Опыт жизнеописания магистра Игры Иозефа Кнехта с приложением оставшихся от него сочинений 19 глава

А теперь я хочу напомнить тебе кое-что другое, что ты, быть может, давно забыл, потому что для тебя это не имело значения. Для меня же это было очень важно – важно и ужасно. Миновали мои студенческие годы, я приспособился, побежденный, но не сломленный; наоборот, в глубине души я все еще числил себя в вашем стане и верил, что я, в том или ином случае приспособляясь к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути, действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не по приказу победителей. Я все еще крепко цеплялся за некоторые привычки и потребности юношеских лет, в том числе за Игру в бисер, что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных упражнений и без общения с равными и даже превосходящими тебя партнерами нельзя ничему научиться, а игра в одиночку может возместить настоящую лишь в той мере, в какой монолог может заменить разговор с собеседником. И вот, не отдавая себе как следует отчета, что со мной происходит, сохранил ли я свое искусство в Игре, свои познания и все, привитое мне Вальдцелем, я все же старался спасти эти ценности или хотя бы часть их; когда я набрасывал некую схему игры одному из своих тогдашних товарищей, которые пытались высказать свое мнение об Игре в бисер, совершенно не понимая ее духа, или анализировал какой-нибудь ход, этим полным невеждам казалось, что я занимаюсь колдовством. На третий или четвертый год студенчества я принял участие в курсе Игры в Вальдцеле, и встреча со знакомыми местами, с городком, со старой школой, с Селением Игры доставила мне горькую радость; тебя в ту пору не было, ты учился где-то в Монпоре или Койпергейме и слыл изрядным чудаком. Курс, в котором я принял участие, был всего лишь каникулярным курсом для нас, бедных мирян и дилетантов, и все же мне пришлось основательно потрудиться, и я был горд, получив к концу самую обыкновенную «тройку», ту самую «удовлетворительную» оценку, которая давала его обладателю право вновь принять участие в таких каникулярных курсах.

Прошло еще несколько лет, я еще раз собрался с силами, записался опять на каникулярные курсы, руководимые твоим предшественником, и работал не покладая рук, чтобы хоть в какой-то степени оказаться достойным Вальдцеля. Я перечитал свои старые записи, попытался вновь поупражняться в самоконцентрации, словом, соответственно настроенный и сосредоточенный, я своими скромными средствами готовился к каникулярному курсу, как настоящие мастера Игры готовятся к большим ежегодным состязаниям. Я прибыл в Вальдцель, где после нескольких лет отсутствия почувствовал себя еще более чужим, но и более очарованным, будто вернулся на прекрасную утраченную родину, чей язык уже стал забывать. На этот раз исполнилось мое горячее желание повидаться с тобой. Помнишь ли ты это, Иозеф?

Кнехт серьезно заглянул ему в глаза, кивнул и слегка улыбнулся, но не произнес ни слова.

– Ладно, – продолжал Дезиньори, – ты, значит, вспомнил. Но о чем ты, собственно, вспомнил? О мимолетном свидании с однокашником, о краткой встрече и разочаровании; идешь своим путем и не думаешь больше об этой встрече, разве только тебе не очень вежливо напомнят о ней через десятки лет. Разве не так? Разве все было иначе, и встреча эта значила для тебя нечто большее?

Он был сильно взволнован, хотя явно старался овладеть собой; казалось, он хотел облегчить душу, излив все, что в ней накопилось за долгие годы и чего он не мог в себе побороть.

– Ты забегаешь вперед, – заговорил Кнехт очень мягко. – Чем эта встреча была для меня, я скажу, когда придет мой черед и я буду перед тобой держать ответ. А пока слово принадлежит тебе, Плинио. Вижу, та встреча не была тебе приятна. Да и мне – тоже. А теперь рассказывай дальше, как все тогда было. Говори без околичностей!

– Попытаюсь, – ответил Плинио. – Упрекать тебя я намерен. Должен даже признать, что ты держался со мною вполне корректно, чтобы не сказать больше. Когда я нынче принял твое приглашение приехать в Вальдцель, куда я после того вторичного каникулярного курса более не наведывался, даже еще раньше, когда я согласился войти в комиссию, направленную сюда, у меня была цель встретиться и объясниться с тобой по поводу той встречи, – все равно, будет ли это нам обоим приятно или нет. Слушай дальше. Приехал я на каникулярный курс, и поместили меня в доме для гостей. Участники курса были все примерно моего возраста, некоторые даже гораздо старше; нас набралось едва двадцать человек, большей частью касталийцы, но либо плохие, безразличные, отставшие любители Игры, либо же начинающие, которым с большим опозданием пришла в голову мысль поверхностно познакомиться с Игрой. Я почувствовал большое облегчение, убедившись, что среди них нет ни одного знакомого мне человека. Руководитель нашего курса, один из работников Архива, усердно взялся за дело и был весьма любезен, но все наше обучение с самого начала носило характер чего-то второсортного и никому не нужного, чего-то вроде курса штрафников, чьи случайно и наспех собранные участники столь же мало верят в подлинный смысл и успех, как и сам учитель, хотя никто не произносит этого вслух. Невольно напрашивался вопрос: зачем съехалась сюда эта горсточка людей, зачем они добровольно взялись за дело, к которому у них не лежит душа, интерес к которому недостаточно силен, чтобы придать им необходимую выдержку, не говоря уж о готовности к жертвам? И зачем ученый муж тратит силы на уроки и упражнения, от которых он и сам вряд ли ожидает больших успехов? Тогда я этого не знал, а гораздо позже узнал от опытных людей, что мне с этим курсом просто не повезло, что несколько иной состав мог бы сделать его более живым, содержательным и даже вдохновляющим. Порой достаточно, так сказали мне позднее, найтись двум участникам, способным зажечь друг друга или же ранее знакомым и близким, чтобы воодушевить весь курс, всех его участников и преподавателей. Ты ведь сам – Магистр Игры, тебе это должно быть известно. Итак, мне не повезло, в нашей случайной группе не оказалось животворного ядра, ее не сумели ни зажечь, ни окрылить, это был и остался вялый повторный курс для взрослых школьников. Шли дни, и с каждым из них росло разочарование. Но ведь помимо Игры был еще и Вальдцель, место священных и бережно хранимых воспоминаний, и если курс меня не удовлетворял, все же оставалась радость возврата к родному дому, общение с товарищами прежних дней, возможно, свидание с тем товарищем, о котором остались самые богатые и самые сильные впечатления и который для меня более чем кто-либо другой олицетворял нашу Касталию: с тобой, Иозеф! Если бы я вновь увидел нескольких школьных друзей, если бы я во время прогулок по прекрасным, столь любимым местам опять встретил добрых духов моей юности, если бы ты, например, вновь приблизился ко мне и из наших разговоров, как в прежние годы, родились бы споры, не столько между тобой и мной, сколько между моей касталийской проблемой и мной самим, тогда не жаль было бы ни потерянного времени, ни неудачного курса, ни прочего.

Первые два товарища по школе, встретившиеся мне в Вальдцеле, были молодые люди без претензий, они мне обрадовались, хлопали по плечу и задавали ребяческие вопросы о моей таинственной мирской жизни. Несколько других были не столь простодушны, они были обитателями Селения Игры и принадлежали к младшему поколению элиты; они не ставили наивных вопросов, а здоровались со мной, когда мы встречались в одном из покоев твоего святилища и не было возможности из бежать встречи, с утонченной, несколько натянутой вежливостью, даже приветливо, но не переставая подчеркивать свою занятость важными и недоступными моему пониманию делами, недостаток времени, любопытства, участия и желания возобновить старое знакомство. Что ж, я им не навязывался, а оставил их в покое, в их олимпийском, ясном, Насмешливом касталийском покое. Я взирал на них, на их заполненный бодрой деятельностью день, как заключенный за решеткой или как бедняк, голодающий и угнетенный, взирает на аристократов и богачей, веселых, красивых, образованных, благовоспитанных, прекрасно отдохнувших, с выхоленными лицами и руками.

Но вот появился ты, и радость и новые надежды вспыхнули во мне, когда я тебя увидел. Ты шел по двору, и узнал тебя сзади по походке и тотчас же окликнул по имени. «Наконец-то человек, – подумал я, – наконец-то друг, возможно, противник, но человек, с которым можно поговорить, пусть даже архикасталиец, но такой, у кого касталийская суть не превратилась в маску и броню, человек, способный понять другого!» Ты не мог не заметить, как я обрадовался и как много я от тебя ждал, и ты в самом деле пошел мне навстречу с изысканной учтивостью. Ты еще помнил меня, я еще для тебя что-то значил, тебе доставило радость вновь увидеть мое лицо. И ты не ограничился этим кратким радостным приветствием во дворе, а пригласил меня к себе, посвятил, пожертвовал мне вечер. Но что это был за вечер, дорогой Кнехт! Как мы оба мучительно тщились казаться оживленными, разговаривать друг с другом вежливо, почти по-товарищески, и как тяжко было нам при этом тянуть вялый разговор от одной темы к другой. Хотя твои коллеги были ко Яне равнодушны, но с тобою мне было куда горше, эти мучительные и бесплодные потуги склеить былую дружбу причиняли куда более острую обиду. Тот вечер навсегда положил конец моим иллюзиям, мне с беспощадной ясностью дали понять, что я не товарищ и не единомышленник, не касталиец, не равный по рангу, а докучливый, навязчивый болван, невежественный чужак и то, что разочарование и нетерпение были так безупречно замаскированы, ранило меня сильнее всего. Если бы ты меня бранил или упрекал, если бы ты осуждал меня: «Во что ты превратился, дружище, как ты мог столь низко пасть?» – я был бы счастлив, и лед был бы сломан. Но ничего подобного! Я увидел, что не принадлежу больше к Касталии, что пришел конец моей любви к вам, моим занятиям Игрой, нашей дружбе с тобой. Репетитор Кнехт принял в Вальдцеле надоедливого визитера, промучился и проскучал с ним целый вечер, а потом с самой безукоризненной вежливостью выставил его за дверь.

Дезиньори, пытаясь побороть волнение, прервал свой рассказ и с искаженным мукой лицом взглянул на Магистра. Тот сидел, весь превратившись в слух, но сам нимало не взволнованный, и смотрел на старого друга с улыбкой теплого участия. Плинио не прерывал молчания, и Кнехт не спускал с него взора, полного доброжелательства, с выражением удовлетворенности, даже радости на лице, и друг с минуту или дольше выдерживал этот взор, мрачно глядя перед собой.

– Тебе смешно? – воскликнул Плинио горячо, но без гнева.

– Тебе смешно? Ты считаешь все это в порядке вещей?

– Должен признаться, – улыбнулся Кнехт, – что ты великолепно изобразил эту сцену, просто великолепно, все происходило именно так, как ты описал; и может быть, остатки обиды и осуждения в твоем голосе были необходимы, чтобы показать и с таким совершенством вновь оживить ее в моей памяти. К тому же, хотя ты, к сожалению, еще смотришь на все прежними глазами и кое-чего еще не успел забыть, ты объективно и правильно изобразил положение двух молодых людей в несколько томительной ситуации: оба они вынуждены были притворяться, и один из них, а именно ты, совершил вдобавок ошибку, силясь скрыть подлинные страдания под показной развязностью, вместо того чтобы сбросить с себя маску. Создается даже впечатление, что ты еще и ныне больше винишь меня в безрезультатности той встречи, нежели себя, хотя как раз от тебя зависело повернуть все по-иному. Неужели ты в самом деле этого не замечал? Но изобразил ты все, надо сказать, превосходно. Я действительно вновь ощутил подавленность и смущение, владевшие мною в тот странный вечер, минутами казалось, что мне опять трудно сохранять самообладание и что мне немного стыдно за нас обоих. Да, твой рассказ точен вполне. Чистое удовольствие услышать такое.

– Что ж, – ответил Плинио, несколько удивленный, и в голосе его еще звучали отголоски обиды и недоверия, – отрадно, что мой рассказ позабавил хоть одного из нас. Мне, да будет тебе известно, было тогда отнюдь не до шуток.

– Но теперь, – возразил Кнехт, – теперь-то ты видишь, какой забавной должна нам показаться эта история, не принесшая лавров ни одному из нас? Нам остается только посмеяться над пей. – Посмеяться? Но почему?

– Потому, что эта история об экс-касталийце Плинио, который добивается участия в Игре и признания со стороны своих бывших товарищей, давно исчерпана и основательно забыта, точно так же, как история о вежливом репетиторе Кнехте, который, вопреки всем касталийским Правилам, не сумел скрыть своего смущения перед свалившимся ему как снег на голову Плинио, настолько, что еще сегодня, через много лет, он видит себя как в зеркале. Повторяю, Плинио, у тебя хорошая память, и ты Прекрасно все рассказал, я бы так не смог. Счастье, что история эта исчерпана и мы можем над ней посмеяться.

Дезиньори был озадачен. Он чувствовал, что в хорошем расположении духа Магистра есть нечто для него, Плинио, приятное и сердечное, что нет в нем и следа издевки; он чувствовал также, что веселость эта скрывает нечто глубоко серьезное, но, рассказывая, он вновь пережил всю горечь былого, к тому же рассказ его настолько напоминал исповедь, что он был не в силах резко изменить тон.

– Ты, должно быть, забываешь, – начал он нерешительно, хотя наполовину уже убежденный, – что для меня и для тебя все рассказанное мною имело неодинаковое значение. Для тебя это было, самое большее, неприятностью, для меня же – поражением, провалом и, кстати сказать, началом важного перелома в моей жизни. Когда я, не закончив курса, покинул Вальдцель, я решил никогда сюда не возвращаться и был близок к тому, чтобы возненавидеть Касталию и всех вас. Я растерял свои иллюзии, убедился, что не имею больше ничего общего с вами, да и прежде, по-видимому, был к вам совсем не так близок, как воображал, и не хватало очень немногого, чтобы я превратился в ренегата и вашего смертельного врага.

Друг смотрел на него весело и в то же время проницательно.

– Разумеется, – сказал он, – и обо всем этом, надеюсь, ты мне еще скоро расскажешь. Но на сегодняшний день положение наше, как мне кажется, таково. В ранней юности мы дружили, потом расстались и пошли разными путями, потом опять встретились, это было во время тех злополучных каникулярных курсов; ты наполовину, а может быть, и совсем стал мирянином, я же – несколько самонадеянным жителем Вальдцеля, озабоченным исключительно касталийскими канонами, и вот об этой разочаровавшей нас встрече, которой мы оба стыдимся, мы сегодня вспомнили. Мы вновь увидели себя и свое тогдашнее замешательство, и мы вынесли это зрелище и теперь можем посмеяться над собой, ибо сегодня все обстоит совершенно иначе. Не скрою также, что впечатление, произведенное на меня тогда твоей особой, и в самом деле привело меня в большое замешательство, это было, безусловно, неприятное, отрицательное впечатление, я просто не знал, о чем с тобой разговаривать, ты показался мне поразительно, неожиданно и раздражающе незрелым, грубым, мирским. Я был молодым касталийцем, не знавшим, да, собственно, и не желавшим знать мирской жизни, а ты – что ж, ты был молодым чужаком, и я не мог, в сущности, понять, для чего ты явился, зачем участвовал в курсе Игры, ибо, судя по всему, в тебе не сохранилось ничего от ученика элитарной школы. Ты действовал мне тогда на нервы, точно так же, как я тебе. Я, конечно, показался тебе высокомерным жителем Вальдцеля, не имеющим никаких заслуг, но силившимся сохранить дистанцию между собой и некасталийцем, дилетантом Игры. Ты же был для меня варваром, недоучкой, питавшим вдобавок, без достаточного на то основания, досадные, сентиментальные притязания на интерес и дружбу с моей стороны. Мы оборонялись друг от друга, мы почти возненавидели один другого. Нам ничего не оставалось, как разойтись, ни один из нас не мог ничего дать другому. И ни один не был способен признать правоту другого.

Но сегодня, Плинио, мы наконец вправе извлечь из глубины памяти со стыдом погребенное воспоминание о той встрече, мы вправе посмеяться над этой сценой и над собой, ибо сегодня мы пришли друг к другу совсем с иными намерениями и возможностями, без сентиментального умиления, но и без подавленного чувства ревности и ненависти, без самомнения – ведь мы давно уже стали оба мужчинами.

Дезиньори улыбнулся с облегчением. Но тут же опять спросил:

– А мы уверены в этом? Ведь добрая воля была у нас и тогда.

– Согласен, – улыбнулся в ответ Кнехт. – И, несмотря на эту добрую волю, мы невыносимо терзали и утомляли и инстинктивно не выносили друг друга, один казался другому далеким, назойливым, чужим и отвратительным, и только воображаемый долг и общность заставляли нас целый час играть эту мучительную комедию. Я понял все это очень ясно сразу же после твоего отъезда. В то время мы еще не изжили до конца ни былой дружбы, ни былого соперничества. Вместо того чтобы дать им умереть, мы сочли себя обязанными откопать и продлить их любыми средствами. Мы чувствовали себя должниками и не знали, чем же оплатить свой долг. Разве это не так?

– Мне кажется, – в задумчивости возразил Плинио, – что ты и сейчас еще, пожалуй, чрезмерно вежлив. Ты говоришь «мы оба», но ведь не оба же мы искали и не могли найти друг друга. Поиски, любовь – все это было только с моей стороны, а отсюда и мое разочарование, и боль. Что в твоей жизни изменилось, спрашиваю я тебя, после нашей встречи? Ничего! Для меня же это был глубокий, болезненный надлом, – вот почему я не могу, подобно тебе, просто посмеяться над этой историей.

– Извини, – примирительно заметил Кнехт, – я, пожалуй, поторопился. Но все же я надеюсь, что со временем я и тебя заставлю смеяться вместе со мной. Это верно, ты был тогда уязвлен – не мною, правда, как ты думал и, кажется, продолжаешь думать, а лежавшими между тобой и Касталией отчуждением и пропастью, которую мы в годы нашей дружбы как будто перешагнули, но которая вдруг, неожиданно, ужасающе широко и глубоко разверзлась между нами. Поскольку ты меня считаешь виновным, прошу тебя, выскажи открыто свое обвинение.

– Ах, обвинением это назвать нельзя. Это только жалоба. Тогда ты ее не расслышал, да и сейчас, думается, не хочешь слышать. И тогда ты отвечал на нее своей вежливой улыбкой, и сегодня поступаешь точно так же.

Хотя Плинио читал во взгляде Магистра дружбу и расположение, он не мог выкинуть из памяти старое; ему казалось, что необходимо наконец высказаться и покончить с этой давней и глубоко запрятанной болью.

Выражение лица Кнехта ничуть не изменилось. Он немного подумал, а потом мягко сказал:

– Я только сейчас, кажется, начинаю тебя понимать, мой друг. Возможно, ты прав, и нам надо и это обсудить. Но прежде всего я должен тебе напомнить: только в том случае ты имел бы право требовать от меня понимания того, что ты называешь своей жалобой, если бы ты действительно эту жалобу высказал. Но ведь тогда, во время пашей вечерней беседы в доме для гостей, ты не высказывал никаких жалоб, наоборот, ты, как и я, разговаривал надменно и развязно, подобно мне, прикидывался человеком беспечным, которому не о чем печалиться. Но втайне ты ожидал, как я сейчас вижу, что, несмотря на это, я угадаю твою скрытую жалобу и увижу под маской твое истинное лицо. Верно, кое-что можно было и тогда заметить, хотя не все. Но как я мог, не задевая твоей гордости, дать тебе понять, что ты меня беспокоишь, что я тебя жалею? Да и что пользы было протягивать тебе руку, если она была пуста, если я ничего не мог дать тебе, ни совета, ни утешения, ни дружбы, ибо пути наши слишком далеко разошлись. Да, тогда это скрытое недовольство и горе, которое ты прятал под самоуверенными речами, не нравились, мешали мне, казались, откровенно говоря, отталкивающими; в них чувствовались притязания на участие и сострадание, чему все твое поведение явно противоречило, в нем было что-то навязчивое, что-то ребяческое. Так мне казалось, и это остужало мои чувства. Ты предъявлял претензию на мою дружбу, ты хотел быть касталийцем, но был при этом столь несдержанным, странным, столь погруженным в свои эгоистические переживания! Таково было мое суждение, ибо я отлично видел, что касталийского в тебе почти ничего не сохранилось, ты явно забыл даже основные каноны. Что ж, это меня не касалось. Но зачем ты тогда явился в Вальдцель и пожелал приветствовать нас как товарищей? Вот что вызывало во мне раздражение и противодействие, и ты был совершенно прав, поняв мою подчеркнутую вежливость как отпор. Да, я инстинктивно давал тебе отпор, и не потому, что ты был мирянином, а потому, что ты притязал на звание касталийца. Когда же ты после долгих лет отсутствия недавно появился здесь снова, в тебе ничего подобного больше не ощущалось, ты выглядел мирянином и говорил, как говорят пришельцы из внешнего мира, но особенно поразило и тронуло меня выражение печали, заботы или горя на твоем лице. Все это – твое поведение, слова, даже грусть твоя – меня подкупало, было прекрасно, шло тебе, было тебя достойно, ничто уже не вызывало досаду, я мог принять и одобрить тебя без малейшего противоречия; на сей раз не требовалось ни подчеркнутой вежливости, ни сдержанности, вот почему я сразу встретил тебя как друга и всячески старался выразить тебе свою любовь и сочувствие. На сей раз все сложилось не так, как тогда, скорее я искал твоей дружбы и добивался ее, а ты замкнулся в себе, но все же я про себя воспринял твое появление в пашей Провинции и твой интерес к ее судьбе как знак привязанности и верности. В конце концов и ты пошел мне навстречу, и вот теперь мы можем открыть друг другу душу и, хочу верить, возобновить нашу былую дружбу.

Ты только что сказал, что очень болезненно пережил тогда нашу юношескую встречу, для меня же она якобы была безразлична. Не будем об этом спорить, пусть ты прав. Но теперешняя наша встреча, amice, далеко мне не безразлична, она значит для меня гораздо больше, нежели я могу тебе сегодня поведать и нежели ты можешь себе представить. Она значит для меня, уж если говорить начистоту, не только новообретение утраченного друга и тем самым воскрешение минувших времен, откуда я могу почерпнуть новую энергию для новых преображений. Она значит для меня, прежде всего, зов, шаг навстречу, она открывает передо мной путь в ваш мир, ставит меня вновь перед старой проблемой: синтеза между нами и вами. И происходит это, поверь, в самую подходящую для меня минуту. На сей раз я не останусь глух, ухо мое стало отзывчивей, чем когда бы то ни было, ибо ты меня, в сущности, не застал врасплох, зов твой не кажется чем-то чуждым, пришедшим извне, перед чем можно открыться или замкнуться, он как бы исходит из самого меня, это как бы ответ на сильное и все более настойчивое желание, на нужду мою и страстную мою тоску. Но об этом в другой раз., уже поздно, нам обоим нужен отдых, Ты говорил недавно о моей веселости и о своей печали и решил, кажется, что я не способен понять твою, как ты ее называешь, «жалобу» – даже сегодня, ибо я отвечаю на нее улыбкой. Тут я чего-то не понимаю. Почему нельзя выслушать жалобу весело, почему на нее, вместо улыбки, нужно отвечать тоже печалью? Ты со своими заботами, со своей бедой опять пришел в Касталию, ко мне, и я вправе заключить из этого, что тебя притягивает именно наша безмятежная ясность духа. Если я не могу разделить с тобой твои печали и горести и заразить себя ими, из этого отнюдь не следует, что я не уважаю их и не отношусь к ним серьезно. Я полностью принимаю твой облик и печать, наложенную на него твоей жизнью и судьбой, это твоя доля, она – твоя, и она мила мне и дорога, хоть я и надеюсь увидеть ее изменившейся. Как возник такой облик, я могу лишь догадываться, когда-нибудь ты мне расскажешь ровно столько, сколько сочтешь нужным, умолчав об остальном. Я вижу только одно: тебе, как видно, живется тяжко. Но откуда ты взял, что я на хочу и не могу правильно понять тебя и твои горести? Лицо Дезиньори снова потемнело.

– Порой мне кажется, – проговорил он мрачно, – что мы не только по-разному выражаем свои мысли и говорим на разных языках, причем перевести один на другой можно лишь приблизительно, но что мы вообще будто два вовсе различных существа, которые никогда не будут в состоянии понять друг друга. И кто из нас, в сущности, настоящий, полноценный человек

– ты или я, а может быть, ни ты, ни я – всегда останется для меня спорным. Было время, когда я взирал на вас, членов Ордена, снизу вверх, с трепетом, испытывая чувство своей неполноценности, и завидовал вам, вечно исполненным светлой радости, вечно играющим, вечно наслаждающимся собственным бытием, смотрел на вас, как на богов, недоступных страданию, как на сверхчеловеков. В другие дни вы мне казались достойными то жалости, то презрения, бесполыми, искусственно обреченными на вечное детство, ребячливыми и ребяческими в своем бесстрастном, тщательно отгороженном, чистенько убранном игрушечном мирке, наподобие детского сада, где заботливо вытирают каждому нос, где укрощают и подавляют всякое недозволенное движение чувства или мысли, где всю жизнь играют в пристойные, неопасные, бескровные игры, где любой здоровый проблеск жизни, любое большое чувство, любую истинную страсть, любое волнение сердца контролируют и врачуют медитацией, отгоняют и обезвреживают. Разве это не искусственный, стерилизованный и по-школьному ограниченный мир, половинчатый и призрачный, в котором вы здесь трусливо прозябаете, мир без пороков и страстей, без голода, без соков и соли, мир без семьи, без материнской ласки, без детей, почти без женщин? Жизнь чувственную вы обуздываете медитацией, рискованные и головоломные вещи, за которые трудно нести ответственность, каковы хозяйство, судопроизводство, политика, вы уже многие поколения предоставляете другим; малодушные, благополучные, не знающие ни забот о куске хлеба, ни слишком обременительных обязанностей, вы ведете паразитическое существование и от скуки забавляетесь своими учеными изысканиями, подсчитываете слоги и буквы, занимаетесь музыкой и Игрой, а в это время там, в мирской грязи, несчастные, затравленные люди живут настоящей жизнью и делают настоящее дело. Кнехт слушал его с неослабным, дружеским вниманием.

– Милый друг, – проговорил он задумчиво, – как же твои слова напоминают мне наши школьные годы, твою тогдашнюю запальчивую критику! Но сегодня роль у меня не та, что тогда, не моя задача сегодня защищать Орден и Провинцию от твоей хулы, и мне очень приятно, что я избавлен от этой тягостной обязанности, которая в свое время доводила меня до полного изнеможения. Именно такие блестящие атаки, как предпринятая тобой сейчас, отражать довольно трудно, ты, например, говоришь о людях, которые там, за пределами Касталии, «живут настоящей жизнью и делают настоящее дело». Это звучит категорически, возвышенно и искренне, почти как аксиома, и если бы кто захотел поспорить против этой аксиомы, ему пришлось бы просто невежливо напомнить оратору, что его мирское «настоящее дело» отчасти направлено на благо и поддержание Касталии. Но оставим на время шутки! Я понимаю из твоих слов и слышу по твоему тону, что сердце твое все еще полно ненависти к нам, но в то же время и отчаянной любви, зависти и страстной тоски. Мы для тебя – трусы, трутни или дети, забавляющиеся в детском саду, но было время, когда ты видел в нас богов, исполненных радостной ясности. Один вывод я могу, во всяком случае, сделать из сказанного тобою: в твоей печали, в твоих несчастьях, или как бы мы их ни называли, Касталия неповинна, они происходят из другого источника. Если бы виноваты были мы, касталийцы, ты не стал бы сегодня повторять те же самые упреки и возражения, какие ты приводил в спорах наших мальчишеских лет. В дальнейших беседах ты мне расскажешь больше о себе, и я не сомневаюсь, что мы найдем способ сделать тебя веселее и счастливее или хотя бы сделать твое отношение к Касталии свободнее и терпимей. Насколько я могу судить до сих пор, твое отношение к нам, к Касталии и, следовательно, к собственной молодости и школьным годам – ложное, натянутое, сентиментальное. Ты расколол собственную душу надвое: на касталийскую и мирскую, ты чрезмерно мучаешься из-за дел, за которые на тебя не падает никакая ответственность. И вполне возможно, что ты слишком легко относишься к другим делам, за которые ты как раз сам встаете. Подозреваю, что ты уже давно не упражнялся в медитации. Ведь правда? Дезиньори улыбнулся вымученной улыбкой.

– Как ты проницателен, domine! Давно, говоришь? Уже много, много лет, как я не прибегаю к волшебству медитации. Но до чего ты вдруг стал ко мне заботлив! В последний раз, когда я был в Вальдцеле на каникулярных курсах и встретил с вашей стороны столько вежливости и презрения, когда вы столь высокомерно отвергли мои дружеские чувства, я вернулся домой с твердым решением раз и навсегда вытравить из себя все касталийское. С той поры я отказался от Игры, от медитации, даже музыка надолго мне опротивела. Вместо этого я нашел себе новых товарищей, преподавших мне полный курс мирских увеселений. Мы бражничали и распутничали, мы испробовали все доступные способы самоодурманивания, мы оплевывали и осмеивали все благопристойное, благообразное, имеющее касательство к идеалам. Такое неистовство, естественно, длилось не так уж долго, но достаточно, чтобы стереть с меня последний налет касталийского духа. И когда я спустя годы в связи с одним случаем понял наконец, что хватил через край и что кое-какие приемы медитации мне бы очень пригодились, я был уже слишком горд, чтобы начинать сызнова.

– Слишком горд? – тихо спросил Кнехт.

– Да, слишком горд. Я за это время успел окунуться в мирскую жизнь и стать мирянином. Я уже не хотел ничем отличаться от мирян, не хотел иной жизни, нежели их жизнь, полная страстей, ребяческая, жестокая, необузданная, мятущаяся между счастьем и страхом жизнь; я с презрением отверг возможность создать для себя облегченное, привилегированное бытие с помощью ваших средств.

Магистр бросил на него пронзительный взгляд:

– И ты мог выдержать такую жизнь много лет подряд? И не испытал никаких других средств, чтобы совладать с нею?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: