|
Глава CXIII. КУЗНЕЧНЫЙ ГОРН
Запеленатый по самую свою всклокоченную бороду в жесткий передник изакульей кожи, Перт стоял как-то в полдень между горном и наковальней,которая помещалась на подставке из железного дерева, и одной рукой держал науглях наконечник для пики, а другой управлялся с легкими своего горна, когдак нему подошел капитан Ахав с небольшим и ветхим кожаным мешком в руках. Нанекотором расстоянии от горна угрюмый Ахав остановился и стоял до тех пор,пока Перт не вытащил из огня железный наконечник и не стал, положив нанаковальню, бить по нему молотом, так что раскаленная красная массаиспустила в воздух густую трепетную стаю искр, которая пролетела возлесамого Ахава. - Это твои буревестники, Перт? они всегда летают за тобою. Эти птицыприносят счастье, но не всем: видишь? они обжигают; но вот ты, ты живешьсреди них и не получил ни одного ожога. - Потому что я уже весь обожжен, с головы до ног, капитан Ахав, -отозвался Перт, опершись на свой молот, - меня уже нельзя обжечь; во мне итак уже все спеклось. - Ну, ну, довольно. Твой увядший горестный голос звучит слишкомспокойно, слишком здраво для моего слуха. Я и сам не в раю, и я не могупереносить несчастья других, если они не оборачиваются безумием. Тебеследовало бы сойти с ума, кузнец; скажи, почему ты не сошел с ума? Какможешь ты терпеть, не сойдя с ума? Неужто небеса и по сей день так ненавидяттебя, что ты не можешь сойти с ума? Что это ты делал? - Перековывал старый наконечник для пики, сэр; на нем были борозды изазубрины. - А разве ты можешь снова сделать его гладким, кузнец, после того какон сослужил такую службу? - Думаю, что могу, сэр. - И ты, наверное, можешь разгладить всякие борозды и зазубрины, кузнец,как бы тверд ни был металл? - Так, сэр, думаю, что могу. Все борозды и зазубрины, кроме одной. - Взгляни же сюда! - страстно воскликнул Ахав, приблизившись к Перту иопершись обеими руками ему на плечи; - взгляни сюда, сюда, можешь ли тыразгладить такую борозду, кузнец? - И он провел ладонью по своемунахмуренному челу. - Если бы ты мог это сделать, кузнец, с какой бы радостьюположил я свою голову на эту наковальню и почувствовал бы, как самый твойтяжелый молот опустится у меня между глазами! Отвечай! Можешь ли тыразгладить эту борозду? - Эту, сэр? Я ведь сказал, что могу разгладить все борозды, кромеодной. Это она и есть. - Так, старик, это она и есть; верно, кузнец, ее не разгладишь; ибохотя ты видишь ее здесь у меня на коже, она в действительности врезалась ужев кость моего черепа - он весь изрезан морщинами! Но оставим детскиеразговоры; довольно тебе на сегодня острог и пик. Гляди! - И он потряс своимкожаным мешком, будто он был набит золотыми монетами. - Я тоже хочу датьтебе заказ. Мне нужен гарпун, Перт, такой, чтобы тысяча чертей в однойупряжке не могла бы его разогнуть; такой, чтобы сидел у кита в боку, как егособственный плавник. Вот из чего ты его сделаешь, кузнец, - и он швырнулмешок на наковальню. -Здесь собраны гвозди, какими прибивают стальныеподковы скаковых лошадей. - Гвозди для подков, сэр? Да знаешь ли ты, капитан Ахав, что это у тебясамый лучший и самый стойкий материал, с каким мы, кузнецы, имеем дело? - Да, я знаю это, старик; эти гвозди сварятся вместе и будут держаться,словно на клею, состряпанном из расплавленных костей убийц. Живей! Выкуй мнегарпун. Но прежде ты должен выковать мне двенадцать прутьев, чтобы из нихсделать стержень; скрути, перевей их и свари из них стержень, как сучатканат из прядей и каболок. Живее! Я раздую пламя. Когда двенадцать прутьев были готовы, Ахав стал собственноручноиспытывать их, скручивая один за другим вокруг длинного и толстого железногоболта. - Этот с изъяном, Перт, - отбросил он последний. - Перековать надо. Потом, когда Перт уже собрался было сваривать двенадцать прутьев, Ахавжестом остановил его и сказал, что он сам будет ковать свой гарпун. И вот,придыхая и покрякивая, он принялся бить молотом по наковальне, Перт подавал ему один за другим раскаленные прутья, из гудящего горнавырывались высокие языки пламени, а в это время возле них остановилсянеслышно приблизившийся парс и склонил перед огнем голову, точно призывая наих работу не то проклятие, не то благословение. Но когда Ахав поднял взгляд,он, незамеченный, скользнул прочь. - Чем там занимается эта шайка люциферов? - буркнул Стабб на полубаке.- Этот парс чует огонь, что твоя серная спичка, и сам он пахнет паленым,точно запал накалившегося мушкета. Но вот наконец стержень, уже сваренный воедино, нагрет последний раз; иПерт, чтобы охладить, сунул его в бочонок с водой, так что струя горячегопара с шипением вырвалась прямо в лицо Ахаву, который стоял, наклонившись,рядом. - Ты что, хочешь выжечь на мне клеймо? - вскричал он, отпрянув искривившись от боли. - Что же, значит, я выковал себе только орудие пытки? - Боже упаси, сэр, только не это; но меня страшит одна мысль, капитанАхав. Не для Белого ли Кита предназначается этот гарпун? - Для белого дьявола! Но теперь мне нужны лезвия, тебе придется коватьих самому, старик. Вот тебе мои бритвы из лучшей стали; бери, и пусть зубцымоего гарпуна будут остры, как морозные иглы Ледовитого моря. Одно мгновение старый кузнец неподвижно разглядывал бритвы, точно радбыл бы не прикасаться к ним. - Бери, бери их, старик, они мне не нужны; ибо я теперь не бреюсь, неужинаю и не читаю молитв, пока... но довольно, за работу! Вскоре стальной наконечник, которому Перт придал форму стрелы, ужевенчал новый гарпун, приваренный к его стержню, и кузнец, готовясь раскалитьлезвие в последний раз перед закалкой, крикнул Ахаву, чтобы тот придвинулпоближе бочонок с водой. - Нет, нет, не надо воды; я хочу дать ему настоящую смертельнуюзакалку. Эй, там наверху! Тэштиго, Квикег, Дэггу! Что скажете вы, язычники?Согласны ли вы дать мне столько крови, чтобы она покрыла это лезвие, - и онподнял гарпун высоко в воздух. Три темные головы согласно кивнули: Да. Былисделаны три надреза в языческой плоти, и так был закален гарпун для БелогоКита. - Ego non baptizo te in nomine patris, sed in nomine diaboli!(1) - дико вскричал Ахав, когда пагубное железо, шипя,поглотило кровь своего крещения. Перебрав все запасные древки, хранившиеся в трюме, Ахав остановился наодном - оно было из американского орешника, и кора еще одевала его. Еговставили в железный раструб. Затем размотали бухту нового троса, отрезалисаженей десять и сильно натянули на шпиле. Ахав прижал трос ногой, и тотзапел, как струна. Тогда, низко наклонившись и удостоверившись, что в канатенет ни узлов, ни утолщений, Ахав воскликнул: - Отлично! Теперь можно закреплять рукоятку! Трос с одного конца распустили, и растянутые волокна накрутили, навилив раструб гарпуна; потом сюда прочно вогнали древко; после этого свободныйконец надежно закрепили, туго переплетя штертом. Теперь, когда все былоготово, дерево, железо и пенька - словно три парки - стали неотделимы другот друга, и тогда Ахав угрюмо зашагал прочь, унося свое оружие; а удары егокостяной ноги и удары орешникового древка гулко отдавались по палубе. Но онеще не успел скрыться у себя в каюте, когда позади него раздался едваслышный, диковинный, чуть насмешливый и в то же время прежалостный звук. ОПип! сам твой горький смех, твой праздный, но настороженный взгляд - всетвои странные ужимки переплелись многозначительно с мрачной судьбой этогоунылого корабля, и ты же еще над ним насмехался! ----------------------- (1) Я крещу тебя не во имя отца, а во имя дьявола! (лат.)
Глава CXIV. ПОЗОЛОТА
Проникая все глубже и глубже в центр японского промыслового района,"Пекод" был теперь весь охвачен охотничьей горячкой. Подчас в тихуюпрохладную погоду матросам случалось не выходить из вельботов по двенадцати,пятнадцати, восемнадцати, а то и двадцати часов подряд; они то гребли изовсех сил, то шли под парусом, гоняясь за китом, то в короткий и сладостныйперерыв сидели неподвижно иногда целый час, ожидая, пока он всплывет наповерхность; но плоды их трудов были невелики. В такие дни, когда сидишь под лучами нежаркого солнца и целый день тебякачают неторопливые, отлогие валы; когда сидишь в своем вельботе, легком,точно берестовый челн, в приятной беседе с ласковыми волнами, которые,словно котята у очага, мурлычут и трутся о борт, тогда-то и начинаешьиспытывать сонное блаженство и, глядя на безмятежно прекрасную и сверкающуюшкуру океана, забываешь о тигрином сердце, что бьется под ней; и никак незаставишь себя помнить о том, что вслед за этой бархатной лапой придетбеспощадный клык. В такие дни скиталец в своем вельботе проникается к морю каким-тосыновним, доверчивым чувством, которое сродни его чувству к земле; море длянего - словно бескрайняя цветущая равнина, и корабль, плывущий вдали, такчто одни только мачты виднеются над горизонтом, пробирается как будто не повысоким волнам, а по высокой траве холмистой прерии; так лошади переселенцевна Дальнем Западе тонут в удивительном разливе зелени по самые уши, которыеодни только настороженно поднимаются из травы. Узкие, нехоженые лощины, голубые, мягкие склоны холмов; когда певучаятишина воцаряется над ними, ты, кажется, готов поклясться, что видишьусталых ребятишек, что, набегавшись, спят на полянках, а кругом сияетрадостный май и лесным цветам пришла пора распускаться. И все это сливаетсяс ощущением таинственности в твоей душе, и вымысел встречается сдействительностью, и, взаимно проницая друг друга, они образуют однонерасторжимое целое. Подобные умиротворяющие видения - как ни мимолетны они - оказывали своевоздействие, пусть также мимолетное, даже на Ахава. Но если эти тайныезолотые ключи отмыкали двери к его тайным золотым сокровищам, то стоило емудохнуть на них, и они тут же тускнели. О зеленые лощины! О бескрайние ландшафты вечной весны духа; здесь -хотя убийственный суховей земной жизни давно уже спалил вас, - только здесьможет еще человек валяться и кататься, точно резвый однолеток в клеверепоутру, и одно какое-то мгновение ощущать на своих боках прохладную росубессмертной жизни. Если бы только, о господи! эти благословенные минутызатишья могли длиться вечно! Но путаные, обманчивые нити жизни плетутсяутком по основе: прямо - штили, поперек - штормы; на каждый штиль - пошторму. В этой жизни нет прямого, необратимого развития; мы движемся не потвердым ступеням, чтобы остановиться у последней, - от младенческойбессознательности, через бездумную веру детства, через сомнение подростка(всеобщий жребий), скептицизм, а затем и неверие к задумчивому отдохновениюзрелости, которое знаменуется словами "Если б". Нет, пройдя одну ступень, мыописываем круг еще и еще раз и всегда остаемся одновременно и младенцами, идетьми, и подростками, и мужчинами с вечным "Если б". Где лежит последняягавань, в которой мы пришвартуемся навеки? В каком горнем эфире плывет этотмир, от которого и самые усталые никогда не устанут? Где прячется отецподкидыша? Наши души подобны сиротам, чьи невенчанные матери умерли в родах;тайна нашего отцовства лежит в могиле, и туда мы должны последовать, чтобыузнать ее. В тот же самый день, глядя за борт своего вельбота в ту же самуюзолотую глубину, Старбек тихо промолвил: - О бездонная, неизъяснимая прелесть, какою любуется любовник вовзгляде своей возлюбленной! Не говори мне о твоих острозубых акулах и отвоем людоедском коварстве. Пусть вера вытеснит истину, пусть вымыселвытеснит память, я гляжу в самую глубину, и я верую. А Стабб подскочил, точно рыба, сверкая чешуей в золотистом свете: - Я Стабб, и всякое бывало в моей жизни; но вот я, Стабб, клянусь, чтобСтабб всегда и везде был весел! Глава CXV. "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТ "ХОЛОСТЯКА"
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
