ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЛЕДОВАТЕЛЬ 3 глава

– Да что ж это такое! – взревел фермер. Новый осколок стукнул его в лоб. Фермер замолчал и стремглав бросился к своей телеге. Это было как раз напротив Андрея, и Андрей подумал сначала, что фермер упадет сейчас боком на телегу, махнет по всем по двум и умчится к себе на болота, подальше от этого опасного места. Но бородач и не думал махать по всем по двум. Бормоча: «З-заразы, пр-роститутки…» он с лихорадочной поспешностью и очень ловко расшпиливал свой воз. Андрею за его широкой спиной не было видно, что он там делает, но женщины в доме напротив все видели – они вдруг разом завизжали, захлопнули окна и скрылись. Андрей глазом моргнуть не успел. Бородач легко присел на корточки, и над его головой поднялся к крышам толстый, масляно отсвечивающий ствол в дырчатом металлическом кожухе.

– А-атставить! – заорал Фриц, и Андрей увидел, как он громадными прыжками несется откуда-то справа прямиком к телеге.

– Ну, гады, ну, заразы… – бормотал бородач, совершая какие-то замысловатые и очень сноровистые движения руками, сопровождавшиеся скользящими металлическими щелчками и позвякиваниями. Андрей весь напрягся в предчувствии грохота и огня, и обезьяны на крыше, видимо, тоже что-то почуяли. Они перестали швыряться, присели на хвосты и, беспокойно вертя собачьими головами, принялись трескуче обмениваться какими-то своими соображениями. Но Фриц был уже рядом с телегой. Он схватил бородача за плечо и повелительно повторил:

– Отставить!

– Подожди! – досадливо бормотал бородач, дергая плечом. – Да подожди, дай я их срежу, сволочь хвостатую…

– Я приказал отставить! – гаркнул Фриц. Тогда бородач поднял на него лицо и медленно поднялся сам.

– Что такое? – спросил он, с неимоверным презрением растягивая слова. Ростом он был с Фрица, но заметно шире его и в плечах, и пониже спины.

– Откуда у вас оружие? – резко спросил Фриц. – Предъявите документы!

– Ах ты сопляк! – с грозным удивлением сказал бородатый. – Документы ему! А вот этого не хочешь, вошь белобрысая? Фриц не обратил внимания на неприличный жест. Продолжая глядеть бородачу прямо в глаза, он гаркнул на всю улицу:

– Румер! Воронин! Фрижа! Ко мне! Услыхав свою фамилию, Андрей удивился, но тут же оттолкнулся от стены и неторопливо пошел к телеге. С другой стороны мелкой трусцой приближался приземистый вислоплечий Румер, в прошлом – профессиональный боксер, и бежал со всех ног дружок Фрица, маленький, тощий Отто Фрижа, золотушный юноша с сильно оттопыренными ушами.

– Давайте, давайте… – недобро усмехаясь, приговаривал фермер, наблюдая все эти военные приготовления.

– Я еще раз настоятельно прошу вас предъявить документы, – с ледяной вежливостью повторил Фриц.

– А шел бы ты в ж… – лениво ответствовал бородач. Смотрел он теперь главным образом на Румера, а руку как бы невзначай положил на кнутовище весьма внушительного кнута, искусно сплетенного из сыромятной кожи.

– Ребята, ребята! – предостерегающе сказал Андрей. – Слушай, солдат, брось, не спорь, мы из мэрии…

– Трах-тарарах я вашу мэрию, – ответствовал солдат, взглядом измеряя Румера с головы до пят.

– Ну, в чем тут дело? – осведомился тот негромко и очень хрипло.

– Вы отлично знаете, – сказал Фриц бородачу, – что оружие в черте города запрещено. Тем более – пулемет. Если у вас есть разрешение, прошу предъявить.

– А кто вы такие – разрешение у меня спрашивать? Что вы мне – полиция? Гестапо какое-нибудь?

– Мы – добровольный отряд самообороны. Бородач ухмыльнулся.

