В издательстве «Лотаць» и «Звезды гор» вышли из печати 33 глава

Позвонил сегодня вечером Гаральду; своё утро он уже проводит в кресле редактора «Яунакас Зиняс». Также и Блюменталь. Мне так трудно ныне вырваться из семьи, ибо служанки нет и не могу Эллу оставить одну на более длительное время. Особенно в последнее время она опять была уставшей. Нужно найти выход. Весной издатели отказались печатать мои книги, посчастливится ли теперь?? Мне так чрезвычайно нужна служанка и ещё – оплатить долги, которые особенно гложут сердце Эллы. Как бы хотелось, чтобы мой друг все события и превращения соизмеряла с Великим Будущим, тогда бы она стала намного спокойнее и смотрела бы на всё с большим доверием. В конце концов ведь будет хорошо!

8-16 июля

Мой друг вернулась домой поздно вечером обновлённая. Мы ещё долго говорили под звёздным небом. Но через несколько дней опять её начали грызть сомнения: «Как Гаральд может соединить свою деятельность с Учением? Он ведь ныне полностью поддерживает одну <партию>. Ему диктуют, и он исполняет. Иначе ведь он не был бы назначен редактором. В молодости я была близка <политике>, – сказала она. – Но затем я <разочаровалась>, ибо в её руководителях я увидела эгоизм, который основывался на <жестокости>. Убегая от этого, я прильнула к Учению. И разве Учение заставляло бы меня идти тем же путём, от которого я убежала?» Я глубоко понимаю боль её сердца, потому всячески пытаюсь успокаивать. Мы ведь можем принять то лучшее, что теперь есть в <России>. И она сильно изменилась и преобразилась к лучшему. И то, что основывается на старом мышлении, – это...

Я несколько раз был в Риге, встречался с друзьями. Блюменталь и Гаральд приглашают меня писать для своих газет. О чём же писать? О России у меня ещё мало материала. Пытаюсь перевести на русский язык свою статью о труде – пройдет ли? Нужно бы что-то делать, находясь в самом водовороте событий, но что? Гаральд сам ещё чувствует себя неуверенно, неспокоен перед своей великой ответственностью. «Друзья» его упрекали, что поместил статью Н.К., следовало подчеркнуть, что Родина Н.К. – СССР! Мне кажется, что Гаральд теперь старается искупить свою «вину», – может быть, поэтому и поместил фотографию с тремя девушками и т. д. Жаль, что в Гаральде, как ощущаю, мало латышских чувств. Я сам чувствую себя совершенным космополитом, но Гаральд вообще доходит до крайностей. Нет больше в «Яунакас Зиняс» ни одной статьи о латышской культуре. Может быть, теперь переходное время, когда всё в большей или меньшей степени преувеличивается? И Гаральд во имя будущего закрывает глаза на некоторые недостатки настоящего? С другой стороны, взяв на себя роль ответственного редактора, он вынужден печатать то, что велят из посольства или же местные. И я очень много думал, во всём ли согласуется деятельность Гаральда с Учением? Ибо он несёт великую ответственность за всё, что газета печатает, за каждое слово, которое она сеет в души людей. Странно, что именно на прошлой неделе нас навестили несколько друзей, притом все они отстаивают мнение, что пришло время сотрудничать. Я был удивлён бодростью Валковского. <Он говорит, что> нельзя позволить толпе установить поворот культуры, но нам, интеллигенции, полагается определить, какой быть культуре! К примеру, культура Ульманиса в последнее время отклонилась в негативную сторону. Такие же мысли выразил и Залькалн, который, уходя в своё одиночество, недавно покинул Общество. Карлис Эгле признаёт, что надо что-то писать, но больше о принципах. Зента Мауринь написала мне из Смарде, встревоженно спрашивая: «Как же понимать то, что теперь происходит вокруг Вас?» (Видимо, думает о д-ре Лукине.) Я съездил к ней в гости. Был и Раудиве. Вопрошает: «Скажите, какая связь Общества Рериха с ним и Ваша связь с Лукиным?» Говорю, что теперь там поворот в лучшую сторону. Эпоха антитезисов <со стремлением> к синтезу. Конечно, насилие и грубость мне внутренне бесконечно противны. Гаральд увлечён <политикой>, но есть какие-то культурные возможности. И Зента, и Раудиве в глубокой обеспокоенности, что же теперь делать? Надо бы действовать, но как? Можно было бы сотрудничать в периодической печати.

Теперь в Латвии властвует и ведёт Москва, в лице Выш<инского>. Быть может, это в своём роде и хорошо, ибо москвичи в культурной эволюции значительно дальше. Москвичи сильно умеряют <местных>, делают указания, как поступать, диктуют нынешнюю платформу, которая, в общем-то, приемлема – вводит дисциплину. Но трудно разобраться в их дальнейших намерениях. Местный центральный комитет коммунистической партии протестует против стремления провинциальных отделов к политической диктатуре, также – против слухов, что Латвия может потерять независимость. Она будто бы хочет перевоспитать народ в новом сознании, но не ввести новое устройство сразу. Но есть ли терпимость? Во главе ведомств находятся почти исключительно те личности, которые долгие годы пробыли в подполье и мало, как кажется, знают о великих переменах, в последние годы происходящих в России. Будто бы вышли из 1919 года.

Проф. Леинь утверждает, что назначен только до выборов сейма, то есть на две недели. В идеях много чудного. Были бы во главе интеллигентные и широко культурные личности. Но...

Выборы сейма. Выдвинут один список – «Блок труда», который подписали более десяти организаций. Было неожиданностью обнаружить в списке имя Гаральда. Блюменталя не было?! Может быть, перед ним раскрывается широкое поле деятельности? Как Гаральд заслужил такое доверие? Драудзинь и Буцен утверждают, что он вступил в коммунистическую партию. В этом ещё есть сомнения, по крайней мере, сам Гаральд не упоминал. В списке всё же подавляющее большинство партийных, за исключением, может быть, членов правительства. Вне политики остаться трудно, но... Разве последователь Учения <может быть в партии>? Е.И.[156] ... Понимаю, что, соизмеряя всё с Великим Будущим, можно приблизиться теснее <к России>, которая в своём существе уже сильно развивается и растёт. Я лично всё же был бы не в силах взять на себя такую великую ответственность, как Гаральд. Возможно, я аполитичен по природе? У Гаральда самого нет свободы действия, по партийным вопросам ему надо ориентироваться на то, что указывают ему или велят делать его «друзья». И в газету присылают статьи, которые он не может не печатать, если они приходят от партийных властей. В таком случае, что же он может делать больше, чем иной коммунистический редактор? Какое же он имеет значение, если не может более-менее выражать себя? Гаральд с жаром отстаивает убеждение, что и всем остальным надо деятельно участвовать в нынешнем строе. Два номера выпустил о Ленине. Он – человек огня и неизменно на сто шагов дальше, чем его товарищи, и, может быть, дальше, чем ныне позволяют границы. Я спрашивал у многих старших членов Общества. Драудзинь вначале несколько раз набрасывала и писала о женщине. Буцен – сам бы он не взялся быть редактором. Говорит: «Только через Учение. Идея вечна, а не строй. Весной я поддерживал обоих друзей. Теперь – разочаровался, особенно в Блюментале». Клизовский написал статью о Новом Мире для газеты Блюменталя. Но тот не поместил, даже после того, как он её второй раз переработал. Редактором он бы не пошёл, <не подходит> тактика. Однако он признаёт, что оба друга не напрасно стали редакторами. Всё же они «не на месте». Посетил меня Ст<ребейко>. Он, как обычно, свои тезисы подаёт в высоком стиле. «Космический Магнит использует каждый канал для своей деятельности, – говорит он. – Старый Доктор Лукин поступил бы так же, как молодой». Знаю, что Доктор, если бы и взял на себя такое, то из-за чуткости страдал бы от того, что теперь приходится делать. В связи с выборами опять в прессе и на улицах митинговый дух. Грубая, показная крикливость чужда интеллигенции, к такому она не привыкла, её разумение – труд в тишине. Знаю, что и старый Доктор избегал шумной толпы; он когда-то сказал, что не может участвовать в выборах, ибо не за кого голосовать. Теперь всё же иные условия. И ведь Доктор глубоко вчитывался в Учение. Однажды, прочтя в «Общине» о материализме, сам начал читать об историческом материализме, взял у меня книгу Ленина, которую после его смерти уже обратно я не получил, ибо невесть куда запропастилась. Так его сердце горячо отзывалось на каждое биение пульса Учения. Такая вот неясность в нашей среде. Размышляю, как же Н.К. вёл бы себя на нашем месте? Писем уже с апреля больше не получаем, единственно приходят телеграммы. На Ивана Купалу я получил телеграмму, высланную, видимо, в связи с событиями в Латвии: «Храните единение. Всё будет хорошо. Жду от Ивана хороших вестей. Привет». Глубоко заныло сердце – как же Н.К. стремится попасть обратно на свою родину! И это так необходимо, и многое уже, быть может, упущено. Но почему ему не дают разрешение? Почему вся деятельность Блюменталя и Гаральда имеет мало успеха? С другой стороны, Н.К. в своих статьях горячо хвалит Россию и её достижения.

Почему он не находится уже там, где его присутствие так чрезвычайно необходимо? Очень, очень о многом теперь нужно было бы посоветоваться с Н.К. По настоянию Гаральда и наше Общество присоединилось к числу поддерживающих «Блок труда». Это было большим шагом, ибо, во-первых, мы этим себя определили в политике, а, во-вторых, высказали открыто свои симпатии. Я понимаю так, что без этого Общество могли закрыть, а также <дело> Н.К. <о визах не продвинулось бы>. И всё же на сердце была большая тяжесть. Гаральд настаивал, но если бы хотел, сделал бы возможным...

Всё время я был в Юрмале, говорил по телефону с Блюменталем, декларацию подписал и он и Гаральд. Моя жена снова <волнуется>. Думает, что это подписание <компрометирует> Общество...

Разумеется, вся интеллигенция, которая привыкла искать у нас чистую культуру, ныне взирает на нас в недоумении. Не однажды я слышал: «Кто же такие последователи Рериха?» Как ответить на это? Наши идеи выражены хорошо в письмах Е.И. и в Учении... Но мы верим, что какие бы ни были недостатки теперь, <Россия> стремительно развивается... Странно было наблюдать выборы. Инструктировали, декларировали – равные, справедливые, свободные выборы, приглашали подавать вне «Блока труда» и другие списки и т. д. Все другие списки отклонили. О К. – умолчали. Пресса против него. Проголосовало 95 %.

Правительство Ульманиса всё больше заключало жизнь в границы. Но хотя бы расширились теперешние границы! Были бы личности во главе культуры! Знаю, что вообще-то ищутся интеллигентные люди, чтобы вступали в коммунистическую партию.

Вера в будущее. Главное теперь – подъём сознания в служении общему благу. Были бы хоть руководители с более-менее духовным звучанием, которые освободили бы от прислуживания вкусам толпы. Верю и желаю верить, что ныне в интеллигентнейшей части Советского Союза гораздо больше культуры. Как всё сложится?

20 июля. Суббота

Я встретился в редакции с Гаральдом и Блюменталем. Опять был очень раздосадован, опять острые нападки. Не дают статьи, не поддерживают их и т. д. У меня не было материалов о Союзе (теперь пишу о стахановцах), но передовицы, какие теперь пишут, я просто не способен делать. Диктуют... Отчего Гаральд столь нетерпим? Почему не может допустить и несколько иного подхода? Уже начиная с осени Гаральд мечтает о присоединении... Но есть и другая прогрессивная интеллигенция, и другие возможности несоветской духовной культуры. Если подумать, ведь надо признать: возможно, ни у кого в Латвии сердце так не кровоточило и не горело, как у Эллы. Конечно, в её чувствах была доля преувеличения, ибо она мало соизмеряла происходящее с Великим Будущим... Но, с другой стороны, разве Гаральд не был одним из тех, кто больше всего усердствовал ради присоединения? Он и Блюменталь, будучи редакторами самых крупных латышских газет, возможно, особенно этому способствовали. Я никогда не был националистом, никогда не думал о национальной проблеме, ибо она, по существу, мне чужда. Но <что плохого> в независимости, если её руководители являются культурными людьми? Ибо сегодня уже большими буквами пишут: «Поздравляем четырнадцатую Латвийскую Советскую Республику». Уже вчера, после широкой манифестации, можно было понять, что давным-давно был замысел присоединить, только желали подготовить сознание народа. Говорю своим друзьям: если завтра и будет решено присоединяться, то смело надо смотреть в будущее. Мы ведь верим в эволюцию и при коммунистическом строе. Мы ведь верим, что в конце концов «всё будет хорошо». Мы ведь тоже верим будущей миссии России. Мы верим будущему братству народов. Мы верим всему тому, что возвещает Учение. Мы верим в новую Эру Света, которая уже скоро наступит на Земле.

21 июля. Воскресенье

Исторический день. Радикальный поворот в жизни Латвии. Сегодня Латвия отказалась от своей самостоятельности и соединилась с другими своими братскими советскими народами. В три часа дня сейм принял резолюцию, которая провозглашает Советскую Латвию. В пять часов голосовали за вхождение в великий Советский Союз. Собрание сейма началось в 12 часов в Национальном театре, там, где в 1918 г. уже однажды родилась Латвия. Символически здесь же произошла и смена государственного устройства Латвии. Я слушал по радио, но в двенадцать разразилась такая гроза с громом и молнией, что возможно было включить только через полчаса. Речи, митинговые речи. Говорили и делегаты. Зачитывались многие телеграммы. Всюду звучала мысль, что Латвия должна войти в Советский Союз...

Мы уже знаем, что на собраниях обычно какой-то деятель зачитывал резолюцию и спрашивал: «Кто против?» И в армии были вынуждены подписывать, иначе военнослужащих увольняли. И знаем, как голосовали. И всё же часть народа – в восторге. Всё остальное большинство глубоко потрясено в ожидании радикальных перемен. И всё же самые светлые сознания верят, что эволюционно так должно быть, что всё направится к лучшему. Надо найти возможность сотрудничать! Но пусть бы вначале исчез дух толпы. К чему эти манифестации, в которых определённым чиновникам (так же, как во времена Ульманиса) надо было участвовать в обязательном порядке. К чему эти крики, лозунги, аплодисменты? Когда же будет царствовать культурная тишина сердца и могущественная воля духа?

20 сентября

Мы надеялись, что наше Общество так скоро не ликвидируют. Гаральд всегда самоуверенно успокаивал. И я доверял ему, ибо он был «большим начальником», и верил, что он что-то в нашу пользу делает. И только он мог бы чего-то добиться. Но оказалось, что он ничего не делал. Нежданно появилось сообщение в газетах (от 6 августа), что Общество Рериха ликвидируется и ликвидаторами назначены С. и К.[157] Это было как молния зимней ночью. Хотя за несколько дней до того у нас было предчувствие. В пятницу вечером, 9 августа, у нас было заседание правления Общества, где мы передали кассовые книги и ключи ликвидаторам. Как много после этих дней пережито, выстрадано! Хоть бы мои члены правления дали мне какой-то совет! У них ведь больше опыта. Я один, своим умом, поначалу, быть может, слишком наивно представил эту ликвидацию. Может быть, было бы намного легче и лучше? С Гаральдом я встретился накануне, и во вторник в «Яунакас Зиняс», где он обрушил на меня ужаснейшие кощунства и угрозы. Его голос гремел по всем помещениям «Яунакас Зиняс». Конечно, всё это – моя вина! Что ещё мне оставалось делать, как молчать? Чем больше возражаешь, тем больше разъяряется. Вина, возможно, в расколе? Но как же возможна гармония, когда для Гаральда все сотоварищи по Обществу только «банда» и т. д. Нередко я слышал: «Его надо расстрелять!» Разве так говорит последователь Учения? Знаю, что Гаральд доходит до взрыва. Но разве мы можем всегда делать с ним вместе «прыжки»? Я думаю: глубочайшая любовь – это неторопливая, но сильная разумная привязанность. Да, воистину, если бы среди нас была настоящая дружба, может быть, наше Общество ещё какое-то время существовало бы, хотя всё равно в конце концов все частные общества со временем ликвидируют. Откуда в Гаральде такая враждебность (и в Блюментале)? Они называют это возмущением. Но он не позволяет другому высказать мысль, не позволяет даже по-деловому поговорить, и чаще всего, выслушав полчаса его «сильные слова», невозможно получить никакой ясности о самом деле. Ночью, после заседания ликвидационного комитета, я пережил то же самое, что и после ухода д-ра Феликса Лукина. На этот раз я похоронил свою взлелеянную мечту – общину. Всё самое святое всё же осталось в сердце нетронутым. И, однако, я потрясён болью и переживаниями. Н.К. всё ещё далеко от родины. Что же разлучает его с нею? Почему он не может попасть на свою родину? Эти вопросы без конца ложились на сердце. Всё, что делали друзья, было напрасным! Под конец – даже Общество закрыто. Не понимаю, почему они дружили только с посольством, но не с местными? Те и были против Общества, и закрыли его. С другой стороны, меня всё время гложут сомнения – не вступил ли в партию и сам Гаральд, ибо знаю ряд случаев, когда он серьёзно советовал членам Общества вступать в партию. Он и задал тон газетным статьям Стребейко и Бруно Якобсона. Всё время я был оставлен один с <проблемой> Общества. К счастью, в <помещении> Общества ещё некоторое время жили наши члены, так что вход в Общество для меня не был полностью закрыт. Весной, в связи с тревожным годовым собранием, Гаральд поручил Бруно Якобсону составить инвентарный список, и тот в спешке всё абсолютно «заинвентаризовал», даже некоторые личные вещи членов Общества, картины и т. д. Я не успел тогда проверить. К счастью, ликвидаторы оказались культурными людьми. Мы получили обратно Кресло, часть репродукций. Обещали вернуть книги и открытки из магазина Аншевиц, ждут резолюцию комиссара. Но ещё не организовано управление обществами и нет никакой ясности. Также совершенно неясен вопрос относительно картин. Произведения Н.К. и Святослава, конечно же, являются собственностью самих авторов. Только не знаем, уважит ли это правительство, ибо Рерих живёт за границей и мы не имеем возможности с ним переписываться. Прошение мы подали. Также Гаральд потребовал обратно свои картины латышских художников. В его собственности могло быть ещё больше, но часть из них внесена в инвентарь. Хотим выкупить «Письма Елены Рерих», которые остались в собственности Общества. Также наша большая библиотека (около 1500 экз.) из магазина Аншевиц, куда была одолжена, переселилась в Общество. Наш Буцен оказался родственником И. Б<уцена> – управляющего музеями. Поэтому мы надеялись, что, может быть, наш музей всё же станет государственным. В субботу 21 сентября в Обществе собралась комиссия, где кроме нас был ещё молодой Буцен и Борис Виппер, последний – в качестве художественного эксперта. Он к картинам Рериха отнёсся довольно холодно, самую большую картину «Кулута» оценил в 1.500 латов(!!), в то время как сам автор установил цену 6.500 долларов! Виппер сказал: «Об отдельном музее не может быть речи, в лучшем случае можно было бы выделить отдельную комнату в Государственном музее». Если вывесят только несколько картин, куда же денутся остальные? На чердак? Было бы хорошо, если бы мы их получили обратно. В принципе, несомненно, лучше, если бы картинам было выделено отдельное помещение, если бы к ним относились с уважением. Буцен-младший, кажется, мало интересовался картинами Рериха, гулял больше в середине зала. Когда я его спросил, не оставить ли Музей как отдельную единицу, он ответил: «Это тогда уж было бы "Лавочкой чудес"». Гаральд за это очень рассердился и начал говорить в резких тонах, что в таком случае он забирает картины к себе и т. д. Удивляюсь, как он не умеет говорить по сознанию и не может соблюсти такт. Понимаю и точку зрения молодого Буцена. Для того, чтобы доказать, что за рубежом компетентные люди ценят искусство Н.К. очень высоко, мы послали Випперу Монографию и другие книги. Так и наша мечта об отдельном музее не осуществилась. В скором времени решится судьба картин.

Я опубликовал две статьи о стахановцах. Хотел бы писать ещё о науке, но нет материала. Подал статью о «культуре как объединительнице», но, конечно, не подошла. И об «искусстве для всего народа» не рискнул. Надо писать о фактах, а не теорию. Когда окончательно решится судьба Общества, тогда смогу интенсивнее думать о чём-то другом.

Наши симпатии уже летят к России. Надо найти возможность включиться в культурную работу. И моя мечта – созидать Новый Мир, истинную Страну Братства.

7 октября 1940

Сердце очень неспокойно: что же будет с картинами Н.К.?

В пятницу мы отослали Н.К. телеграмму, ибо необходимо его подтверждение, что картины принадлежат ему, иначе могут перейти в собственность государства. Только что пришёл ответ. Чтобы отправка телеграммы не была самовольной, Гаральд посоветовался с секретарём Ветровым. Последний в субботу уехал, простился с Ригой. Это он назначил Гаральда и Блюменталя на высокие посты, с которых теперь они оба ушли. Блюменталь был назначен и руководителем отдела снабжения. Всё на столь краткое время! Так много я думал, и всё же не понимаю. Может быть, местные сердиты на Гаральда, что он «обошёл» их и поставлен на пост из-за рубежа? Может быть, это повлияло и на настроение против Общества? Кто знает, по каким мотивам закрыли? Если бы мы мирно, незаметно делали свою культурно-философскую работу, может быть, нас бы не тронули? Кто знает? Как ни старались Гаральд и Блюменталь, мы ведь не могли скрыть нашей работы по восточной философии. Москвичи, кажется, терпимее, они на это, быть может, смотрели сквозь пальцы. Кажется, там ныне ощущается новое продвижение к Культуре и Этике. В октябре решатся многие проблемы, связанные с Обществом.

Co-роковой год!

...Те, кого он так поносил, опять – его друзья. «Tempora mutantur»[158]... Гаральд был «безумным в Боге». Ибо он громил, совершенно не владея собой, но веря в пользу дела. Его огонь, как потоп, заливал его.

В Обществе у Гаральда было несколько сторонников, которые так же резко всё преувеличивали, к другим членам Общества относились враждебно. Один или двое из них в группе сказали, что Сталин – «посвящённый». Конечно, отрицать тут <было бессмысленно>, эту тему вообще задевать было опасно, могло дойти до ушей «друзей»...

Но учителем Гаральда во всех вопросах был Блюменталь. Если Гаральд излишне преувеличивал, то ответствен за это Блюменталь. Блюменталя я меньше понимаю. Книги Учения он знает мало, кроме «Общины». Но теперь между ними какой-то конфликт. Гаральд на Блюменталя тайно сердится.

Позже (в этом году), когда я встретился с Блюменталем, он мне сказал, что до июня прошлого года он делал всё правильно. Может быть, и Гаральд думает, что до июня действовал абсолютно справедливо? Не хочу его расспрашивать. Но если бы журнал[159] вышел в феврале, что было бы тогда?

Проблема заключалась в том, чтобы Н.К. попал в Россию. Но, кроме неё, ещё важная: найти среди «друзей» приверженца Учения. И этой второй <задаче> Гаральд и Блюменталь мало уделяли внимания, ибо просто таких не было. Все «друзья» – это была всего одна личность, от силы – две. Кажется, там были и другие люди, быть может, намного культурнее и благороднее, но, как Блюменталь мне позже сказал, они боялись с ними встречаться, ибо там ведь был «шпион на шпионе». Но Е.И. неоднократно мне писала: «Обращайте внимание на тех из новых друзей, которые хотя бы отчасти отзвучат на книги Живой Этики. Ведь среди них могут такие ищущие души оказаться».

Но что, если Михаил Ветров вводил в заблуждение, и до Сталина не дошла его информация об Н.К.? Гаральд и Блюменталь так и думали, но боялись спросить, послано ли правительству? Таким образом, в руках маленького чиновника находилась судьба всей эволюции. Пусть даже так, но надо было стопроцентно, честно выполнять задание, всё остальное отдав на волю судьбы.

Они оба думают, что если бы Н.К. был в России, то до войны бы не дошло. Но Гаральд сам неоднократно говорил, что Н.К. попал бы в руки чекистов.

Журнал в том виде, в котором вышел, оставляет впечатление несомненно политическое. И тем более я знал, что главная статья по своему настрою была направлена против воли и взглядов существующего правительства, что пропустить её в свет нормальным путём было абсолютно невозможно, но только при помощи других, на что Гаральд намекал. Я совершенно не мог смириться с тем, что, к примеру, помещаются в журнал военные песни, в которых прославляется Сталин. Знаю, что «Агни-Йога» говорит о Сталине. Гаральд и Блюменталь пару недель назад прочли мне <одно место> из письма Е.И. от 8 февраля 1940 г., где она указывает на 57-й параграф и говорит о партиях. Позже Блюменталь сказал, что он это забыл. Это место Гаральд читал ещё в конце июля. С радостью я боролся бы во имя блага Учения, но не во имя политики, которая для нас во многом неприемлема. Теперь Гаральд признаёт, что журнал надо было смягчить, что он сам кое-что бы вычеркнул, но тогда из-за строптивости Блюменталя и ради пользы дела надо было согласиться. Да, Гаральд сделал поистине благородный жест, когда пожертвовал собой ради Блюменталя, подписавшись совместно с ним в качестве редактора. Блюменталь, который всё время обещал это, в последний момент отказался, испугавшись ответственности. Но в таком случае ответственность легла бы, разумеется, единственно на меня, причём за то, чего я не делал.

Если бы Е.И. просмотрела журнал и признала всё правильным, я ни на мгновение не замедлил бы переориентироваться и постарался согласиться. Я ведь ошибался и относительно Тагора, отказавшись переводить некоторые его труды, идейно отличающиеся. Но пока я не знаю её мыслей; я чувствую, что в журнале допущены этические ошибки, которые и привели к великому расколу, к трагедии и, быть может, повредили и Плану.

У меня после последних писем Е.И. появилось такое чувство, что она считает меня виновным. Трагедия была в том, что я тоже чувствовал свою вину, но не знал, что и как мне следует исправлять. Кто бы мне сказал, как мне надо было поступать! Если бы, к примеру, всё повторилось, не поступил бы я таким же образом? Может быть, стал бы единственно твёрже и мужественнее. Если бы мы тогда выгнали Валковского, разве этим помогли бы делу? Я тогда считал Валковского малозначительным во всём этом деле, сам он был малоподвижным, и встречался я с ним довольно редко. В последние годы от Валковского я внутренне отдалился, ибо он был излишне педантичным в работе, хотя и обладал некоторыми хорошими свойствами. Может быть, в этом конфликте, в проявлении его упрямства выразились его обидчивость и известное самомнение? Я его защищал, потому что думал, что его ущемляют, что друзья хотят любой ценой его «съесть», притом отчасти – по личным мотивам. Разумеется, в душе самого Валковского в те дни тоже происходило нечто недоброе. Я его сердца тогда «не читал». Е.И. читала его мысли, потому через призму Е.И. я пытался подойти объективнее.

Журнал вышел в мае. В начале мая со всей семьёй я уехал в Меллужи, ибо дети заболели коклюшем. Это было лето, полное мучений. У жены нервы совсем больные. <Бессонные> ночи из-за детей – это ещё самое малое. После всего этого я чувствовал себя духовно и физически как запачканный. Несколько месяцев даже не мог прикоснуться к Учению. Я тяжко переживал свою и чужую вину. Дело Н.К. рухнуло, по чьей вине? Летом я читал только опубликованные письма Е.И., но последние письма её перечитываю только теперь. Ибо тогда эти письма будили во мне чрезвычайные страдания. Думал также часто об Указании Учителя мне: «мужество и твёрдость». Почти полтора года, можно сказать, я был во власти всего столь трагически происшедшего. По своей натуре я всегда был оптимистом, но теперь несу в себе какую-то невыразимую тяжесть. Чувство нечистоты не позволяло мне и писать мою книгу, ибо ощущал себя недостойным. Учение ведь призывает взять на себя всю ответственность. Я ещё мог жить, когда немного забывал об этой ответственности. Летом были дни, когда я совершенно не мог дышать. Ибо слишком велико было задание, которое не получилось. И поэтому, как бы ни было велико моё устремление в будущее и вера, весьма часто меня тянуло назад, обратно в прошлое. Тем более потому, что многого и многого в нём я совершенно не понимаю. И на мне лежала главная ответственность...

Также встречи с Гаральдом мне почти каждый раз внушали подсознательный ужас. Жутким мне казался каждый контакт с ним. Ибо я не был убеждён, что эта встреча вновь не принесёт выброса «империла». Но летом не было утра и вечера, когда бы я не посылал Гаральду наилучших мыслей. Вечно он был раздражённым, потому я и думал, что он не прав, что преувеличивает. В Горы он писал чудесные письма. Конечно, эта раздражённость, вероятно, была больше всего лишь внешностью, душа его горела за общее благо, и так, что в его внешней жизни иногда вспыхивал фанатизм, он был готов ради цели платить наибольшую цену, жертвовать всем. Эта душа великого огня, знаю, со временем опять станет мне близкой. Когда полностью утихомирится внешне стихийное – он ведь ещё молод. Он должен возродиться заново.

Всё время звучали в сознании слова Е.И.

После прихода коммунистов мы с великим изумлением прочли <в газетах>, что Гаральд и Блюменталь стали «шеф-редакторами». Но, как мы предчувствовали, так и случилось: <власти> хотели только использовать наивных нейтральных деятелей культуры, чтобы после, когда они не смогут следовать дальше, отбросить. Они ведь хотели показать народу, что будут «компромиссы», таким образом заставить сознание привыкнуть к радикальным переменам.

Что это за жуткие дни были в начале января минувшего года! Я теперь так хорошо понимаю Гаральда. Он в рождественской «неудаче» видел «космическое зло», и поэтому его недовольство достигало наивысшей степени. Он позже сказал, что нарочно накалял голос, чтобы на меня сильнее воздействовать. Не хочу повторять, что я переживал, ведь для моего сознания каждое грубое слово было как острейший клинок, и на этот раз – со стороны близкого человека. Возможно, мой подход мог быть несколько иным, но глубоко в моём сознании жила мысль: где грубость, там не может быть истины.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: