Сделай Сам Свою Работу на 5

Глава VII. Ощущение и наблюдение 7 глава





Несомненно, бывает так, что, воображая мелодию, люди представляют себе, что они не просто пассивно слушают, но и сами активно воспроизводят звуки этой мелодии, точно так же как воображаемый разговор чаще всего содержит не только воображаемое выслушивание, но и воображаемую ответную речь. Весьма вероятно также, что человек, который воображает, что он издает звуки, слегка напрягает те мышцы, которые были бы полностью задействованы, если бы он пел или говорил в полный голос. Но это уже другой вопрос, и его мы здесь не касаемся. Наша задача состоит в выяснении значения того, что некто «слышит» что-то, чего он на самом деле не слышит.

Нетрудно применить наш подход к визуальным и другим образам. Созерцание Хелвеллина мысленным взором не вызывает визуальных ощущений в отличие от восприятия самой этой горы и ее фотоснимков. Но оно предполагает мысль о наличии вида Хелвеллина и, следовательно, является более изощренной операцией, чем простое видение горы. Это одна из форм применения знания о том, как должен выглядеть настоящий Хелвеллин, или, в известном смысле, это понимание того, как он должен выглядеть. Те ожидания, которые сбываются при узнавании Хелвеллина с первого взгляда, на самом деле не сбываются при его мысленном представлении, но это представление есть своеобразная репетиция исполнения такого рода ожиданий. В отличие от мысленного представления, якобы подразумевающего наличие слабых ощущений или неких призраков этих ощущений, такая репетиция подразумевает отсутствие именно того, что было бы воспринято при созерцании самой горы.



Конечно, не всякое воображение является представлением реальных лиц и гор или же «слышанием» знакомых мелодий и голосов. Мы в состоянии представить себя созерцающими сказочные горы. По всей видимости, композиторы могут представлять себе, что они слышат мелодии, которые до этого никогда исполнялись. Соответственно, можно предположить, что в такого рода случаях речь не идет о достоверном изображении воображаемых сцен или о том, что сочиняемая в уме мелодия «слышится» иначе, чем она звучит на самом деле, — с тем же успехом Ганса Христиана Андерсена можно было бы обвинить в неверном описании похождений его героев или же похвалить за фактуальную точность его сказок.



Рассмотрим некоторые параллели между имитацией и цитированием. Допустим, что некий актер играет сегодня роль француза, а завтра — пришельца с Марса. Относительно его первой роли мы можем знать, в какой мере она была сыграна убедительно или неубедительно, но что мы могли бы сказать относительно второй? Или, к примеру, я мог бы начать цитировать сказанное вами, а затем высказать то, что вы могли бы или же должны были бы сказать. Мы знаем, что такое точность в цитировании, однако мнимая цитата не может быть ни точной, ни неточной; она единственно, в некотором слабом смысле, может быть в духе или же не в духе того, что вы обычно говорили или могли бы сказать. Тем не менее, актер претендует на создание верного образа марсианина, а я претендую на то, что цитирую ваши собственные слова. Это есть пример двойного представления. В сходной ситуации оказывается мальчик, подражающий учебному бою боксеров, так как он не ведет настоящего боя и не репетирует такого боя, — он инсценирует некоторые движения человека, репетирующего ход реального поединка. Он воображает, что ведет воображаемый бой. Точно так же как предикаты, описывающие реальный бой, не применимы к описанию спарринга, так и предикаты, описывающие спарринг, не применимы к описанию имитации этого спарринга. Соответственно, не только те предикаты, при помощи которых мы описываем вид на Хелвеллин, раскинувшийся перед нами, не применимы к нашему мысленному представлению Хелвеллина, но также и предикаты, при помощи которых мы описываем наши визуализации этой горы, не применимы к нашим же визуализациям Атланта или Джека Бобового Стебля. Тем не менее, мы претендуем на то, что именно так и выглядел бы Атлант или Джек Бобовый Стебель. Мы совершаем акт двойного воображения.



Теперь мы в состоянии определить и исправить ошибку, допущенную Юмом. Неверно предположив, что «видеть» или «слышать» означает иметь некоторую тень ощущения (что влечет дальнейшую ошибку, допускающую существование ощущений-призраков), он выдвинул каузальную теорию о том, что нельзя получить никакой конкретной «идеи», не получив предварительно соответствующего ощущения, — примерно так же как наличие синяка подразумевает, что перед этим человек ударился об угол. Юм, по-видимому, думал, что цвета, которые я вижу умственным взором, суть следы, каким-то образом оставленные теми цветными предметами, которые перед этим я видел открытыми глазами. Единственно верной мыслью здесь является вот что: то, что я вижу мысленным взором и что я слышу «в своей голове», определенным образом связано с тем, что я раньше видел или слышал. Но сущность этой связи совершенно не такова, как ее себе представлял Юм.

Мы видели, что воображаемые действия предполагают настоящие в том смысле, что изображение первых особым образом включает в себя мысль о вторых. Человек, который не имеет представления о том, как рычат медведи или как убийцы совершают свое дело, не смог бы изображать медведей и играть роли убийц. Не мог бы он и критически оценить такого рода действия. Точно так же человек, не знающий, как выглядит нечто голубое или как стучит в дверь почтальон, не смог бы мысленно увидеть голубой предмет или «услышать» стук почтальона. Не смог бы он и распознать, что перед ним голубая вещь или что стучит именно почтальон. Изначально и главным образом мы узнаем, каковы вещи на вид и какие они издают звуки, лишь когда видим и слышим их. Процесс воображения, будучи одним из многих способов применения наших знаний, требует, чтобы соответствующее знание было получено и не стерлось из памяти. Пара-механическая теория следов нужна нам для объяснения нашей ограниченной способности видеть умственным взором не больше, чем для объяснения нашей ограниченной способности переводить с французского на английский. Требуется только понять, что усвоение уроков восприятия подразумевает сам процесс восприятия, а применение таких уроков подразумевает их усвоение и что процесс воображения является одним из способов применения этих уроков. Поклонники теории следов должны весьма постараться, чтобы приспособить свою теорию к случаю мелодии, звучащей в голове. Что это — оживший след слухового ощущения или серия оживших следов серии слуховых ощущений?

 

(7) Память

 

Имеет смысл дополнить эту дискуссию о воображении кратким обсуждением способности припоминания. Прежде всего следует указать на два весьма различных способа обычного употребления глагола «помнить».

(а) Важнейшим и наименее спорным употреблением этого глагола является то, при котором помнить нечто означает усвоить его и не забывать. Именно в этом смысле мы говорим, что помним греческий алфавит, или дорогу, ведущую от карьера к месту промывки гравия, или доказательство теоремы, или то, как ездить на велосипеде, или то, что следующее заседание правления назначено на конец июля. Сказать, что человек не забыл нечто, не значит сказать ни того, что он сейчас что-то делает или претерпевает, ни даже того, что он регулярно либо иногда что-то делает или чему-то подвергается. Это значит, что он может нечто делать, к примеру воспроизвести греческий алфавит, направить незнакомца назад от места промывки гравия туда, где его добывают, а также поправить того, кто говорит, что следующее заседание правления назначено на начало июля.

При таком употреблении говорят как о запомненном о любом усвоенном уроке. То, что усвоено и не забыто, может и не иметь никакого отношения к прошлому, хотя его усвоение, конечно же, предшествует ситуации, в которой усвоенное остается не позабытым. Глагол «помнить» в этом значении часто, хотя и не всегда, употребляется как вполне допустимый парафраз глагола «знать».

(b) Совершенно отличным от этого является употребление глагола «помнить», при котором о человеке говорят, что он помнит или вспоминает нечто в определенный момент или что он в настоящий момент вспоминает, обозревает или останавливается на каком-то эпизоде из собственного прошлого. В этом случае воспоминание есть некое событие, нечто такое, что человек может пытаться проделать с успехом или же тщетно, что на время занимает его внимание и что может вызывать удовольствие или страдание, что дается легко или с трудом. Адвокат заставляет свидетеля вспомнить какие-то детали случившегося, тогда как учитель натаскивает своих учеников, чтобы те не забывали выученное.

Процесс воспоминания имеет некоторые общие черты с процессом воображения. Я вспоминаю только то, что сам увидел, услышал, сделал или почувствовал, подобно тому как воображаю, что я сам вижу, слышу, делаю или замечаю; и я вспоминаю так же, как и воображаю, — более или менее живо, легко и связно. Кроме того, я воображаю нечто иногда намеренно, а иногда — невольно; так же я и вспоминаю — когда намеренно, а когда и невольно.

Между представлением об удержании в памяти некоторой информации и ее воспоминанием существует связь, которая представляется важной. Когда говорят, что человек действительно вспоминает или может вспомнить что-то или ему можно напомнить о чем-то, то подразумевают, что он не забыл об этом. Вместе с тем сказать, что он не забыл нечто, не означает, что он когда-либо вспоминает или может вспомнить об этом. Противоречиво было бы говорить, что я припоминаю или мог бы припомнить происшествие на пикнике, которому стал свидетелем, хотя я уже не знаю, что там произошло. И не будет противоречием сказать, что я знаю, когда родился или когда у меня удалили аппендикс, хотя я не могу вспомнить, как это происходило. Абсурдно говорить, что я вспоминаю или могу вспомнить поражение Наполеона при Ватерлоо или то, как переводить с английского на греческий, хотя я и не забывал этого; все это не относится к тому, о чем я могу вспоминать, в том смысле этого глагола, что то, что я вспоминаю, непременно должно быть тем, чему я сам был свидетелем, что сам сделал или испытал.

Теоретики иногда говорят о памяти-знании, памяти-вере и свидетельствах памяти. И в дискуссиях об «источниках» знания и путях познания вещей они порой заявляют, что память и есть один из таких источников, а процесс припоминания — один из способов познания вещей. Соответственно, память иногда ставится в один ряд с восприятием и умозаключением в качестве когнитивной способности или силы, а припоминание приравнивается к актам восприятия и умозаключения в качестве когнитивного акта или процесса.

Это ошибка. Если свидетеля спросить, откуда он знает, что нечто имело место, он может ответить, что сам видел это, или что ему говорили об этом, или же что он пришел к такому выводу на основе увиденного или услышанного им. Он не мог бы дать ответ в том смысле, что разузнал о том, что произошло, поскольку не забыл этого или же благодаря припоминанию того, как он это выяснил. Воспоминание и не-забвение не являются ни «источниками» знания, ни способами его достижения, если тут есть какая-то разница. Первое вызывает усвоенное и не забытое, второе и есть обладание усвоенным и удержанным в памяти. И то, и другое — отнюдь не процессы усвоения, открытия или установления. Еще в меньшей степени воспоминания о происшедшем используются как элементы очевидности, из которых выводятся достоверные или вероятностные заключения о том, что произошло, за исключением того смысла, в котором жюри присяжных может сделать вывод из показаний очевидца. Сам свидетель не утверждает: «Я припоминаю, что инцидент произошел тотчас после удара грома, так что, вероятно, он действительно произошел сразу после удара грома». Здесь нет никакого вывода, но даже если бы он и был возможен, то дело хорошего свидетеля — все хорошенько вспомнить, а не строить умозаключения.

Разумеется, свидетеля можно заставить признать, даже к его удивлению, что он, скорее всего, фантазирует, раз по той или иной причине не может вспомнить того, о чем заявлял, что помнит. При других обстоятельствах он может сам сознаться, что у него имеются сомнения, действительно ли он вспоминает или же выдумывает. Но из того, что предполагаемые воспоминания могут оказаться выдумкой, еще не следует, что правдивые воспоминания представляют собой открытия или плодотворные исследования. Человек, которого попросят рассказать то, что ему известно о Млечном Пути, или начертить карту дорог и рек Беркшира, может рассказать и начертить нечто такое, о чем он не знал, но что соответствует фактам, и он может удивиться, узнав о том, что совершил это, или же усомниться в этом своем поступке. Но никто при этом не подумает, что такой рассказ или чертеж являются «источниками» знания, путями познания вещей или свидетельствами, из которых можно было бы вывести какие-либо открытия. Рассказ и чертеж, в лучшем случае, суть способы передачи уже изученного. Таково же и припоминание наизусть заученного прежде. Это кружение вокруг чего-то, а не приближение к нему, это похоже на пересказ, а не на исследование. Человек может вспоминать какой-то эпизод двадцать раз на дню. Но никто ведь не скажет, что он двадцать раз подряд открывал для себя то, что произошло. Если последние девятнадцать раз не были таким открытием, то им не было и первое воспоминание.

Стандартные трактовки воспоминания создают впечатление, что когда человек вспоминает определенные эпизоды из своего прошлого, то детали таких эпизодов должны возникать перед ним в виде образов. Он должен «видеть» эти детали «своим умственным взором» или «слышать» их «в своей голове». Но здесь нет никакого «долженствования». Если слушатель после концерта захочет вспомнить, как сфальшивил скрипач во время исполнения определенного фрагмента, то он может так же фальшиво напеть эту мелодию или наиграть ее на собственной скрипке; и если он точно воспроизводит это, то он, конечно же, помнит ошибку исполнителя. Для него это может быть единственным способом вспомнить допущенную музыкантом ошибку, поскольку он, скажем, плохо умеет проигрывать мелодию в уме. Точно так же хороший пародист мог бы освоить жесты и мимику проповедника, только повторяя их своими руками и мимикой, поскольку, вполне возможно, ему плохо удается видеть их мысленным взором. Или же хороший чертежник может не вспомнить очертаний или оснастки яхты до тех пор, пока у него в руке ни окажется карандаша, которым он изображает их на бумаге. Если подражание у пародиста и изображение у чертежника получились и если в случае ошибки они тотчас исправляют их без всякого напоминания, то их коллеги признают, что они вспомнили то, что видели, не требуя никакой дополнительной информации относительно яркости, полноты и связности их визуальных образов, ни даже относительно самого существования этих образов.

Никто не скажет, что слушатель на концерте, пародист или чертежник что-либо узнали благодаря воспроизведению фальшиво сыгранной мелодии, жестов проповедника или очертаний яхты; можно сказать только, что они показали, как звучала плохо сыгранная мелодия, как выглядели жестикулирующий проповедник и яхта с ее оснасткой. Воспоминание в образах в принципе ничем не отличается от всего этого, разве что имеет превосходство в скорости, хотя и значительно уступает в эффективности; и к нему, конечно же, нет прямого публичного доступа.

Люди склонны сильно преувеличивать фотографическую точность своих визуальных образов. Основная причина, по-видимому, здесь в том, что весьма часто, особенно при подсказках и наводящих вопросах, они могут дать вполне вразумительные, детальные и последовательные вербальные описания событий, при которых они присутствовали. Отсюда искушение предполагать, что поскольку они могут описывать давние события весьма близко к тому, как все обстояло на самом деле, то они могут сверять свои описания с некими наличными копиями или дарами памяти об ушедших событиях.

Если описание лица соответствует оригиналу как при его отсутствии, так и в его присутствии, это должно обусловливаться наличием чего-то подобного фотографии. Однако такого рода каузальная гипотеза безосновательна. Вопрос «Как я могу правдиво описать то, чему однажды стал свидетелем?» не более загадочен, чем вопрос «Как я могу верно представить себе то, что однажды видел?». Способность к описанию познанных на основе личного опыта вещей — это один из навыков, который предполагается нами у людей, обладающих языковой компетентностью, а способность к визуальному представлению фрагментов этого опыта — другой навык, в той или иной степени предполагаемый нами у большинства людей и в наибольшей степени — у детей, модельеров, полицейских и карикатуристов.

Таким образом, процесс припоминания может принять форму достоверного вербального повествования. В этом случае он отличается от припоминания посредством подражания или наброска на бумаге, поскольку то, что имело место, описывается словесно, а не изображается на листе бумаги (хотя пересказ часто включает наглядные изображения). Ясно также, что никто не станет утверждать, будто пересказ послужил «источником» знания, или способом его приобретения. Пересказ относится не к этапам производства или сборки, а к стадии экспорта. Он сродни не усвоению урока, а изложению пройденного.

Тем не менее люди весьма склонны считать, что яркое визуальное воспоминание должно быть своего рода формой видения и, следовательно, формой получения данных. Один из мотивов такой ошибки может быть выявлен следующим образом. Если человек узнает, что произошло морское сражение, которого сам он не видел, то он может намеренно или непроизвольно представить себе его в визуальных образах. Весьма вероятно, что вскоре он станет представлять себе эту битву в той единообразной манере, в какой он делает это всякий раз, когда у него возникнет мысль о сражении, примерно так же, как он, вероятно, описывает подобное событие устоявшимся набором слов всякий раз, как его просят рассказать такую историю. Но хотя, возможно, он и не может не представлять себе подобные сцены иначе как в своей привычной теперешней манере, все же он по-прежнему осознает разницу между своим привычным способом воображения событий, свидетелем которых он не был, и тем способом, которым засевшие в памяти события, свидетелем которых он был, «возвращаются» к нему в визуальном воображении. Их он тоже может представлять себе единообразно, но это единообразие кажется ему неизбежным и естественным, а не просто закрепившимся из-за частого повторения. Он уже не может «видеть» это событие как ему вздумается — не в большей степени, чем когда он увидел его впервые. Он не мог впервые увидеть наперсток нигде, кроме как на каминной доске, просто потому, что именно там он и находился. Не может он, как бы ни старался, и припомнить теперь, что видел его лежащим в ином месте, ибо все, что он может, если ему вдруг захочется, это вообразить, что видит наперсток лежащим в ящике для угля. В самом деле, он вполне может вообразить, что видит его в ящике для угля, когда спорит с кем-то, кто утверждает, что наперсток был именно там.

Читатель репортажа о скачках может, подчиняясь указаниям текста, сперва представить себе скачки одним образом, а после, сознательно или невольно, — иным, быть может, даже противоположным образом; однако очевидец скачек почувствует, что, хотя он может пересмотреть многое в своих впечатлениях от скачек, что-то жестко мешает ему создавать их взаимоисключающие образы. Вот откуда берется искушение считать воспоминание посредством воображения чем-то аналогичным процессу разглядывания фотографии или прослушивания граммофонной записи. Выражение «не могу» в контексте выражения «Я не могу „видеть“ это событие иначе, нежели так» молчаливо приравнивается к механистическому «не могу» в выражении «Камера не может лгать» или «Запись не может разниться с мелодией». Но на самом деле выражение «не могу» в предложении «Я не могу „видеть“ это событие иначе, нежели вот так» означает то же самое, что и в предложении «Я не могу по своему усмотрению записать по буквам слово „Эдинбург“». Я не могу писать нужные буквы в правильном порядке, одновременно записывая их произвольным образом; я не могу писать слово «Эдинбург» по известным мне правилам правописания и одновременно делать это как-то иначе. Ничто не заставляет мою руку предпочесть одно написание другому, но простая логика исключает возможность одновременного написания слова — и так, как его надо писать, и так, как мне заблагорассудится. Подобным же образом ничто не заставляет меня вообще что-нибудь представлять или представлять так, а не иначе, но если я вспоминаю, как выглядела та сцена в момент, когда я стал ее свидетелем, то мое воспоминание уже не произвольно. Ничто не заставляет меня, направляясь от карьера, где добывают гравий, к месту его очистки, предпочесть одну тропу другой. Но если я знаю, что именно эта тропа ведет к цели, я не могу, рассуждая логически, выбрать одновременно ее и какую-нибудь другую.

Вернемся к случаю с посетителем концерта, который воспроизводит ошибку скрипача, напевая фальшиво сыгранные им такты. Единственным смыслом, в котором он «должен» напевать так, как это он делает, будет тот, что он не сможет воспроизвести ошибку скрипача, если будет напевать что-то другое. Он напевает то, что он напевает, потому что он не забыл исполнения скрипача. Но это не каузальный эффект «потому что», Его напевание каузально не контролируется и не управляется ни ошибочным исполнением скрипача, ни тем, как он его услышал впервые. Скорее, дело обстоит так: сказать, что он не забыл того, что слышал, значит сказать, что он может верно воспроизвести ошибку, напевая неверно сыгранную мелодию. До тех пор, пока он продолжает держать в уме ошибку скрипача, он сохраняет способность и готовность показать, в чем заключалась эта ошибка, точно ее повторив. Вот что подразумевается под выражением «держать в уме».

Если ребенок перевирает слова и сбивается, декламируя поэму, то мы не скажем, что он продекламировал поэму. Точно так же неправильное цитирование вообще не является цитированием. Если нам скажут, что кто-то разобрал или составил слово по буквам, мы не спросим: «А правильно ли он это сделал?» — поскольку ошибочное составление и разбор по буквам вообще не являлись бы таковыми. Хотя, разумеется, существуют случаи употребления этих глаголов, при которых они значат то же самое, что выражения «пытаться разобрать по буквам», «пытаться составить». В этих случаях их можно уверенно дополнить словом «безуспешно».

Глагол «вспомнить», за исключением случаев, когда имеется в виду «пытаться вспомнить», в том же самом смысле является глаголом «достижения». «Безуспешно вспомнить» и «вспомнить неправильно» суть логически незаконные фразы. Но это не значит, что мы обладаем некой привилегированной способностью, которая ведет прямо к цели, не требуя от нас никакой осмотрительности. Это означает лишь, что если мы, например, представляем себе какие-то происшествия иначе, чем, как мы знаем, они происходили на самом деле, то в этом случае мы ничего не вспомнили — точно так же как ничего не процитировали, если приписали оратору слова, которые, как мы знаем, он не произносил. Припоминание — это нечто такое, что иногда требует значительных усилий, и его нам часто до конца не удается достичь, а еще чаще мы просто не знаем, удалось ли нам завершить его успешно. Поэтому мы можем заявить, что вспомнили нечто, а позже бываем вынуждены взять это заявление обратно. Но хотя глагол «вспомнить» относится к глаголам «достижения», это не глагол открытия, решения или доказательства. Скорее, подобно «декламированию», «цитированию», «изображению» и «подражанию», он обозначает действие демонстрации или, по крайней мере, примыкает к ряду подобных глаголов. Обладать хорошей памятью еще не значит быть хорошим исследователем, это лишь обладание способностью воспроизводить. Это нарративное умение, если допустимо словом «нарратив» охватывать как словесные, так и несловесные репрезентации. Вот почему мы описываем воспоминания как сравнительно правдоподобные, живые или точные, а не как оригинальные, блестящие или остроумные. И мы не назовем человека «умным» или «наблюдательным» только потому, что у него хорошая память. Собиратель подробностей — это еще не детектив.

 

 

Глава IX. Интеллект

 

(1) Предисловие

 

До сих пор я не сказал почти ничего позитивного о Разуме, Интеллекте или о Понимании (Understanding), о мышлении, суждении, умозаключении или понятии. В самом деле, то немногое, что я говорил на этот счет, в основном имело негативный характер, поскольку я настойчиво высказывался против того общепринятого взгляда, что употребление таких эпитетов, как «целенаправленный», «искусный», «точный», «честолюбивый» и «произвольный», предполагает в качестве каузальной предпосылки наличие интеллектуальных операций, или операций теоретизирования. Вероятно, в результате этого могло создаться впечатление, что, поскольку операции планирования и теоретизирования сами могут быть охарактеризованы как намеренные, искусные, точные, честолюбивые, произвольные и так далее, то я считаю интеллектуальную деятельность не более специфическим родом занятий, чем вязание узлов, воспроизведение мелодий или игра в прятки.

Подобная демократизация функций старинной и отборной части нашего понятийного аппарата покажется тем более шокирующей, если учесть, что существует широко распространенный обычай употреблять слова «сознание» и «ментальный» в качестве синонимов терминов «интеллект» и «интеллектуальный». Вполне характерным будет следующий вопрос в адрес экзаменатора: «Каковы интеллектуальные способности (mind) сдающего экзамен?» — при том, что нас интересует только то, насколько хорошо он справляется с академическими заданиями определенного рода. Для задающего этот вопрос покажется странным услышать в ответ, что тот, кто сдает экзамен, любит животных, робок, музыкален и остроумен.

Настало время обсудить некоторые особенности понятий, описывающих интеллектуальные способности, склонности и действия. Мы обнаружим, что эти понятия действительно обладают некоторого рода первенством, хотя и не той каузальной первичностью, которую им обычно приписывают.

 

(2) Определение границ интеллекта

 

Место интеллекта в жизни человека (неважно, осознается это место метафорически или нет) принято описывать согласно определенным шаблонам. Об Интеллекте иногда говорят как об особом органе, уподобляя сильный или слабый интеллект сильному или слабому зрению или бицепсам. О Понимании иногда говорят как о чем-то вроде издательской фирмы или монетного двора, которые пускают в обращение свою продукцию посредством розничных торговцев и через банки. О Разуме иногда говорят как о мудром преподавателе или судье, который, окруженный слушателями, излагает, что он знает и чем располагает, и дает рекомендации. Не будем сейчас пытаться доказать, что эти и подобные им шаблоны не подходят для описания терминологии, вокруг которой будет строиться наше обсуждение. Однако мы сразу же с подозрением должны отнестись к тем предпосылкам, которые изначально предполагают эти стереотипы. Мы можем достаточно точно определить, что именно мы способны или не способны выполнить благодаря силе или, наоборот, из-за слабости нашего зрения или мышц; мы можем сказать, какая продукция производится данным издательством или монетным двором, а какая нет; мы можем оценить, что сообщил и что упустил конкретный преподаватель в конкретной лекции. Если же у нас спросить, какие именно действия и реакции человека мы должны классифицировать в качестве интеллектуальных, то обнаружится, что у нас нет подобных критериев. Несомненно, к классу интеллектуальных занятий мы должны отнести математические вычисления, судебную аргументацию, философствование, сбор и обобщение фактов. Но как нам поступить в том случае, если математические вычисления содержат множество ошибок и случайных догадок или выполнены чисто механически; если поводом к судебной аргументации послужило желание представить факты в ложном свете; если, философствуя, мы принимаем желаемое за действительное; если мы собираем факты необдуманно и наши обобщения произвольны?

Некоторые люди считают, что характерным признаком интеллектуальных операций является их нацеленность на обнаружение истины. Бридж и шахматы — интеллектуальные игры, однако в них целью выполнения интеллектуальных операций является победа, а не открытие. И инженер, и генерал составляют планы благодаря своим умственным способностям, но не ставят перед собой цели приумножить знания. Законодатель должен мыслить систематически и с помощью абстрактных понятий, но его усилия находят выражение не в теоремах, а в законопроектах. Наоборот, воспоминания пожилых людей могут оказаться источником большого количества фактических истин, но мы остережемся классифицировать их как проявления интеллектуальных сил, разве что в минимальной степени. Старики не продумывают то, что когда-то с ними произошло, это как бы само возвращается к ним. Также мы обычно не считаем бесконечные открытия, которые делает наблюдательный ребенок посредством зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, проявлениями интеллектуальных усилий. Ведь он не получает за эти открытия ученые награды.

Вряд ли мы сможем прояснить границу между тем, что является, и тем, что не является интеллектуальным, обратившись к понятию «мышление», поскольку это понятие не только не менее расплывчато, чем понятие «интеллектуальный», но обладает и собственной дополнительной неопределенностью. В некоторых случаях английский глагол «думать» (think) является синонимом для «полагать» (believe) и «предполагать»(suppose); в этом смысле, с одной стороны, человек может думать о большом количестве глупых вещей, а, с другой стороны, думать очень мало. Такой человек одновременно легковерен и интеллектуально пассивен. Есть еще один случай, когда о человеке можно сказать, что «он упорно думает над тем, что он делает», например, если он с полной концентрацией внимания играет на пианино. Но при этом он не размышляет и ни в коей мере не выглядит задумчивым. Если у него спросить, какие он рассмотрел посылки, какие сделал выводы или о чем он думал, то его ответом вполне может быть фраза: «Я ни о чем не думал. У меня не было ни времени, ни желания строить или выводить какие-либо пропозиции. Я использовал свои интеллектуальные способности для того, чтобы играть, а не для того, чтобы размышлять над проблемами или же давать себе наставления, как надо играть».

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.