– Ну и обороняйтесь, если вы из обороны, кто вам мешает? Назревало нормальное, основательное, вдумчивое толковище. Отряд постепенно собрался вокруг телеги. Даже аборигены мужского пола вылезли из подъездов – кто с каминными щипцами, кто с кочергой, а кто и с ножной от стула. С любопытством разглядывали бородача, зловещий пулемет, стоявший на брезенте торчком, что-то округлое и стеклянное, поблескивающее из-под брезента. Принюхивались – фермер был окружен своеобразной атмосферой запахов: пот, чесночная колбаса, спиртное… Андрей же с каким-то умилением, удивлявшим его самого, разглядывал выцветшую, пропотевшую под мышками гимнастерочку и одинокой (и то незастегнутой) бронзовой пуговичкой на вороте, знакомо сдвинутую на правую бровь пилотку со следом пятиконечной звезды, могучие кирзовые сапоги-говнодавы – только бородища, пожалуй, казалась здесь неуместной, не вписывалась в образ… И тут ему пришло в голову, что у Фрица все это должно вызывать совсем иные ассоциации и ощущения. Он посмотрел на Фрица. Тот стоял прямой, сжав губы в тонкую линию, собравши нос в презрительные морщины, и старался заледенить бородача взглядом серо-стальных, истинно армейских глаз.

– Нам разрешения не полагаются, – лениво говорил между тем бородач, поигрывая кнутом. – Нам вообще ни хрена не полагается, только кормить вас, дармоедов, нам полагается.

– Ну, хорошо, – гундел в задних рядах бас. – А пулемет-то откуда?

– А что – пулемет? Смычка, значит, города и деревни. Я тебе – четверть первача, ты мне – пулемет, все честно-благородно…

– Ну, нет, – гундел бас. – Пулемет все-таки – это вам не игрушка, не молотилка какая-нибудь там…

– А мне вот кажется, – вмешался рассудительный, – что фермерам как раз оружие разрешено!

– Оружие никому не разрешено! – пискнул Фрижа и сильно покраснел.

– Ну и глупо! – откликнулся рассудительный.

– Ясное дело, что глупо, – сказал бородач. – Посидел бы ты у нас на болотах, да ночью, да еще когда гон идет…

– У кого гон? – с живейшим интересом осведомился интеллигент, протискавшийся со своими очками в первый ряд.

– У кого надо, у того и гон, – ответил ему фермер пренебрежительно.

– Нет-нет, позвольте… – заторопился интеллигент. – Ведь я биолог, и мне до сих пор не удается…

– Помолчите, – сказал ему Фриц. – А вам, – продолжал он, обращаясь к бородачу, я предлагаю следовать за мной. Во избежание напрасного кровопролития предлагаю. Взгляды их скрестились. И ведь надо же, почуял как-то прекрасный бородач, по каким-то одному ему заметным черточкам понял, с кем приходится иметь дело. Борода его раскололась ехидной ухмылкой, и он произнес противным, оскорбительно тоненьким голосом:

– Млеко-яйки? Гитлер капут? Ни черта не боялся он кровопролития – ни напрасного, ни какого. Фрица словно ударили в подбородок. Он откинул голову, бледное лицо сделалось пунцовым, на скулах выступили желваки. На мгновение Андрею показалось, что он сейчас бросится на бородача, и Андрей даже подался вперед, чтобы встать между ними, но Фриц сдержался. Кровь снова отлила от его лица, и он сухо объявил:

– Это к делу не относится. Извольте следовать за мной.

– Да отстаньте вы от него, Гейгер! – сказал бас. – Ясно же, что это фермер. Виданное ли это дело – к фермерам приставать! И все вокруг закивали и забормотали, что да, явный фермер, уедет и пулемет с собою заберет, не гангстер же он какой-нибудь, на самом-то деле.

– Нам павианов отражать надо, а мы тут в полицию играем, – добавил рассудительный. Напряжение сразу вдруг разрядилось. Все вспомнили о павианах. Оказывается, павианы снова разгуливали, где хотели, и держались, как у себя в джунглях. Выяснилось также, что местному населению, по видимому, надоело ждать решительных действий отряда самообороны. Население, по видимому, решило, что толку от этого отряда не будет и надо как-то устраиваться самим. И уже женщины с кошелками, деловито поджав губы, спешили по своим утренним делам, причем многие держали в руках веники и палки от швабр, чтобы отмахиваться от самых настырных обезьян. С витрины магазина снимали ставни, а ларечник ходил вокруг своего разгромленного ларька, кряхтел, почесывал спину и явно что-то такое прикидывал. На автобусной остановке выросла очередь, а вот и первый автобус появился вдали. Нарушая постановление городского управления, он громко сигналил, разгоняя павианов, на знакомых с правилами уличного движения.

– Да, господа мои, – сказал кто-то. – Видимо, придется нам и к этому приспособиться. По домам, что ли, командир? Фриц угрюмо исподлобья оглядывал улицу.

– Ну, что ж, – произнес он обыкновенным человеческим голосом. – По домам, так по домам. Он повернулся и, сунув руки в карманы, первым направился к грузовику. Отряд потянулся за ним. Чиркали спички и зажигалки, кто-то обеспокоенно спрашивал, как же быть с опозданием на службу, хорошо бы справку какую-нибудь получить… Рассудительный и тут нашелся: сегодня все на службу опоздают, какие там еще справки. Толковище вокруг телеги рассосалось. Остались только Андрей да очкастый биолог, который твердо положил себе выяснить, у кого же все-таки бывает на болотах гон. Бородач, разбирая и вновь упаковывая пулемет, снисходительно пояснял, что гон на болотах бывает, брат, у краснух, а краснухи, брат, это вроде крокодилов. Видал крокодилов? Ну вот, только шерстью обросшие. Красной такой шерстью, жесткой. И когда у них гон идет, тут уж, браток, держись подальше. Во-первых, они здоровые, что твои быки, а во-вторых, ничего во время этого дела не замечают – дом не дом, сарай не сарай, все разносят в щепки… Глаза у интеллигента горели, он жадно слушал, поминутно поправляя очки растопыренными пальцами. Фриц позвал из грузовика: «Эй, вы едете или нет? Андрей!» Интеллигент оглянулся на грузовик, посмотрел на часы, жалобно застонал и принялся бормотать извинения и благодарности. Потом он схватил бородача за руку, изо всех сил потряс и убежал. А Андрей остался. Он и сам не знал, почему остается. У него случилось что-то вроде приступа ностальгии. И не то, чтобы он соскучился по русской речи – ведь все кругом говорили по-русски; и не то, чтобы этот бородач казался ему воплощением родины, вовсе нет. Но было в нем что-то какое, по чему Андрей основательно истосковался, что-то такое, чего он не мог получить ни от строгого язвительного Дональда, ни от веселого, горячего, но все-таки какого-то чужого Кэнси, ни от Вана, всегда доброго, всегда благожелательного, но очень уж забитого. Ни тем более от Фрица, мужика замечательного по своему, но как-никак вчерашнего смертельного врага… Андрей и не подозревал, что так истосковался по этому загадочному «чему-то». Бородач искоса взглянул на него и спросил:

– Земляк, что ли?

– Ленинградец, – сказал Андрей, ощущая неловкость, и, чтобы затушевать эту неловкость, достал сигареты и предложил бородачу.

– Вон как… – сказал тот, вытаскивая сигарету из пачки. – Земляки, выходит. А я, браток, вологодский. Череповец – слыхал? Охцы-мохцы Череповцы…

– А как же! – страшно обрадовался Андрей. – Там же сейчас металлургический комбинат отгрохали, огромнейший заводище!

– Ой ты? – сказал бородач довольно равнодушно. – И его, значит, тоже в оборот взяли… Ну ладно. А ты что здесь делаешь? Как зовут-то? Андрей назвался.

– А я, видишь ты, крестьянствую. Фермер, по здешнему. Юрий Константинович Давыдов. Выпить хочешь? Андрей замялся.

– Рановато как будто… – сказал он.

– Ну, может, и рановато, – согласился Юрий Константинович. – Мне ведь еще на рынок надо. Я, понимаешь, вчера вечером приехал и – прямо в мастерские, мне там давно пулемет обещали. Ну, то-се, опробовали машинку, сгрузил я им, значит, окорока, четверть самогона, гляжу – солнце выключили… – рассказывая все это, Давыдов кончил упаковывать свой воз, разобрал вожжи, сел боком в телегу и тронул лошадей. Андрей пошел рядом.

– Да, – продолжал Юрий Константинович. – Выключили тут, значит, солнце. А он мне и говорит: «Пойдем, говорит, я тут одно место знаю». Поехали мы туда, выпили, закусили. С водкой сам знаешь в городе как, а у меня самогон. Ну, бабы, конечно… – Давыдов пошевелил бородой от воспоминаний, затем продолжал, понизив голос: – У нас, браток, на болотах с бабами очень туго. Есть, понимаешь, одна вдова, ну, ходим к ней.. у ней муж в запрошлом году утонул… Ну и знаешь же, как получается – сходить то сходишь, деваться некуда, а потом – то ты ей молотилку почини, то с урожаем подсоби, то культиватор… А, з-зараза! – Он вытянул кнутом павиана, увязавшегося за телегой. – В общем, житуха у нас там, браток, приближенная к боевым условиям. Без оружия никак нельзя. А кто этот тут у вас, белобрысый? Немец?

– Немец, – сказал Андрей. – Бывший унтер-офицер, под Кенигсбергом попал в плен, а из плена – сюда…

– То-то я смотрю – морда противная, – сказал Давыдов. – Они, глистоперы, меня до самой Москвы гнали, в госпиталь загнали, ползадницы начисто снесли. Ну, а потом я им тоже дал. Танкист я, понял? – В последний раз уже под Прагой горел… – Он опять покрутил бородой. – Ну ты скажи, какая судьба! Надо же, где встретились!

– Да нет, он мужик ничего, деловой, – сказал Андрей. – И смелый. Выпендриваться, правда, любит, но работник хороший, энергичный. Для эксперимента он, по-моему, очень полезный человек. Организатор. Давыдов некоторое время молчал, почмокивая на лошадей.

– Приезжает это к нам на болота один на прошлой неделе, – заговорил он наконец. – Ну, собрались мы у Ковальского, – это тоже фермер, поляк, километрах в десяти от меня, дом у него хороший, большой. Да-а… Собрались, значит. Ну, и этот начинает нам баки вертеть: есть ли у нас правильное понимание задач Эксперимента. А сам он из мэрии, из сельхозотдела. Ну, и мы видим, конечно, что ведет он к тому, что ежели, скажем, есть у нас правильное понимание, то хорошо бы, значит, налог повысить… А ты женатый? – спросил он вдруг.

– Нет, – сказал Андрей.

– Я это к тому, что переночевать бы мне сегодня где-нибудь. У меня еще завтра утром здесь одно дело назначено.

– Ну, конечно! – сказал Андрей. – Какой может быть разговор. Приезжайте, ночуйте, места у меня сколько угодно, буду только рад…

– Ну, и я буду рад, – сказал Давыдов, улыбаясь. – Как никак, а земляки все-таки..

– Адрес запишите, – сказал Андрей. – Есть у вас на чем записать.

– Говори так, – сказал Давыдов. – Я запомню.

– Адрес простой: улица главная, дом сто пять, квартира шестнадцать. Со двора. Если меня вдруг не будет, загляните к дворнику, там китаец есть такой, Ван, я у него ключ оставлю. Очень Давыдов нравился Андрею, хотя, по видимому, взгляды их не во всем совпадали.

– Ты из какого года? – спросил Давыдов.

– Двадцать восьмого.

– А из России когда?

– В пятьдесят первом. Всего четыре месяца назад.

– Ага. А я из России в сорок седьмом сюда подался… Скажи-ка ты мне, Андрюха, как там на деревне – лучше стало?

– Ну, конечно! – сказал Андрей. – Все восстановили, цены каждый год снижают… Сам я в деревне, правда, после войны не был, но если судить по кино, по книгам, живут теперь в деревне богато.

– Гм… Кино, – с сомнением произнес Давыдов. – Кино, понимаешь, это такое дело…

– Нет, ну почему же… В городе, в магазинах-то все есть. Карточки отменили давно. Откуда берется? Из деревни ведь…

– Это точно, – сказал Давыдов. – Из деревни… А я, понимаешь, пришел с фронта – жены нет, померла. Сын без вести пропал. На деревне – пустота. Ладно, думаю, это мы поправим. Войну кто выиграл? Мы! Значит, теперь наша сила. Предлагают мне председателем. Согласился. На деревне одни бабы, так что и жениться не надо было. Сорок шестой кое-как протянули, ну, думаю, теперь полегче станет… – Он вдруг замолчал и молчал долго, словно бы позабыв про Андрея. – Счастье для всего человечества! – проговорил он неожиданно. – Ты как – в это веришь?

– Конечно.

– Вот и я поверил. Нет, думаю, в деревне – это дело мертвое. Это ошибка какая-то, думаю. До войны – за грудь, после войны – за горло. Нет, думаю, так они нас задавят. И жизнь ведь, понимаешь, беспросветная, как генеральские погоны. Я уж было пить начал, а тут – Эксперимент. – Он тяжело вздохнул. – Значит, ты полагаешь, получится у них Эксперимент?

– Почему это – у них? У нас!

– Ну, пускай у нас. Получился или нет.

– Должен получиться, – сказал Андрей твердо. – Все зависит только от нас.

– Что от нас зависит – мы делаем. Там делали, здесь делаем… Вообще-то, конечно, грех жаловаться. Жизнь хотя и тяжелая, но не в пример. Главное – сам ты, сам, понял. А если приедет какой-нибудь – уронишь его, бывало, в нужник, и вася-кот!.. Партийный? – спросил он вдруг.

– Комсомолец. Вы, Юрий Константирович, что-то уж больно мрачно настроены. Эксперимент есть Эксперимент. Трудно, ошибок много, но иначе, наверное, и невозможно. Каждый – на своем посту, каждый – все, что может.

– А ты на каком же посту?

– Мусорщик, – гордо сказал Андрей.

– Большой пост, – сказал Давыдов. – А специальность у тебя есть?

– Специальность у меня очень специальная, – сказал Андрей. – Звездный астроном. Он произнес это стеснительно и искоса поглядел на Давыдова, ожидая насмешки, но Давыдов, наоборот, страшно заинтересовался.

– В сам-деле, астроном? Слушай, браток, так ты же должен знать, куда это нас занесло. Планета это какая-нибудь или, скажем, звезда? У нас, на болотах то есть, каждый вечер по этому вопросу сцепляются – до драк доходит, ей-богу! Насосутся самогонки и давай, кто во что горазд… Есть такие, знаешь, что считают: мы здесь вроде как в аквариуме сидим – тут же, на Земле. Здоровенный такой аквариум, только в нем вместо рыб – люди. Ей-богу! А ты как считаешь – с научной точки зрения? Андрей почесал в затылке и засмеялся. У него в квартире по этому же поводу дело тоже доходило чуть ли не до драк – и без всякой самогонки. А насчет аквариума буквально теми же словами, хихикая и брызгая, не раз распространялся Кацман.

– Как тебе, понимаешь… – начал он. – Сложно это все. Непонятно. А с научной точки зрения я тебе только одно скажу: вряд ли это другая планете, и тем более – звезда. По моему, все здесь искусственное, и к астрономии никакого отношения не имеет. Давыдов покивал.

– Аквариум, – сказал он убежденно. – И солнце здесь вроде лампочки, и стена эта желтая до небес… Слушай-ка, вот этим проулком я на рынок попаду или нет?

– Попадешь, – сказал Андрей. – Адрес мой не забыл?

– Не забыл, вечером жди… Давыдов хлестнул по лошади, присвистнул, и телега, грохоча, скрылась в проулке. Андрей направился домой. Вот славный мужик, думал он растроганно. Солдат! В Эксперимент он, конечно, не пошел, а от трудностей убежал, но тут я ему не судья. Он – раненый, хозяйство было разрушено, мог он дрогнуть?.. Да и здесь, видно, житье у него тоже не сахар. Да и не один он здесь такой, дрогнувший, много здесь таких… По Главной уже вовсю разгуливали павианы. То ли Андрей к ним пригляделся, то ли они сами переменились, но они уже не казались такими наглыми или тем более страшными, как несколько часов назад. Они мирно устраивались кучками на солнцепеке, тараторили, искались, а когда мимо них проходили люди, протягивали мохнатые лапы с черными ладошками и просительно помаргивали слезящимися глазами. Было похоже, как будто в городе объявилось вдруг огромное количество нищих. У ворот своего дома Андрей увидел Вана. Ван сидел на тумбе, печально сгорбившись, опустив между колен натруженные руки.

– Баки потеряли? – спросил он, не поднимая головы. – Посмотри, что делается. Андрей заглянул в подворотню и ужаснулся. Навалено было, казалось, до самой лампочки. Только к двери дворницкой вела узенькая тропиночка.

– Господи! – сказал Андрей и засуетился. – Я сейчас… подожди… сейчас сбегаю… – Он судорожно пытался припомнить, по каким улицам они с Дональдом гнали вчера ночью и в каком месте беженцы вышвырнули баки из кузова.

– Не надо, – безнадежным голосом сказал Ван. – Уже приезжала комиссия. Переписала номера баков, обещали к вечеру привезти. К вечеру они, конечно, не привезут, но может быть, хотя бы к утру, а?

– Ты понимаешь, Ван, – сказал Андрей, – это был такой ад кромешный, стыдно вспоминать…

– Я знаю. Мне Дональд рассказал, как это было.

– Дональд уже дома? – оживился Андрей.

– Да. Он сказал, чтобы я к нему никого не пускал. Он сказал, что у него болят зубы. Я дал ему бутылку водки, и он ушел.

– Вот как… – проговорил Андрей, снова оглядывая кучи мусора. И вдруг ему до такой степени невыносимо, почти до истерики, до крика, захотелось помыться, сбросить вонючий комбинезон, забыть о том, что завтра придется лопатой разворачивать все это добро… Все вокруг стало липким и зловонным, и Андрей, не говоря больше ни слова, бросился через двор, на свою лестницу, наверх, через три ступеньки, дрожа от нетерпения, добрался до квартиры, вытащил из-под резинового коврика ключ, распахнул дверь, и душистая одеколонная прохлада приняла его в свои ласковые объятия.

Прежде всего он разделся. Догола. Скомкал комбинезон и белье, швырнул их в ящик с грязным барахлом. Грязь в грязь. Затем, стоя голышом посередине кухни, он огляделся и содрогнулся от нового отвращения. Кухня была забита грязной посудой. В углах громоздились тарелки, затянутые голубоватой паутиной плесени, усердно скрывавшей какие-то черные комья. Стол был заставлен мутными захватанными бокалами, стаканами и банками из-под консервированных фруктов. Мойка была забита чашками и блюдцами. А на табуретах тихо смердели потемневшие кастрюли, засаленные сковородки, дуршлаги и котелки. Он приблизился к мойке и пустил воду. О счастье! Вода была горячая! И он принялся за дело. Перемывши всю посуду, он схватился за швабру. Он действовал истово и с энтузиазмом, и как будто смывал грязь со своего собственного тела. Однако на все пять комнат его не хватило. Он ограничился кухней, столовой и спальней. В остальные комнаты он только заглянул с некоторым недоумением

– никак он не мог привыкнуть и понять, зачем одному человеку столько комнат, да еще таких безобразно огромных и затхлых. Он поплотнее прикрыл двери туда и заставил их стульями. Теперь надо было бы смотаться в лавку, купить что-нибудь на вечер. Давыдов придет, да и из обычной кодлы кто-нибудь завалится наверняка… Но сначала он решил помыться. Вода уже шла почти холодная, и все-таки это было прекрасно. Потом он застелил на постели свежие простыни. А когда он увидел на своей постели чистое белье, хрустящие накрахмаленные наволочки, когда он ощутил запах свежести, исходивший от них, ему вдруг страшно захотелось полежать чистым телом в этой давно забытой чистоте, и он рухнул так, что взвыла дурные пружины и затрещало старое полированное дерево. Да, это было прекрасно! Это было прохладно, душисто, скрипуче, и справа, в пределах достигаемости, обнаружилась пачка сигарет и спички, а слева, в тех же пределах – полочка с избранными детективами. Немного огорчало, что в пределах досягаемости не оказалось пепельницы, а полочку он, оказывается, забыл протереть от пыли, но это уже были совершенные пустяки. Он выбрал «Десять негритят» Агаты Кристи, закурил и принялся читать. Когда он проснулся, было еще светло. Он прислушался. В квартире и в доме стояла тишина, только вода, обильно капавшая из неисправных кранов, создавала странный звуковой узор. Кроме того, вокруг было чисто, и это тоже было странно и в то же время неизъяснимо приятно. Потом в дверь постучали. Ему представился Давыдов, могучий, загорелый, пахнущий сеном и свежим перегаром, как он стоит на лестничной площадке, держа лошадей под уздцы, с бутылкой самогона наготове. Снова постучали, и он проснулся окончательно.

– Иду! – заорал он, вскочил и забегал по спальне, ища трусы. Ему попались под руку полосатые пижамные штаны, забытые прежними хозяевами, и он торопливо натянул их. Резинка была слабая, и штаны пришлось придерживать сбоку. Противу ожидания за дверью не слышалось добродушного мата, не ржали кони и не булькала жидкость. Заранее улыбаясь, Андрей отодвинул засов, распахнул дверь, крякнул и отступил на шаг, вцепившись в проклятую резинку и второй рукой тоже. Перед ним стояла давешняя Сельма Нагель, новенькая из восемнадцатого номера.

– Сигареты у вас не найдется? – спросила она безо всякой приветливости.

– Да… пожалуйста… заходите… – пробормотал Андрей, пятясь. Она вошла и прошла мило него, обдав его запахом какой-то неслыханной парфюмерии. Она прошла в столовую, а он захлопнул дверь и с отчаянным криком: «Одну минуточку, подождите, я сейчас!» бросился в спальню. Ай-яй-яй, говорил он себе. Ай-яй-яй, как же это я так… Впрочем, на самом деле он нисколько не стыдился, а был даже рад, что вот его застали такого чистого, умытого, широкоплечего, с гладкой кожей и прекрасно развитыми бицепсами и трицепсами – даже одеваться жалко. Однако одеться было все-таки необходимо, он полез в чемодан, покопался там и натянул гимнастические брюки и синюю застиранную спортивную куртку с переплетенными буквами ЛУ на спине и на груди. В таком виде он и явился перед хорошенькой Сельмой Нагель: грудь колесом, плечи разведены, походка с оттяжечкой, в протянутой руку – пачка сигарет. Хорошенькая Сельма Нагель равнодушно взяла сигарету, чиркнула зажигалкой, и закурила. На Андрея она даже не смотрела, и вид у нее был такой, словно на все на свете ей наплевать. Вообще-то при дневном свете она и не казалась такой уж хорошенькой. Лицо у нее было скорее неправильное и грубоватое даже, нос коротковат и вздернут, скулы слишком широкие, а большой рот намазан слишком густо. Но ножки ее, основательно обнаженные, были превыше всех и всяческих похвал. Остальное, к сожалению, разглядеть было невозможно – черт знает, кто научил ее носить такую мешковатую одежду. Свитер. Да еще с таким ошейником. Как у водолаза. Она сидела в глубоком кресле, положив одну прекрасную ногу на другую прекрасную ногу, и равнодушно осматривалась, держа сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь. Андрей развязно, но изящно присел на край стола и тоже прикурил.

– Меня зовут Андрей, – сказал он. Она обратила свой равнодушный взгляд на него. И глаза у нее были не такие, какими казались давеча ночью. Глаза были большие, но вовсе не черные, а бледно-голубые, почти прозрачные.

– Андрей, – повторила она, – Поляк?

– Нет, русский. А вас зовут Сельма Нагель, вы из Швеции. Она покивала.

– Из Швеции. Так это вас тогда в участке лупили? Андрей опешил.

– В каком участке? Никто меня не лупил.

– Слушай, Андрей, – сказала она. – Почему у меня здесь машинка не работает? – Она вдруг поставила на колено маленькую лакированную коробочку, чуть больше спичечного коробка. – На всех диапазонах один треск и вой, никакого кайфа. Андрей осторожно взял у нее коробочку и с удивлением убедился, что это радиоприемник.

– Вот это да! – пробормотал он. – Неужели детекторный?

– Откуда я знаю? – Она отобрала у него приемник, раздалось хрипение, треск разрядов и заунывное подвывание. – Не работает, и все. А ты что, никогда таких не видел? Андрей помотал головой. Потом сказал:

– Вообще то он и не должен у тебя работать. Здесь всего одна радиостанция, так она транслирует прямо в сеть.

– Господи, – сказала Сельма. – А что ж тогда здесь делать? И ящика нет.

– Какого ящика?

– Ну, телика… Ти-ви!..

– А-а… Да, это у нас планируется не скоро.

– Ну и тоска!..

– Можно патефон завести, – предложил Андрей стеснительно. Ему было неловко. Действительно, что это такое – ни радио, ни телевидения, ни кино…

– Патефон? Это что еще такое?

– Не знаешь, что такое патефон? – удивился Андрей. – Ну, граммофон. Ставишь пластинку…

– А, проигрыватель… – сказала Сельма без всякого воодушевления. – А магнитофона нет?

– Вот еще, – сказал Андрей. – Что я тебе – радиоузел, что ли?

– Дикий ты какой-то, – объявила Сельма Нагель. – Одно слово – русский. Ну ладно, магнитофон ты свой слушаешь, водку, наверное, пьешь, а еще что ты делаешь? Мотоцикл гоняешь? Или у тебя даже мотоцикла нет? Андрей рассердился.

– Я сюда не на мотоциклах гонять приехал. Я здесь для того, чтобы работать. А вот ты, интересно, что здесь собираешься делать?

– Работать он приехал… – сказала Сельма. – Ты скажи, за что тебя в участке лупили?

– Да не лупили меня в участке! Откуда ты это взяла? И вообще у нас в полиции никого не бьют, это тебе не Швеция. Сельма присвистнула.

– Ну-ну, – сказала она насмешливо. – Значит, мне померещилось. Она сунула окурок в пепельницу, закурила новую сигарету, поднялась и, как-то забавно пританцовывая, прошлась по комнате.

– А кто тут до тебя жил? – спросила она, останавливаясь перед огромным овальным портретом какой-то сиреневой дамы с болонкой на коленях.

– У меня, например, явный сексуальный маньяк. По углам – порнография, на стенах – использованные презервативы, а в шкафу – целая коллекция женских подвязок. Даже не поймешь, то ли он фетишист, то ли лизунчик.

– Врешь, – сказал Андрей, обмирая. – Врешь ты все, Сельма Нагель.

– Зачем это мне врать? – удивилась Сельма. – А кто жил? Не знаешь?

– Мэр! Мэр нынешний там жил, понятно?

– А, – сказала Сельма равнодушно. – Понятно.

– Что – понятно? – сказал Андрей. – Что это тебе понятно?! – вскричал он, накаляясь. – Что ты вообще можешь здесь понимать?! – он замолчал. Об этом нельзя было говорить. Это надо было пережить внутри себя.

– Лет ему, наверное, под пятьдесят, – с видом знатока объявила Сельма. – Старость на носу, бесится человек. Климакс! – Она усмехнулась и снова уставилась на портрет с болонкой. Наступило молчание. Андрей, стиснув зубы, переживал за мэра. Мэр был большой, представительный, с необычайно располагающим лицом, сплошь благородно седой. Он прекрасно говорил на собраниях городского актива – о воздержании, о силе духа, о внутреннем заряде стойкости и морали. А когда они встречались на лестничной площадке, он обязательно протягивал для пожатия большую теплую сухую руку и с неизменной вежливостью и предупредительностью осведомлялся, не мешает ли Андрею по ночам стук его, мэра, пишущей машинки…

– Не верит! – сказала вдруг Сельма. Она, оказывается, больше не смотрела на портрет, она с каким-то сердитым любопытством разглядывала Андрея. – Не веришь, не надо. Мне вот только все это отмывать противно. Нельзя тут кого-нибудь нанять, что ли?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: