплями плачет гроза,

И нет в тех слезах ни печали, ни грусти,

И так бесконечность, секунды вдыхая,

Солёный сквозняк по минутам распустит.

Весь мир адресован ей – терпкой и нежной,

Такой чайно-сладкой, такой неизбежной…

Я таю – в молчанье. С покорностью таю,

Во мне эта вечность сливается с раем.

….Сегодня два бога – тот, дальний, и ближний

Мне тишь отсудили и мирную негу.

Доверено мне: нет, никто здесь не лишний,

Все отданы для бесконечности веку.

Усталость

Тот, кто в комнатах белых сжимал бесконечно виски,

Кто стекло у окна прожигал лобной костью и плакал,

Кто движеньем ладони, слова превращая в тиски,

Затевал между полом и небом бесценную драку,

Кто горел и глотал аспирин из увядших растений,

Кто ходил по Вселенной – пунктиру от верха до низа,

Кто встречал угасавших людей в угасавшие тени,

Клал сплетение рук на тоненький стебель карниза,

Тот уже никогда не поверит в лиловые дали,

Никогда не раздвинет окно в ширину белизны,

Тот небо пройдёт по ломкой седой диагонали

И не успеет влюбиться до дуры - весны.

Коту

Мой старый кот, мой верный друг…

Тебя никак не сбросить с рук –

Всё просишь почесать за ушком,

Моя диванная подушка.

Я помню, как ты был котёнком,

Смешным и, как сосиска, тонким,

Тонул ты в блюдце с молоком,

А стал таким большим котом!

И ни один меня мужчина

Так не любил – чтоб без причины!

Жилет не подставлял для слёз…

Тебя ловила я за хвост

И плакалась в тебя, мой кот,

Дружище, старый обормот!

Ты видел всё, ты был со мной

Во всём, в чём не прожить одной!

Я помню, мы с тобой играли –

Весь дом в бардак мы превращали!

Мой старый кот, мой верный друг,

Мы пережили столько мук!

Когда страдала горячо –

Ты подставлял своё плечо,

Пушистое плечо кошачье,

И жить мне становилось слаще.

Но ты теперь совсем устал,

Не ешь, весь день опять дремал,

И не вставал, и не играл,

И неужели старым стал?!

Я так боюсь, что ты уйдёшь,

А ты как будто что-то ждёшь…

Ах, если б кошкой я была,

Тебе котёнка родила!

Ты так мне дорог, старый кот,

Но знаю я - уйдёшь вперёд.

***

Когда я буду очень-очень старенькой

И сморщенной, точь-в-точь худой шарпей,

И всё ещё останусь жутко маленькой,

И буду обожать любых детей,

Им раздавать дешёвые ириски.

Ещё – я внуков насмерть закормлю,

И даже неполезные сосиски

С ворчаньем в супермаркете куплю.

Когда возьму на рынке панталоны

И буду молодёжь ругать, ругать,

И станет очень кисло есть лимоны,

И ночью буду очень плохо спать,

Седою стану, старой, некрасивой,

И будет у меня любимый дед,-

Я стану самой мудрой и счастливой.

Как жаль, что с опозданьем в много лет.

Настроение

Невозможно понять, кто остался таким же,

Кто съехал с катушек;

Всё – театр теней

Без надежды на милый антракт,

Представляешь – и ты –

Среди тысячи разных игрушек;

Представляешь –

И встанешь, но – будешь идти наугад.

Что – разве можно поднатореть

На искусстве?

Разве ты перестанешь гореть и поверишь в напутствие?

Представь – твой Титаник –

Самые нужные руки;

И небо становится выше, и выше, и выше…

Не знаешь, что лучше:

Сидеть, изнывая от скуки,

И чувствовать, как твой дом успокоено дышит,

Или выбежать и влепляться в стены ладоней,

Заплакать,

Сжевать упрёки, точно травинки,

И падать, и ветер с запахом беглых агоний

Нагонит на стёклышки неба

Цветные слезинки,

И милая девочка с красными волосами

Промолчит в бесконечность;

И звякнет щеколда на двери.

Как жаль, что так мало

Можно сказать словами,

Как жаль, что и им почему-то

Никто не верит.

Первая гроза

Щелбанчики ливня по мясистому лбу балкона.

Бабушка говорит: «Отойди, вдруг молнией ударит».

А я стою у окна. Мне ведь только что было так сонно,

А теперь очень весело, а ливень всё шпарит да шпарит.

Бабушка: «Я была маленькая, в Бирске жила,

У нас девочку молнией насмерть однажды задело».

А гроза, как медведь, видно, в небе всю зиму спала,

А теперь с таким буйством взялась за весеннее дело.

Я прошу: «Бабушка, можно – гулять?»

А она закричала, заспорила и заругалась:

«Ах, какой непутёвой девчонкой растит тебя мать!

Как была ты безбашенна, так ты такой и осталась!»

Проясняется. Солнце – чистое, как блюдце, вымыто.

Первые листья приняли боевое крещенье.

О капитуляции молний у неба решение принято,

И дождь начинает светлеющее отступленье!

…Выдумки!...

Вечер

Губами – с невиданной лаской в вышитую подушку,

Трогая кактус оконный, а другой рукой – тёплую кошку,

И тянуть из вазочки хрупкой – точно! - последнюю! – сушку,

И с колен поднимать неловко заблудше колючую крошку,

И снова стелить простынки, и о чём-то болтать при этом,

И форточку распахнуть, и свет погасить последний,

И сонно путать слова, и спяще путать ответы,

И слышать во сне, как кошка возится тихо в передней.

После

Комочки пуха тополиного,
Потом немного, и – февраль,
И ничего такого страшного,
велосипедов только жаль.
Ржавеют лошади балконные
и сдулись уж от безысходности.
Немного кремовой бумаги -
сознание непереходности.
Хозяев не меняют призраки,
Хозяева доныне прежние,
С таким дурным самоконтролишком,
С такими ржавенькими стержнями.
И, грязь стирая ацетоном,
доныне берегут неумных,
Немного боли и щекотки,
в обмен – внимание фортуны.
Пора уже теперь дописывать,
Кипящая ругачка чайника…
Уйду и дам погибнуть с помпой
Родному дому – как Титанику…

Тёплое

Сказочность – в лузге семечек и в стихах, горячих, как чай,

В герани в горшочке с трещиной, в трепыханиях занавесок,

В том, что карандаши на листочках – совсем невзначай,

В том, что искусственный лампочный свет наконец-то истинно резок.

В дымке свечей на избитом столе, в гаданье на картах ночью,

В том, что запах сирени сводит людей к одному,

В том, что, глядя на молнии цвета реки, - знаешь всё просто и точно,

В том, что тянутся руки не к компьютеру, а к письму.

И весь город – две пары огромных, бессонных, доверчивых глаз

С отсветами на детских, как небо, лицах,

И всё – незабвенно, и всё – как давно, в первый раз,

И спят малыши, и на мокрых деревьях спят птицы.

Раскрыто окно на чистой странице, и в рамы –

Как в справедливость – упёртым и глупым лбом.

А в соседней комнате, по-младенчески руки раскинув, спит мама,

И сказочность – в горсточке счастья и, в общем, во всём.

К девятнадцатому веку

Жарким июнем, больным и машинным,

Хочется выйти и крикнуть «Извозчик!»

Пусть же всё станет дворцовым, старинным,

И лошадь укатит на белую площадь.

Пусть будет снег, полутёмные окна,

Свечи и давний, запрятанный век,

Руки в перчатках, и шляпка промокла,

Лошадь всхрапнула в дремлющий снег.

Нежные профили, кудри – венцом,

Платья струятся и пышностью манят…

Барский лепной и зашторенный дом

Няниной шалью греет, дурманит.

Нет ни листвы, ни машин и ни ламп,

Только на платьях цветы задремали.

В снегу отпечатки Барбосовых лап,

Взрослым уж чай непременно подали…

Дети в кроватках уснули давно,

Пушкин склонился в чернилах и сказках,

Завтра – как будто в старинном кино –

Уже маскарад в чудодейственных масках…

***

Памяти самой лучшей собаки

Письмо повзрослевшей девчонке

Не всё ли равно, когда умираем мы сами,

В конце-то концов, умирают не раз и не два.
И знаешь, опять, задыхаясь, давясь слезами,

Ты скажешь какие-то там непростые слова…

Казалось бы, просто собака, большая и злая,

Не ты умерла, и не мать, не отец и не брат,

Но не всё ли равно, подруга моя ты смешная,

Отчего она так и кто же во всём виноват,

Не всё ли равно, что, детство своё завершая,

Ты так и не знаешь, что снилось собаке твоей.

Возможно, она уж давно была очень больная,

Возможно, другие дела там, на небе, у ней.

И мало ли что мы ещё потеряем когда-то,

Не всё ли равно, без кого – одиноким-то быть.

Ты просто потерпишь – характер бойца и солдата.

Ты просто потерпишь – и ты не захочешь забыть.

Зато это было, вы вместе взрослели и жили,

Зато она гавкала – ты будешь помнить, как,

Зато это детство твоё – и память, как крылья,

Унесёт в одуванчиками заросший овраг,

Ты вспомнишь, как вы с ней в шутку в траве боролись,

Она лизала тебе, наверно, руки, лицо,

Ты её обнимала, она была тёплой… то есть,

Ты вспоминай, но держись всё равно молодцом.

Твоего фильма ещё одна кончена серия.

Хорошо, что был у тебя свой собственный Хатико.

Это теперь годовщина – день худшей потери,

В мае, после экзамена по математике.

Современное искусство
Энди Уорхолу
Открыла журнал. Концептуальное элитарное искусство.
Что может быть проще?
…Ползать по апельсиновой роще,
Искать тени от неба, должна же быть тень от Бога,
Ну хотя бы полтени, ну хоть немного….
Если нет – тогда он нереальный?
Но в этом случае ему ничего не судить,
Ведь каких теней нам стоило – жить!
Поворот и полшага – паранормальный
Печальный.
Рифмующиеся вести –
бестия!-
Скармливать толпе, несущей домой
Шуршащий пакет с кабачковой икрой,
Жёлтое небо и два цветка -
Наводнение на наши берега.
Переоценить переоценку,
Сотворить ещё одну нетленку,
Сделать русский таким же изучаемым, как
английский,
Упорядочить добавленье туалетной бумаги в сосиски,
Если это не враньё.
Право на элиту – моё.
Я скажу: «А мне так видится искусство!»
И попробуйте что-нибудь сказать.
Как знаю – так и буду ваять!
Высветляю волосы телевиденья.
Не делайте свою жизнь обыденной!
Гений
Создаётся
Из трений.
А я -
Из вранья.

Пляска святого Витта. О любви.
Выпутывала, выстраивала,
Вымачивала, вымалчивала,
Выкидывала, вымучивала.
Слабости мои выучивая, -
Говорила, что путь – за тучи мне,
Выговаривала и выстраивала,
Звёздным чаем жёлтым отпаивала,
Но бросала меня, оставляла меня,
Не жалела дверей, не жалела огня,
Вылепливала, вычерчивала,
Горчила мне и подперчивала,
А чтоб снова бросать – подлечивала,
Доучивала …
И – мучила!
….Да что же ты делаешь, травишь и жжёшь,
Уводишь, сбегаешь, зовёшь…
Да что ты, Любовь, да ты спятила вовсе,
Мир миллионный пощаду вымаливает,
Мир миллионный и плачет, и просит,
Болит и до раны последней выбаливает….
Бросаешь ты! в ветер! в огонь! и без повода!
Оставляешь без лиц, без весны и без города,
Ты Луну поджигаешь – мосты поджигаешь…
Злое слово бросаешь – ты в горе бросаешь!
Любовь! Помоги – уходи,
Растворись, уходи, разбегись – пропади!
Выпутывала и впутывала,
Голосом нежным орудовала.
Давила, печалила, таяла,
Сама маялась, пока маяла?
Сама ввязывалась, раз навязывалась,
Всех размазывала – и размазывалась?
Откуда ты, милая, злая, – откуда?
Нам больно и трудно…
Вымаливаю – распутывай!
Солнца нам! утра нам!

***
Я – навсегда… Невыразительно, невыразимо
Февраль никчёмный завершает зиму.
Всё – навсегда, смеющиеся лица,
Безмолвной снеговой воды напиться,
И кисти тополя по матовому небу;
Меня когда-то здесь, наверно, не было,
Наверное, мели другие ветры,
И одуванчики немого света
Фонарного – другую землю освещали…
И, слегка соприкасаясь лбами,
Другие люди ласково молчали,
Сражались тихими и мудрыми словами,
И расходились, так и не поняв,
Чего на сей раз снова не хватило,
Какой они нарушили устав,
Зачем тогда всё это долго было….
Слонялись улицы по снегу. Было сыро.
Февраль немного выпросил у мира
Людей и вот теперь уже играет ими.
А город грубый, с мыслями дурными,
Не искупить и не принять. Сугробы тают.
А люди будто и не замечают,
А лестницы подъездов – в никуда,
И небо – только яркая вода.

Переезд
Все комнаты раздеты до страданья,
Окна без штор, они полны спектакля,
Глумится мир, сочась по белой капле -
На спину измождённую диванью.
Ключиц гардин, отсутствия ковра
И покрывальца на ознобе кресел
Мир не жалеет, призрачен и весел,
И всё иначе, дольше, чем вчера.
За что убрали книг тяжёлый ропот
С костлявых полок, с глубины серванта?

В нём нет бокалов и фигурки Санты,
Всё в пустоте прямоугольников утопло.
И верх, и низ обоев изничтожен,
Равнина оголённая, и впредь
Светильник, установленный гореть,
Весь вытащен из абажурных ножен.
«Не уезжайте! ..Будем же все вместе!»-
Шептал в опустошенье домовой…
Но… не вернутся праведно домой
Родные абажуру, полкам, песням,
Тем спетым песням,
Спетым с домом вместе…
И дом – ничей, а дом - уже – чужой…..

О моём театре
По Л. Филатову «Сукины дети»
Это немного не то, чего ты ожидал.
Это театр другой и другие актёры.
Да – кровожадные гении режиссёры,
Да – слишком сложный, странный, немыслимый бал.
Видишь ли, чаще мы видим пустые кресла,
На нас уже и вахтёрши не ходят смотреть,
За кулисами жарко, пыльно, темно и тесно,
Видишь ли, нам, кликушам, зубами скрипеть,
Видишь ли, грудью на амбразуру и мизансцены!...
Мы же не маги, мы птицы – в курином бульоне,
Не теряй реквизит! Режиссёр пропотел весь и стонет,
Проклиная своих неудачников – жаль, неизменных!
Не смотри и не слушай,
Мы хуже,
Чем кажется зрителю…
Мы устали в своей чумовой, но церковной обители,
Да из нас же такие, как вы, дураки, - небожители!
Уходи, оставляй нам повадки – нужны для этюда.
Мы смешные и злые,
И мы тут все – представители
Такого мифически страшного чудного люда.

Грешная насмешка

Тесные квартирки разрастаются в простор,

Голубая пыль уже не застилает землю,

И со стоптанных Уральских постаревших гор

Видно, что за Бог на небе нынче слеплен.

Люди, выбегая из прокуренных подъездов,

Замирают, открывая тоненькие рты,

Ну ещё бы, увидали в первый раз такую бездну,

А на ней – чудесный сгусток свежей красоты.

Сделан Бог добротно, крепко, хорошо сидит,

Люди тут же суетятся, лестницу бы им,

Чтоб подняться с надоевших запылённых плит

На небесную дорогу, тихую, как дым.

Старичок полезет первым, испытатель и герой,

Бог открыл свои глаза, вот он глянул вниз,

Старичок - сухой, горбатый, с рыжей бородой,

На ноге уже у Бога храбро он повис.

На земле все в ожиданье сказок и чудес,

Но сказал красивый, грозный Бог: «Вы все – того?

Рыжий этот из всех вас первым же залез!

Больше никого не надо, хватит одного…»

А старик смешной, конечно, был отправлен в рай,

А мораль сей басни глупой нынче такова:

Если есть возможность, в небо первым полезай,

А не то оспорит Бог все твои права.

Дождь в городе

Фонари забежали вперёд,

Отражаясь в блестящей дороге.

Дождь идёт, и идёт, и идёт,

И глядит себе грустно под ноги.

Жёлтых окон сквозь город не счесть,

Ах, собрать бы с них пальцами капли,

А потом, не стесняясь, их съесть,

Голубым они пальцы заляпали.

Тополя наклонились сквозь дождь,

Будто ждут его взгляда и жеста,

Город тёмен, он – гордость и дрожь,

Ему мало фонтанов и места.

Дождь к нему – как к врагу, с кем давно,

Так давно враждовал и боролся,

Что теперь бы – дружить, всё равно

Каждый выиграл и прокололся.

Где обман, где и подкуп, - но пусть

После века вражды – как родные.

Дождь идёт, как ожившая грусть

Там, где были сраженья большие,

И свернув в голубые дворы,

Он позвал городского гуляку,

Чтобы тот – весь боец и порыв –

Снова в тихую воду заплакал.

Пусть вернётся в начало земля,

Пусть не спит этот город высокий,

Дождь уставший, вздыхая, скуля,

Всё и идёт и не помнит дороги.

История

Историю изучаю. Слёзы, страдания – не изучаю, -

Историю! мучаюсь количеством дат,

Мне уже рассказали, кто виноват,

Я больше про чины, про награды знаю;

Я не помню обид и горестей предков;

В исторические слова вдумываюсь редко;

Убийства людей я просто – заучиваю,

Каждого из них равнодушно домучиваю;

Пишу шпаргалки по людской жестокости;

Получаю двойки за подвиги чьи-то;

Про портреты гениев говорю колкости;

Не считаю разбитым то, что разбито;

Списываю на перемене войны,

Залпы, кровь, бегства, потери,

Но лишь свои мысли считаю достойными,

Сердце в боль почему-то не верит.

….Пять минут до конца урока, до последних вспышек огня,

Оттого и забудут меня раньше срока, не вспомнят меня.

Окончание передач

Всё расплывается – не потому что голова кружится,

А потому что действительно всё вокруг расплывается.

А мир не сдаётся, ёжится, сжимается, тужится,

Но – ничего из событий уже не случается.

Телеграммы, которым лет около двадцати –

Это старший брат поздравлял когда-то сестру – мою маму,

Теперь ни одного телеграфа уже не найти,

Только сухая бумага строга и упряма.

Всё расплывается: огрызок яблока с красной кожицей,

Новый год прошёл, оставив пустоты, пустоты,

А мир не сдаётся, сквознячит мне в шею, не рушится, -

Ведь старый дурак не бросает свою работу.

А всё расплывается: кафель на стенах, окошко,

Сэлинджер в переплёте бумажном, посуда,

Всё расплывается, и меня осталось немножко,

Бледной, бумажной, январской, из ниоткуда.

Но – не вернуться в недавний блеск цветных фонарей,

В недавние комнаты с фруктами и диваном,

В недавнюю болтовню и смешки друзей,

В недавнее, когда для решений моих было рано.

Я – пустоты под обрушенным зданием и иждивенец,

Всё расплывается и не из-за тихого вечера…

Где ты? смешной, наивный, любимый младенец?

у которого расплываться-то было и нечему?.....

Маятник – от слова «маяться».
Я возвращался февральским вечером – тёмно-голубое небо сгущалось над головой, и чувствовал я себя как-то не очень. Я подошёл к высокому грязному дому, он показался мне камнем, в котором никто не живёт, но я знал, что она, эта девушка, живёт именно здесь. Окна глазели на меня, как живые, они были почти чёрные, и неоновые огни улочки поджигали их тонкие тяжёлые веки. Она была в этом доме, падший ангел? Наглядное изображение моей судьбы? Она курила и не желала прекращать, я помню, как она выдыхала дым, её маленьких девчоночьих лёгких хватило бы на туман для всего этого огромного бездушного дома. Я открыл дверь – на секунду слился с ней плечом, целый миг дверь не хотела меня отпускать. Я вошёл, я продолжил свой путь, я возвращался с самой жуткой повинной. Грязный февральский город был моим детдомом, а я превратился в ребёнка. И улица, скрывшаяся за моей спиной, точно её уже нет, а могло и вообще никогда не быть, и дверь, и ступени – всё было заплёвано, я сам превратился в плевок. Я возвращался, чтобы стать Евой – сорвать яблоко с ветки. Безумно горькое от нитратов яблоко – добавляют ли в яблоки нитраты? Я поднялся по ступеням, моё тело было огромным, как дом, заполнило его, моё дыхание трубило о моих ошибках на всю округу, я возвращался, мне было жаль, что я столько ошибался, моё дыхание запотело на слишком грязных стенах. Окна светились голубоватым. В правильную Вселенную я зашёл или снова ошибся? Ошибся старой тяжёлой дверью. Я поднялся на 4 этаж. Это был осязаемо четвёртый этаж. Его пол был четвёртым, и зеленоватые стены были четвёртыми, и лампочка на изогнутой проволоке была самой что ни на есть четвёртой. Показалось, что я голоден, потому что с рождения никогда ничего не ел. Где-то мяукнула кошка. Подъездная кошка, дурочка, зверь ли ты или это мяукает моя прошлая жизнь? Полутьма лестничной клетки шандарахнула по вискам. Зуммер моей настоящей жизни в аранжировке далёких и давнишних автомобильных клаксонов, свиста пуль, которые наверняка летали в узких ночных переулках, но так и не достигли моей головы. В аранжировке листьев, опавших когда-то осенью – вот как шуршит моё дыхание! Рассыпавшиеся на молекулы листья колют мою кожу. Я вернулся к девушке, которую оскорбил, и если Бог окажется джентльменом, то вряд ли он меня простит за такой вопиющий проступок. Как же я ненавидел эту девушку! Я ненавидел её, воздух лестничной клетки, кроме мусора и кошачьей грусти, пах ещё и ей, мои лёгкие надрывались, пытаясь избавиться от ЕЁ углекислого газа. Люблю ли? Люблю ли её? Я позвонил, музейный экспонат в мелкие трещинки на поверку оказался дверным звонком. Этот визг, лязг и дребезжанье дало мне чуточку спасительного кислорода. Где-то во дворе довольно заурчала машина. Наверное, большая. Заурчала, наевшись вдоволь моей прошлой, прошедшей жизнью. Мне открыли дверь её руки. Желтоватые, тонкие и длинные, они присоединялись к тоненькому халату, а халат присоединялся к телу моего видения. Прошли столетия, мы состарились, мы устали, она пригласила меня внутрь кивком головы. В книгах часто пишут про такие приглашения кивком головы. Но в жизни это как-то неестественно, наигранно и театрально. Я осмелился поднять глаза и увидел этот кивок, он ослепил меня, лишил способности соображать, ослепил моим прошлым, и потерянными возможностями, и пустотой, и нежностью к нашему ребёнку, которого, в принципе, мы могли зачать, задержи мы свою ссору чуть-чуть подольше. Её русые пряди, мягкие и пушистые, уныло обвисли на худые плечи, а бледное лицо с чёрными пятнами вокруг глаз вмещало столько усталости, сколько не должно вмещать даже всё тело молоденькой девчонки. Я опустил глаза на её руки, придерживающие дверь, она придерживала её обеими руками, боялась отпустить или силилась этого не делать?, время растянулось, Вселенная была не та, я постарел безумно, её пальцы были тонкие и красивые, я поднял свою руку, дотронулся до аристократического запястья. Прохладное, остывшее с момента нашей последней встречи. Живое и твёрдое. Я перешагнул через порог, пошёл вперёд по коридору, её дыхание, тихое, не то, что моё, подталкивало мою новую жизнь, ничем не лучше предыдущей, в верном направлении. Далеко-далеко за мной захлопнулась дверь, казалось, она прищемила меня, моё тело, и я теперь бултыхаюсь, ополовиненный герой, дурак, как подъездная кошка. Коридор был желтоватым от света. Я вернулся к девушке, которую ненавижу. Но она оказалась мне безумно нужна, как странно, подслеповатый гений, грациозный крот, усталая женщина, ум во взгляде прячется за нудной усталостью. Я-то оправился, я сам вернулся, я передвигал ноги по затвердевшей сплющенной земле, льдистой и бледной, я готов был поверить, что Земля – диск, её край понятен и прост, он как бы сам собой разумеется, внизу белая бездна или лёд. Я одинокий камень посреди Антарктики. Я ненавидел эту девушку, странную, злую, тонкую, пахнущую табаком, невозможно усталую и невозможно живую, ничего не изменило время, свет ламп жёлт, тёмно-голубое небо липнет к окнам комнаты, как лизун. Что это за комната? Имеет ли она право существовать? Девушка села на диван, обхватила себя за ноги, за острые согнутые коленки. Халат не стал топорщиться, не выдержал и обвис. Я был противен сам себе, мне дурно было быть в собственном теле. Она не двигалась, молчала, понурив голову. Я сел рядом, протянул руку, опустил, обнял её, эту девушку, страшно неловко. Она не шевельнулась, я обнял её крепче, целый век, я умер, я сжал её маленькие лопатки-крылышки, она нужна мне, очень сильно, боже мой, какое безумие. Она наклонилась вперёд, согнутые коленки упёрлись в меня. Она была твёрдая и живая. Такой ли одинокий этот антарктический камень? Я отстранился, посмотрел ей в лицо, если она живая, тогда и я тоже, она не улыбалась, глаза были тёмные. Я поднял руку. Я отвёл грустную прядь от любимого бледного лица, но всё равно - далеко не самого красивого на свете. Я вернулся. Мало ли ей этого или, напротив, слишком, чересчур много? Я пальцами взялся за её подбородок, поднял её лицо, чтобы увидеть высокий лоб и странный завораживающий блеск в глазах, я всего лишь поднял её лицо, а чувство было такое, будто я её ударил. «Прости», сказал я. «Прости меня, пожалуйста». Комната сжималась вокруг нас, мы были в самой середине чьего-то сердца. «Прости меня, если сможешь». Слова выходили с трудом. Их вытаскивали откуда-то из желудка ржавыми крючьями. Она молчала. «Ты умеешь говорить?» - раздражённо спросил я. Она улыбнулась так хрупко, презрительно и холодно, как улыбаются юные богини, узнав о своём бессмертии. Не то чтобы я видел на своём веку достаточно богинь. Одну я видел. Я потерял её. Я вновь нашёл, вернувшись. Глупо. Точно монетку на пыльном асфальте. Кажется, я извинился ещё раз, но не могу утверждать наверняка. Лизун, эта темнота, размок, синяя вечерняя вода прилила прямо к окнам. Скоро она высадит их, вольётся сюда. Уцелеем ли мы оба? Или эта девушка выживет ввиду своего божественного происхождения? Не пора ли бежать вниз, на улицу, где, наверное, у каждого второго, не считая первого, есть лодка, которая не потонет никогда? Я обнял её снова. Она как-то повалилась на меня, не отпуская остро согнутых коленок. Прижала меня своей терпкой душой, рвущейся из тела. А что так же рвётся из меня? Прошлые жизни? Самая последняя пытается вывести побыстрее все предыдущие на жёстком кожаном поводке. Безумие. Я не люблю её, но она нужна мне, что делать, если этого достаточно для безумия? Она отпустила свои ноги и села по-турецки. Она была всего лишь в коротком халатике, которому было очень далеко до её безумно прекрасных коленок. Нет, что вы, она не забыла об этом, это же тонкий актёрский жест…. Её оттопыренные коленки демонстративно не касались моих. Внутренняя сторона её бёдер оказалась белой и нежной. Золотистые волоски на коже немного поблёскивали. «Скажи хоть что-нибудь!»-взмолился я. «Что?»-хрипло спросила она и опять улыбнулась. «Что-нибудь». «Как будто я знаю, что». «Придумай». «Боже мой, какие глупости». «Прости меня, я самая большая-пребольшая сволочь в мире». «Если бы только в мире!»-делано-горько воскликнула она. «Я оскорбил тебя». «Оскорбил и очень обидел». «Да, оскорбил и обидел. Прости меня. Прояви великодушие». «Надо было вовремя думать. Теперь-то уже – что?» «Прости, прости!» «Я не дура»,-утвердительно склонила она голову. –«Я доверчивая, но не дура». «Я и не говорю, что ты дура». Эта моя жизнь закончилась, исчезла, бесславно, бесследно, начинается следующая, уже началась. «Ты, видимо, так думаешь, что я дура. Самая всепрощающая дура на свете». Я только вздохнул. Бог мой, как это получилось, что я нуждаюсь в ней больше всего на свете! « Я не считаю так. Прости меня. Я не знаю, что ещё….как дать тебе понять, что я…. Я не буду так…ну…никогда и…и всё такое». «Всё такое?» «Прости», -повторил я. Темнота сгущалась. Моё прошлое и моё будущее, сошлись, пересеклись, образуя два равных вертикальных угла, две прямые. Желтоватая кожа. Любимые глаза, тонкие руки. Дать ей понять, что я – всё ещё я, как и прежде, зависящий от неё. Полностью? Почему я в детстве боялся темноты? Она снова улыбнулась мне, как самому достойному из поверженных ею противников. Если я умру, она собственноручно вытащит свои отравленные стрелы из моих кровавых ран. Ведьма, вот что. Я нуждаюсь в ней, дико и до боли. «Ты даже цветы не догадался принести», - скривила она тёмные губы. Цветы. Смешно. Цветы, февраль, до жути давящая комната, нежная кожа девушки, её стальной характер. Она такая сволочь и такой циник, а ведь по ней и не скажешь, хватит одного взгляда на длиннющие загнутые кверху ресницы, блестящие, мягкие. «Прости, я забыл цветы. Прости меня». «Прекрати, сейчас же прекрати извиняться!» - она вскрикнула так, как вскрикивают разозлённые ведьмы. Не то чтобы я видел на своём веку достаточно ведьм. Я потерял немного богиню, а нашёл ведьму, да ещё какую. Мы помолчали, она сидела по-турецки, мне хотелось стиснуть её лицо, её руки, её бёдра, и так далее, по возрастающей. Любимая. Липкое, зазря такое ласковое слово. Нужда. Связывает ли меня с ней ещё что-то, помимо нужды? Сложности во взаимопонимании с другими людьми. «Ты всё ещё куришь?» - спросил я. Она вопросительно подняла брови. Рассмеялась. Лёгким свободным жестом дотронулась до смеющегося рта. Чему тут смеяться, неуёмная ты буйнопомешанная? Мы одни, и мы пропали. Люблю ли я её? Да? Разве? Почему? Она смеётся, смеётся, глядя мне в лицо. Я выгляжу полным идиотом. Может, все рядом с ней выглядят не слишком умными? Особенно мужчины. «Послушай», - шепнул я, мне казалось, что я целую её. Какие-то микроскопические воздушные ручейки её дыхания перемешивались с моими. «Слышишь?» «Конечно, слышу!» - раздражалась она. «Я люблю тебя». Она тихонечко вздрогнула. «Что, я твоя ложка дёгтя в бочке мёда?» «Люблю. Веришь? Люблю». Она замолчала, задумавшись о чём-то, явно постороннем, явно важнее меня и моих слов. Мне хотелось убежать отсюда, мне дико хотелось убежать. Холод, студёный ветер, только бы я мог, мог позволить себе убежать, что угодно, пусть. Меня затошнило. Я был противен сам себе. Я бы не убежал, даже будь она мне не нужна. Я бы возненавидел себя за бегство от девушки, особенно именно от этой. А она нужна. Так получилось. Оказалось, что очень даже нужна. Люблю? Видимо. Мы обнялись, я поднырнул между её рук, чтобы они мягко легли мне на плечи, а ей не пришлось делать лишних движений. Меня окатило волной нежного, горячего, влажного чувства, точно я пролил на себя чай или пустил в штаны. Она завозилась, доверяя свою маленькую ценную голову моему широкому плечу. Устроила свои колени рядом с моими. Прижала свои круглые ладошки к моей спине. Хотелось впитать её в себя, очень крепко обнять, пусть мои плечи срастутся с её руками. «Я тоже люблю тебя» - весело сказала она, стискивая мои ноги, неловко изогнутые в крендели, своими великолепными коленками. Отстранилась, мне пришлось неохотно ослабить объятья. Она рассматривала моё лицо, глаза её блестели, чудно, странно и завораживающе, ресницы были такими длинными, что в них умещалось отражение света люстры, её полусмертельная бледность и круги под глазами исчезали, их скрадывал тёмный воздух и обман моего зрения. Люблю. Да нет же, ни капельки? Девушка - месть. Я собрал её изящные руки со своих плеч, захватил маленькие запястья. Она почему-то нахмурилась, сжала брови в пушистые комочки. «Я тоже люблю тебя, но иногда - ненавижу». «Я помню», - сказал я. «Ещё бы», - хмурилась она. Мы поцеловались – это был запах и вкус кофе. Мокрая темнота выломала все окна, все двери, сочилась сквозь невидимые щели в стенах, но мы уже умели дышать под водой. По крайней мере, так казалось, когда она спросила: «У тебя кто-то был?», когда я виновато выдохнул: «Да». Она резко вырвала свои запястья их моего плена, встала – точнее, вскочила, расплескала темноту, статуей самовоздвиглась у окна – маленькой, дерзкой, обозлённой и худой статуей. «Две недели», - сказал я. «Только и всего. Дальше не получилось. Я всё время думал про…тебя». Она обернулась.

Следующие две недели были самыми счастливыми в моей жизни. Всегда здорово, когда тебя простили и снова любят, когда ты знаешь, что можно тебя простить и опять любить, и не меньше, чем прежде. Жизнь была на вполне себе шарообразной земле, без молчаливых злых истуканов у окна, без пощёчин и стен, без детских страхов, без лишних мечтаний, без особенных мыслей о прекрасном – только несчастные и бедные люди думают о прекрасном. Мы запоминали друг друга, нежность, мне приходилось просить прощения не чаще двух раз в час, я будил её щекоткой, но моя преступная щекотка не заканчивалась скандалом и расставанием. Я покупал ей шведские мармеладки, она завязывала мне галстуки – широкий выбор – с пальмами, со слониками, в горошек, - она смеялась, касаясь своего рта. Мы любили друг друга, не говорили о прошлом, обожали совместные чаепития и засыпать под разными одеялами на одной кровати. Мы оба всегда пинались во сне. Может ли это быть причиной расставания?
Ну, а потом я поскандалил и ушёл, поставил, ч

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: