|
Глава XCVIII. РАЗЛИВКА И ПРИБОРКА
Мы уже рассказывали о том, как дозорные на мачтах замечают великоголевиафана; как гонятся за ним по водным пашням и забивают его в бездоннойлощине; как затем его швартуют у борта и обезглавливают и как (на том жеосновании, на каком в былые времена заплечных дел мастеру доставалась одеждаказненного) его длиннополый с прокладками сюртук становится собственностьюего палача; как по прошествии должного времени его подвергают кипячению вкотлах и как, подобно Седраху, Мисаху и Авденаго, его спермацет, масло икость выходят из пламени невредимы; теперь остается заключить последнююглаву этой части описаний пересказом, я бы сказал - воспеванием, -романтической процедуры разливки его масла по бочкам и спуска их в трюм,очутившись в котором, левиафан снова возвращается в свои родные глубины,скользя, как и прежде, под водой; но увы! чтобы уж никогда не подняться наповерхность и никогда уж больше не пускать фонтанов. Масло, еще теплое, разливают, точно горячий пунш, по шестибаррелевымбочкам; и пока полуночное море подбрасывает корабль на волнах и швыряет изстороны в сторону, огромные бочки одна за другой устанавливаются днищем кднищу, иногда вдруг срываясь и грозно, точно оползни, перекатываясь поосклизлой палубе, покуда их наконец не остановят матросы; и повсюдураздается "стук, стук, стук!" - это бьют десятки молотков, потому что каждыйматрос теперь ех officio(1) превращается в бочара. Наконец последняя пинта перелита в бочку, масло остужено, и тогдараспечатываются большие люки, настежь распахнуто нутро корабля, и бочкиуходят вниз, чтобы обрести покой среди волн морских. Дело сделано, крышки люков водворяются на место и герметическизадраиваются; трюмы теперь - словно замурованное подполье. Это, думается, один из самых значительных моментов в жизни китобойца.Сегодня палубы еще струятся кровью и жиром; на священном возвышении шканцевгрудой навалены куски распиленной китовой головы; вокруг, точно во дворепивоварни, валяются большие ржавые бочки; от дыма салотопок все поручнипокрыты копотью и сажей; матросы ходят с ног до головы пропитанные маслом; ивесь корабль уж кажется не корабль, а сам великий левиафан; и повсюду стоитоглушительный грохот. --------------------- (1) По долгу службы (лат ) Но проходит день-другой, вы осматриваетесь вокруг, вы прислушиваетесь -корабль как будто бы тот же самый, но не будь перед вами вельботов исалотопки, вы бы поклялись, что стоите на палубе тихого купеческого судна,на котором капитан - дотошный чистоплюй. Необработанный спермацет обладаетредким очистительным свойством. Вот почему на китобойце палубы никогда небывают такими белыми, как после "масляного дела", как у нас говорят. Крометого, из золы, собираемой после сжигания всяких остатков, без трудаприготовляется очень крепкий щелок, и если где-нибудь к корабельному бокупристала слизь от китового бока, ее быстро удаляют при помощи этого щелока.А по фальшбортам матросы старательно проходятся мокрыми тряпками, возвращаяим их первоначальную чистоту. Копоть с нижних снастей счищают. Всевозможныеорудия и инструменты, бывшие в ходу, также подвергают чистке и убирают сглаз долой. Большая крышка, тщательно вымытая, снова водворяется надсалотопкой, скрывая из виду оба котла; все бочки спрятаны, тросы свернуты вбухты и убраны; а когда в результате совместных и одновременных усилий всейкоманды ответственное это дело подходит к концу, люди принимаются заомовение собственных тел; переодеваются с ног до головы во все свежее инаконец выходят на белоснежную палубу, сверкая чистотой, точно женихи,повыскакивавшие прямо из элегантной Голландии. Легкими шагами расхаживают они по двое и по трое вдоль по палубе ивесело беседуют о гостиных, диванах, коврах и тонких батистах - не покрытьли палубу коврами или, может, подвесить к снастям портьеры; да и. не худобы, мол, было бы устраивать чаепития при лунном свете на веранде бака.Всякое упоминание о ворвани, костях и сале в присутствии этих раздушенныхморяков было бы по меньшей мере наглостью. Они и знать ничего не знают обэтих вещах, на которые вы пытаетесь издалека навести разговор. Ступайте; иподать сюда салфетки! Но поглядите: там, в вышине, на верхушках всех трех мачт, стоят троедозорных и пристально высматривают вдали китов, которые, если их поймают,непременно опять запачкают старинную дубовую мебель и хоть где-нибудьоставят после себя сальное пятнышко. Именно так; и до чего же частослучается, что после тяжелейших трудов, тянувшихся без перерыва добрыхдевяносто шесть часов, когда, не зная ни дня ни ночи, прямо из вельбота, гдеони с утра до вечера гребли, надсаживаясь до боли в запястьях, китобоиступают на палубу, чтобы таскать огромные цепи и ворочать тяжелую лебедку, ирубить, и резать, да притом еще заживо поджариваться и печься, обливаясьпотом, в двойном огне - тропического солнца и тропической салотопки; затем,едва только успеют они вымыть судно и снова навести повсюду безупречнуючистоту, - как часто случается, что бедняги, застегивая воротник чистойрубахи, снова слышат извечный клич: "Фонтан на горизонте!" - и вот уже ониснова плывут, чтобы сразиться с китом, и все начинается сначала. Но, друзьямои, ведь это - человекоубийство! Да; однако такова жизнь. Ибо едва толькомы, смертные, после тяжких трудов извлечем из огромной туши этого миратолику драгоценного спермацета, содержащегося в ней, а потом с утомительнымтщанием очистим себя от ее скверны и научимся жить здесь в чистых скинияхдуши; едва только управимся мы с этим, как вдруг - Фонтан на горизонте! -дух наш струей взмывается ввысь, и мы снова плывем, чтобы сразиться с иныммиром, и вся древняя рутина молодой жизни начинается сначала. О метампсихоза! О Пифагор, скончавшийся в солнечной Греции две тысячилет тому назад; в прошлом рейсе я плыл вместе с тобой вдоль перуанскогопобережья - и я, как дурак, учил тебя, зеленого юнца и простофилю, каксплеснивать концы!
Глава ХСIХ. ДУБЛОН
Где-то раньше уже говорилось о том, что у Ахава была привычкарасхаживать взад и вперед по шканцам, делая повороты у нактоуза и угрот-мачты; но среди многочисленных прочих подробностей, требовавшихизложения, не было упомянуто, что иногда во время таких прогулок, еслимрачные раздумья охватывали его с особенной силой, он имел обыкновениеделать по пути остановки в обоих этих крайних пунктах своего маршрута истоять, и там и тут пристально разглядывая один определенный предмет передсобой. Когда он задерживался у нактоуза, этим предметом была заостреннаястрелка компаса, на которую он направлял свой взгляд, и взгляд его разил,точно копье, острием своего пылкого стремления; когда же, возобновивпрогулку, он доходил до грот-мачты и останавливался перед нею, все тот жеего разящий взор, как прикованный, застывал на прибитой к дереву золотоймонете, и вид его выражал все ту же твердую решимость, быть может, только спримесью исступленного, страстного желания и даже какой-то надежды. Но однажды поутру, остановившись на пути перед дублоном, он задержалвзгляд на изображениях и надписях, запечатленных на нем, точно попытался наэтот раз впервые связать их тайный смысл со своей бредовой, навязчивоймыслью. Ведь какой-то смысл таится во всех вещах, иначе все эти вещи малочего стоят, и сам наш круглый мир - ничего не значащий круглый нуль и годенлишь на то, чтобы отправлять его на продажу возами, как холмы под Бостоном,и гатить им трясину где-нибудь на Млечном Пути. Этот дублон был чистейшего самородного золота, вырытого из самогосердца прекрасных холмов, по которым на запад и на восток стекает взолотоносных песках не один Пактол. И хоть теперь он был прибит средиржавчины железных болтов и патины медных костылей, все же и здесь,неприкасаемый, недоступный всему нечистому, он сохранял свой экваториальныйблеск. И несмотря на то, что его окружали здесь люди, для которых несуществовало ничего святого, и не ведающие страха божьего матросы то и делопроходили мимо него; несмотря на то, что долгими, как жизнь, ночами егоодевала густая тьма, чей покров скрыл бы от мира любую воровскую вылазку,все же каждый новый рассвет заставал дублон на том самом месте, где закатоставил его накануне. Ибо этот дублон был особенный, он предназначался иной,устрашающей цели; и самые беспутные на свой, матросский, манер моряки все доодного видели и почитали в нем талисман Белого Кита. Иной раз в унылые часыночной вахты они вели между собой о нем разговоры, гадая, кому он достанетсяи доживет ли его новый владелец до того дня, когда он смог бы его истратить. Эти величественные золотые монеты Южной Америки похожи на медали Солнцаили на круглые значки, выбитые в память о красотах тропиков. Здесь и пальмы,и козы-альпага, и вулканы; солнечные диски и звезды; круги небесной сферы ироги изобилия, и пышные знамена - все в больших количествах и в крайнемроскошестве; кажется, само драгоценное золото становится еще дороже исверкает еще ослепительнее, оттого что прошло через их изысканные,по-испански поэтические монетные дворы. Дублон "Пекода" был как раз одним из ярких образчиков такого родаизделий. По его круглому краю шли буквы: REPUBLICA DEL ECUADOR, QUITO. Итак,родина этой монеты помещалась в самом центре мира, под великим экватором, иназвана его именем; ее отлили где-то в Андах, в стране вечного неувядающеголета. В обрамлении этой надписи можно было видеть какое-то подобие трехгорных вершин; из одной било пламя, на другой высилась башня, с третьейкричал петух, и сверху их аркой охватывали знаки зодиака с их обычнымикабалистическими изображениями. А Солнце - ключевой камень - как развступало в точку равноденствия под Весами. Перед этой экваториальной монетой стоял теперь Ахав, и здесь неизбегнувший посторонних взоров. - Есть что-то неизменно эгоистическое в горных вершинах, и в башнях, иво всех прочих великих и возвышенных предметах; стоит взглянуть на эти трипика, преисполненные люциферовой гордости. Крепкая башня - это Ахав; вулкан- это Ахав; отважная, неустрашимая, победоносная птица - это тоже Ахав; вовсем Ахав; и сам этот круглый кусок золота - лишь образ иного, еще болеекруглого шара, который, подобно волшебному зеркалу, каждому, кто в негопоглядится, показывает его собственную загадочную суть. Велики труды - жалкиплоды для того, кто требует, чтобы мир разгадал ее; мир не может разгадатьсамого себя. Сдается мне сейчас, что у этого чеканного солнца какой-тобагровый лик; но что это? конечно! оно входит под знак бурь - под знакравноденствия! а ведь всего только шесть месяцев назад оно выкатилось изпрошлого равноденствия под Овном. От бури к буре! Ну что ж, будь так.Рожденный в муках, человек должен жить в терзаниях и умереть в болезни. Нучто ж, будь так! Мы еще потягаемся с тобой, беда. Пусть будет так, пустьбудет так. - Пальчики феи не оставили бы отпечатков на этом золоте, но когтидьявола, как видно, провели по нему со вчерашнего вечера свежие царапины, -пробормотал себе под нос Старбек, перегнувшись через фальшборт. - Стариксловно читает ужасную надпись Валтасара. Я ни разу не присматривался кмонете. Вот он уходит вниз; пойду погляжу. Темная долина между тремявеличественными, к небу устремленными пиками, это похоже на святую троицу всмутном земном символе. Так в этой долине Смерти бог опоясывает нас, и надвсем нашим мраком по-прежнему сияет солнце Праведности огнем маяка инадежды. Если мы опускаем глаза, мы видим плесневелую почву темной долины;но стоит нам поднять голову, и солнце спешит с приветом навстречу нашемувзору. Однако ведь великое солнце не прибьешь на одном месте, и если вполночь мы вздумаем искать его утешений, напрасно будем мы шарить взором понебесам! Эта монета говорит со мной мудрым, негромким, правдивым и все жегрустным языком. Я должен оставить ее, чтобы Истина не смогла предательскипоколебать меня. - Вот пошел старый Могол, - начал Стабб свой монолог у салотопок, - какон ее разглядывал, а? а за ним и Старбек отошел от нее прочь; и лица у них уобоих, скажу я вам, саженей по девять в длину каждое. А все оттого, что ониглядели на кусок золота, который, будь он сейчас у меня, а сам я наНегритянском Холме или в Корлиерсовой Излучине, я бы лично долгоразглядывать не стал, а просто потратил. Хм! по моему жалкому,непросвещенному мнению, это довольно странно. Приходилось мне видыватьдублоны и в прежние рейсы, и старинные испанские дублоны, и дублоны Перу, идублоны Чили, и дублоны Боливии, и дублоны Попаяна; видал я также немалозолотых моидоров, и пистолей, и джонов, и полуджонов, и четверть джонов. Ичто же там такого потрясающего в этом экваториальном дублоне? КлянусьГолкондой, надо сходить посмотреть! Эге, да здесь и вправду всякие знаки ичудеса! Вот это, стало быть, и есть то самое, что старик Боудич зовет всвоем "Руководстве" зодиаком и что точно так же именуется в календаре,который лежит у меня внизу. Схожу-ка я за календарем, ведь если, какговорят, можно вызвать чертей с помощью Арифметики Даболля, неплохо быпопытаться вызвать смысл из этих загогулин с помощью Массачусетскогочисленника. Вот она, эта книга. Теперь посмотрим. Знаки и чудеса; и солнце,оно всегда среди них. Гм, гм, гм; вот они, голубчики, вот они, живые, всекак один, - Овен, или Баран; Телец, или Бык, а вот - лопни мои глаза! - воти сами Близнецы. Хорошо. А солнце, оно перекатывается среди них. Ага, аздесь на монете оно как раз пересекает порог между двумя из этих двенадцатигостиных, заключенных в одном кругу. Ну, книга, ты, брат, лежи лучше здесь;вам, книгам, всегда следует знать свое место. Вы годитесь на то, чтобыпоставлять нам голые слова и факты, но мысли - это уже наше дело. Так что наэтом я покончил с Массачусетским календарем, и с руководством Боудича, и сАрифметикой Даболля. Знаки и чудеса, а? Жаль, право, если в этих знаках нетничего чудесного, а в чудесах ничего значительного! Тут где-то должен бытьключ к загадке; подождите-ка; тс-с-с, минутку; ей-богу, я его раздобыл! Эй,послушай, дублон, твой зодиак - это жизнь человека в одной круглой главе; ия ее сейчас тебе прочту, прямо с листа. А ну, Календарь, иди сюда! Начнем:вот Овен, или Баран, - распутный пес, он плодит нас на земле; а тут жеТелец, или Бык, уже наготове и спешит пырнуть нас рогами; дальше идутБлизнецы - то есть Порок и Добродетель; мы стремимся достичь Добродетели, нотут появляется Рак и тянет нас назад, а здесь, как идти от Добродетели,лежит на дороге рыкающий Лев - он кусает нас в ярости и грубо ударяет лапойпо плечу; мы едва спасаемся от него, и приветствуем Деву! то есть нашупервую любовь; женимся и считаем, что счастливы навеки, как вдруг перед намиочутились Весы - счастье взвешено и оказывается недостаточным; мы сильногрустим об этом и вдруг как подпрыгнем! - это Скорпион ужалил нас сзади;тогда мы принимаемся залечивать рану, и тут - пью-и! - со всех сторон летятв нас стрелы; это Стрелец забавляется на досуге. Приходится вытаскиватьвонзенные стрелы, как вдруг - посторонись! - появляется таран Козерог, иначеКозел; он мчится на нас со всех ног и зашвыривает нас бог знает куда; а тамВодолей обрушивает нам на голову целый потоп, и вот мы уже утонули и спим вдовершение всего вместе с Рыбами под водой. А вот и проповедь, начертаннаявысоко в небе, а солнце проходит через нее каждый год, и каждый год из неевыбирается живым и невредимым. Весело катится оно там наверху через труды иневзгоды; весело здесь внизу тащится неунывающий Стабб. Никогда не унывай -вот мое правило. Прощай, дублон! Но постойте, вон идет коротышка Водорез;нырну-ка я за салотопку и послушаю, что он будет говорить. Ага, вот оностановился перед монетой; сейчас что-нибудь скажет. Вот, вот, он начинает. - Ничего я здесь не вижу, кроме золотого кругляшка, и кругляшок этотдолжен достаться тому, кто первым заметит одного определенного кита. И чегоони так все на него глазели? Он равен в цене шестнадцати долларам, этоверно; что составляет, если по два цента за сигару, девятьсот шестьдесятсигар. Я не стану курить вонючую трубку, как Стабб, но сигары я люблю, аздесь их сразу девятьсот шестьдесят штук; вот почему Фласк идет на марсвысматривать их. - Не знаю, умно это или глупо; если это в самом деле умно, то выглядитдовольно глуповато; а если в действительности это глупо, то кажетсяпочему-то все же довольно умным. Но, тс-с! вот идет наш старик с островаМэн; он был там, наверное, возницей на похоронных дрогах, до того каквздумал стать моряком. Он кладет руль на борт возле дублона и обходитгрот-мачту с другой стороны; эге, да там к мачте прибита подкова; но вотснова подходит к монете; что бы это должно означать? Тс-с! Он что-тобормочет. Ну и голос у него - что у твоей разбитой кофейной мельницы.Навострю-ка уши да послушаю. - Если нам суждено поднять Белого Кита, это должно случиться черезмесяц и один день, и солнце будет стоять тогда в каком-то из этих знаков. Яизучил знаки, и мне понятны такие рисунки; меня обучила этому четыре десяткалет тому назад одна старая ведьма в Копенгагене. Так в каком же знаке будетв то время солнце? Оно будет под знаком подковы; ибо вот она, подкова; прямонапротив золота. А что такое знак подковы? Это лев, рыкающий и пожирающийлев. Эх, корабль, старый наш корабль, старая моя голова трясется, когда ядумаю о тебе. - Ну, вот и еще одно толкование все того же текста. Люди все разные, дамир-то один. Спрячусь снова! сюда идет Квикег, весь в татуировке - сам похожна все двенадцать знаков зодиака. Что же скажет каннибал? Умереть мне наэтом месте, если он не сравнивает знаки! смотрит на собственное бедро; он,видно, думает, что солнце у него в бедре, или в икрах, или, может быть, вкишках, - точно так же рассуждают об астрономии деревенские старухи. А ведьон, ей-богу, нашел .что-то у себя поблизости от бедра, там у него Стрелец,надо думать. Нет, не понимает он, что за штука этот дублон; он думает, чтоэто старая пуговица от королевских штанов. Но скорей назад! сюда идет этотчертов призрак Федалла; хвост, как обычно, подвернут и спрятан, и в носкахтуфель, как обычно, напихана пакля. Ну-ка, что он скажет, с этой своейдьявольской рожей? О, он только делает знак этому знаку и низко кланяется;там на монете изображено солнце, а уж он-то солнцепоклонник, можете несомневаться. Ого! чем дальше в лес, тем больше дров. Пип идет сюда, бедняга;лучше бы умер он или я; он внушает мне страх. Он тоже следил за всеми этимитолкователями и за мной в том числе, а теперь, поглядите, и самприближается, чтобы рассмотреть монету; какое у него нечеловеческое,полоумное выражение лица. Но тише! - Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, онисмотрят. - Господи! это он учит Грамматику Муррея. Упражняет мозги, бедняга! Ноон опять что-то говорит, - тихо! - Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, онисмотрят. - Да он наизусть ее заучивает, - тс-с-с! вот опять. - Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, онисмотрят. - Вот поди ж ты, не смешно ли? - И я, ты, и он; и мы, вы, и они - все летучие мыши; а я - ворона,особенно когда сижу на верхушке этой сосны. Кар-р! кар! Кар, кар-р! Кар-р!Кар-р! Разве я не ворона? А где же пугало! Вот оно стоит; две костипросунуты в старые брюки, и другие две торчат из рукавов старой куртки. - Интересно, уж не меня ли это он имеет в виду? лестно, а? бедныймальчишка! ей-богу, тут в пору повеситься. Так что я, пожалуй, лучше оставлюобщество Пипа. Я могу выдержать остальных, потому что у них мозги в порядке;но этот слишком замысловато помешан, на мой здравый рассудок. Итак, япокидаю его, пока он что-то там бормочет. - Вот пуп корабля, вот этот самый дублон, и все они горят нетерпениемотвинтить его. Но попробуйте отвинтите собственный пуп, что тогда будет?Однако если он тут останется, это тоже очень нехорошо, потому что, есличто-нибудь прибивают к мачте, значит, дело плохо. Ха-ха! старый Ахав! БелыйКит, он пригвоздит тебя. А это сосна. Мой отец срубил однажды сосну у нас вокруге Толланд и нашел в ней серебряное кольцо, оно вросло в древесину,обручальное колечко какой-нибудь старой негритянки. И как только оно тудапопало? Так же спросят и в час восстания из мертвых, когда будет выловленаиз воды эта старая мачта, а на ней дублон под шершавой корой ракушек. Озолото! драгоценное золото! скоро спрячет тебя в своей сокровищнице зеленыйскряга! Тс, тс-сс! Ходит бог среди миров, собирает ежевику. Кок! эй, кок!берись за стряпню! Дженни! Гей, гей, гей, гей, гей, Дженни, Дженни! напекинам на ужин блинов! Глава С. НОГА И РУКА. "ПЕКОД" ИЗ НАНТАКЕТА ВСТРЕЧАЕТСЯ С "СЭМЮЭЛОМ ЭНДЕРБИ" ИЗ ЛОНДОНА
- Эй, на корабле! Не видали ли Белого Кита? Это кричал Ахав, снова увидев судно под английским флагом, подходившеес кормы. Старик, подняв рупор к губам, стоял в своем вельботе, подвешенномна шканцах, так что его костяная нога была отлично видна чужому капитану,который, небрежно развалясь, сидел на носу в своей лодке. Это был смуглый,крупный мужчина, добродушный и приятный с виду, лет, вероятно, шестидесятиили около того, одетый в просторную куртку, которая висела на нем фестонамисинего матросского сукна; один рукав ее был пуст и развевался позади него,словно расшитый рукав гусарского ментика. - Не видали ли Белого Кита? - А это видишь? - раздалось в ответ, и чужой капитан поднял из складокодежды руку из белой кашалотовой кости, оканчивающуюся деревяннымутолщением, похожим на молоток. - Людей в мою лодку! - грозно приказал Ахав, расшвыривая весла. -Приготовиться к спуску! Не прошло и минуты, как он, не покидая своего маленького суденышка, былспущен вместе с командой на воду и вскоре подошел к борту незнакомца. Ноздесь ему встретилось непредвиденное затруднение. Охваченный волнением, Ахавзабыл о том, что с тех пор, как он остался без ноги, он ни разу еще неподнимался на борт другого корабля, кроме своего собственного, да и там дляэтой цели имелось особое очень хитрое и удобное приспособление, которое таксразу на другое судно не переправишь. А взобраться в открытом море из лодкина борт судна - дело нелегкое для всякого, кроме тех, разве, кто, каккитобои, упражняется в нем чуть не ежечасно; огромные валы то подбрасываютлодку к самому планширу, то вдруг опускают в глубину, почти до киля. Ипотому теперь, лишенный ноги, Ахав стоял под бортом чужого корабля, накотором не было, понятно, необходимого ему приспособления, и чувствовал себяснова беспомощным, жалким новичком и неумелой сухопутной крысой, бросаянеуверенные взоры на эту изменчивую высоту, подняться на которую у него едвали была хоть какая-то надежда. Выше уже как будто говорилось, что всякое затруднение, встречавшееся наего пути, которое проистекало, хотя бы косвенно, из приключившегося с нимоднажды несчастья, неизменно приводило Ахава в бешенство и ярость. А вданном случае все это еще усугублялось благодаря любезности двух офицеров счужого корабля, которые, перегнувшись за поручни возле отвесного рядаприбитых к бортовой обшивке планок, спускали ему красиво разукрашенныйверевочный трап; им и невдомек было поначалу, что одноногому человеку не подсилу воспользоваться их морскими перилами. Но замешательство продолжалосьлишь одну минуту, потому что капитан чужого корабля, с первого взглядаразобравшись, в чем дело, громко крикнул: "Понимаю, понимаю! - убрать трап!Живей, ребята, спустить большие тали!" Случаю угодно было, чтобы как раз дня за два перед этим они разделываликитовую тушу, и большие тали еще оставались на мачте, так что огромный гак,теперь уже вычищенный и высушенный, болтался над палубой. Его быстроспустили Ахаву, и тот, сразу же разгадав замысел, перекинул своюединственную ногу через крюк (это было все равно что сидеть на лапах якоряили в развилке яблони), затем, когда по знаку крюк стали поднимать, онуселся попрочнее и в то же время стал помогать подтягивать себя, перебираяруками бегучую снасть талей. Скоро его благополучно перенесли через борт иаккуратно опустили на шпиль. Протягивая в радушном приветствии свою костянуюруку, подошел чужой капитан, и Ахав, выставив вперед свою костяную ногу искрестив ее с его костяной рукой (точно две меч-рыбы, скрестившие своиклинки), протрубил, словно морж: - Так, так, дружище! ударим костью о кость! У тебя рука, у меня нога!Рука, что никогда не дрогнет, и нога, что никогда не побежит. Где видел тыБелого Кита? и давно ли это было? - Белый Кит, - проговорил англичанин, вытянув на восток свою костянуюруку и устремив вдоль нее, точно в подзорную трубу, печальный взгляд. - Явидел его вон там, на экваторе, в прошлый сезон. - И это он лишил тебя руки? - спросил Ахав, слезая со шпиля и опираясьпри этом на плечо англичанина. - Да, во всяком случае он послужил тому причиной. А тебя он лишил ноги? - Расскажи же мне скорей, как это произошло. - Я в прошлом году в первый раз плавал на экваторе, - начал англичанин,- и о Белом Ките слыхом не слыхивал. Вот однажды спустили мы вельботы и ушлив погоню за небольшим китовым стадом голов в пять-шесть; моя шлюпка взялаодного из них на линь; ну и кит же это был, настоящая цирковая лошадь, онвсе кружил и кружил вокруг нас, так что моим ребятам оставалось толькосидеть смирно, расположив для равновесия свои зады по внешнему борту. Ивдруг прямо со дна морского всплывает огромный кит, голова и горб белые, какмолоко, и все в бороздах и морщинах. - Это он, это он! - воскликнул Ахав, переводя наконец дыхание. - А по правому борту возле плавника в боку у него торчали гарпуны. - Да, да! Это мои, мои гарпуны! - вскричал Ахав в страшном волнении. -Но продолжай! - Я бы рад, да ты мне не даешь, - добродушно заметил англичанин. - Нутак вот. Этот древний китовый прадед с белой головой и белым горбомврывается, подняв столбы пены, прямо в середину нашего стада и начинает вярости грызть мой линь. - Ага, понятно! Хотел перекусить его и освободить твою рыбу. Старыйприем. Я узнаю его! - Как это получилось, не знаю, - продолжал однорукий капитан, - нотолько пока он перекусывал пеньковые волокна, линь запутался за его зубы изацепился довольно прочно; но мы-то этого не знали; стали понемногу выбиратьлинь и подтягивать вельбот, как вдруг - бац! уткнулись прямо в его горб! атот кит, который был на лине, уходит преспокойно, вне себя от счастья. Ну,раз такое положение и раз перед нами оказался такой превосходный кит - этобыл самый большой и прекрасный кит, сэр, какого мне когда-либо приходилосьвидеть, - я порешил забить его, хоть он так весь и кипел от ярости. Апоскольку я опасался, а вдруг мой случайно закрепившийся линь распутаетсяили вырвется у кита из пасти вместе с зубом, за который он зацепился (потомучто у меня в вельботе не гребцы, а сущие дьяволы), опасаясь всего этого,говорю, я перепрыгнул в лодку моего первого помощника мистера Маунттопа -вот, рекомендую, капитан: Маунттоп; Маунттоп, - господин капитан; - Так вот,я перепрыгнул в лодку Маунттопа, которая в этот момент шла борт о борт смоей, и, схватив первый попавшийся гарпун, влепил его этому древнемупрадедушке. Но господи ты боже мой, сэр! в ту же секунду я совершенно ослеп,точно летучая мышь, на оба глаза, меня всего залепило и окутало чернойпеной, и только видно было сквозь нее, как китовый хвост навис над нами,отвесно поднявшись в воздух, словно мраморный обелиск. Тут уж табань нетабань - делу не поможешь, но как раз когда я нащупывал вслепую - это всамый-то полдень, когда солнце сверкало, словно все брильянты королевскойкороны, - когда я нащупывал, говорю, второй гарпун, чтобы швырнуть его заборт, хвост вдруг обрушивается вниз, точно башня Лимы, и разрезает мойвельбот надвое, обе половины разбив вдребезги, а затем и сам белый горбун,пятясь хвостом вперед, проплывает среди этих обломков, раскидав их, какничтожные щепки. Мы все попрыгали в воду. Чтобы избежать сокрушительныхударов его хвоста, я ухватился за рукоятку своего гарпуна, торчавшего у негов боку, и на мгновение повис на нем, точно рыба-прилипала. Но накатилвысокий вал, меня снесло, а кит, сделав мощный рывок вперед, камнем ушел вглубину; при этом второй гарпун, волочившийся позади меня на лине, зацепилменя вот здесь (он шлепнул себя ладонью чуть пониже плеча); да, да, вот вэтом самом месте, где я показываю, и уволок меня, как мне представлялось,прямо в преисподнюю; но тут вдруг, хвала господу, лезвие прорезало кожу,прошлось у меня вдоль кости до самого запястья и вышло наружу; и я всплыл наповерхность; ну, а остальное вам расскажет вот этот джентльмен (кстати,капитан: доктор Кляп, судовой врач; Кляп, дружище: господин капитан). Давай,Кляп, расскажи нам свою порцию. Служитель Эскулапа, к которому теперь обращались столь панибратскимобразом, все это время стоял поблизости. С виду в нем не было ничего, чтоговорило бы о его джентльменской должности на судне; у него было дочрезвычайности круглое, но вполне разумное лицо; одет он был в шерстянуюблузу синего цвета, сильно вылинявшую, которая легко могла сойти заматросскую рубаху, а брюки у него были заплатанные; до этой минуты онразделял свое внимание между свайкой, которую держал в одной руке, икоробочкой пилюль в другой, бросая по временам критический взгляд накостяные конечности обоих покалеченных капитанов. Но когда капитанпредставил его Ахаву, он вежливо поклонился и поспешил исполнить полученноеприказание. - Рана была ужасная, - начал судовой врач, - и, послушавшись моегосовета, капитан Вопли положил нашего старичка Сэмми... - "Сэмюэл Эндерби" - это название моего корабля, - прервал егооднорукий капитан, обратившись к Ахаву. - Дальше, дружище. - ...положил нашего старичка Сэмми на курс норд, чтобы выбраться изнепереносимой жары, стоявшей на экваторе. Но все было тщетно, я сделал чтомог, сидел с ним по ночам, был очень строг с ним в вопросах диеты... - Ох, страшно строг, - вмешался капитан; и вдруг изменившимся голосомдобавил:- Каждую ночь напивался вместе со мною горячим пуншем чуть недослепу, так что уж и сам не видел, куда накладывал повязку. И спатьотправлял меня, совсем упившегося, не раньше трех часов утра. О небо! Этоон-то сидел со мной по ночам и был строг в вопросах диеты! Вот ужсердобольная сиделка и строгий блюститель диеты, этот доктор Кляп (смейся,Кляп, сукин сын, смейся! Сам знаешь, что ты порядочный негодяй). Но плетидальше, дружище, я предпочитаю быть убитым тобою, чем спасенным кем-нибудьдругим. - Мой капитан, как вы, наверное, заметили, уважаемый сэр, - проговорилКляп с невозмутимо благочестивым видом, слегка поклонившись Ахаву, - любитиногда пошутить; он нередко сочиняет для нас забавные историйки в этом духе.Но я могу пояснить, между прочим - en passant, как говорят французы, - чтолично я, то есть Джек Кляп - лицо духовного звания (в недавнем прошлом) -сторонник абсолютной трезвенности, я никогда не пью... - Воду! - заключил капитан. - Он никогда ее не пьет. У него от нееприпадки делаются; пресная вода вызывает у него водобоязнь. Но продолжай,расскажи про руку. - Пожалуй, - спокойно согласился доктор. - Я как раз собиралсярассказать, сэр, когда капитан Вопли перебил меня своими остроумнымивоплями, что, несмотря на все мои старания и строгости, рана становилась всехуже и хуже; правду сказать, сэр, это была самая ужасная, зияющая рана,какую только можно увидеть в медицинской практике; два фута и несколькодюймов в длину. Я измерил ее лотлинем. Коротко говоря, в конце концов рукапочернела; я знал, чем это грозит, ну и отнял ее. Но к этой костяной руке яи пальцем не притронулся; такие вещи, - он махнул в сторону капитана своейсвайкой, - против всех правил. Это капитанская работа, не моя; он самприказал судовому плотнику снарядить себе такую и велел наладить на нее вотэтот молоток, чтобы выбивать из людей мозги, надо думать, как он однаждыпопробовал вышибить их из меня. На него иногда находят приступы бешенойярости. Вы видите это углубление, сэр? - тут он снял шляпу и, откинув назадволосы, обнажил у себя на черепе большую круглую впадину, ничем, впрочем, ненапоминавшую бывшей раны и не похожую на шрам. - Так вот, наш капитанрасскажет вам, откуда она у меня; он знает. - Нет, не знаю, - отозвался капитан, - обратитесь лучше к его матушке;он родился с этим. Ах ты, чертов Кляп, негодяй ты этакий. Ну найдется ли насвете второй такой Кляп, чтобы заткнуть черту глотку? Ты, сукин сын, Кляп,скажи, когда будешь подыхать, мы сунем тебя в рассол; нужно сохранить тебядля грядущих веков, подлец ты этакий. - А что сталось с Белым Китом? - не выдержал наконец Ахав, нетерпеливодожидавшийся финала интермедии, которую разыгрывали два англичанина. - О! - воскликнул однорукий капитан, -да, да! Он нырнул тогда, и мынадолго потеряли его из виду; дело в том, что я ведь не знал в то время - яуже говорил, - что это был за кит, сыгравший со мной такую штуку. И толькопотом, когда мы снова спустились к экватору, мы услышали рассказ о Моби Дике- как его называют некоторые, - и тогда я понял, что это был он. - Встречал ли ты его потом? - Дважды. - Но не мог загарпунить? - А я и не пытался; хватит с него одной моей руки. Что бы я стал делатьбез обеих? Что попало на зуб Моби Дику, то пропало, я так полагаю. Уж онесли схватит, то заглотает. - Что же, отлично, - вмешался Кляп. - Дайте ему вместо наживки вашулевую руку, чтобы добыть правую. Известно ли вам, джентльмены, - он отвесилточно по поклону каждому из капитанов, - известно ли вам, джентльмены, чтопищеварительные органы кита столь непостижимо устроены божественнымпровидением, что он не в состоянии переварить полностью даже однучеловеческую руку? Ему-то это известно отлично. То, что вы считаетекровожадностью Белого Кита, это всего лишь его неловкость. Ведь у него и вмыслях не бывает проглотить вашу руку или ногу, он делает это, просто чтобыприпугнуть вас. Но иногда с ним случается то же, что произошло как-то содним старым цейлонским факиром, моим бывшим пациентом; он делал вид, будтоглотает ножи, но в один прекрасный день действительно уронил себе в желудокнастоящий нож, и он пролежал там целый год, а то и больше; потом я дал емурвотного, и нож вышел из него, по кусочкам, понятное дело. Он не в состояниибыл переварить нож и включить его в состав тканей своего организма. Так что,капитан Вопли, если вы проявите расторопность и готовность заложить руку зато, чтобы честь честью похоронить вторую, в таком случае, рука ваша. Толькодайте киту в ближайшем будущем приступиться к вам еще раз, и вся недолга. - Ну нет, Кляп, благодарю покорно, - отозвался английский капитан. -Пусть угощается на здоровье той рукой, что ему досталась, раз уж тут всеравно возражать бесполезно, ведь я тогда не знал, с кем имею дело; но вторуюон не получит. Хватит с меня белых китов; однажды я за ним погнался, ибольше не хочу. Убить его, конечно, большая честь, я знаю; и спермацета внем одном - целый трюм, но поверьте мне, лучше всего держаться от негоподальше, вы согласны со мной, капитан? - и он скользнул взглядом покостяной ноге. - Да, это было бы лучше всего. И все же охота за ним не прекратится.Есть такие проклятые вещи, от которых держаться подальше хоть и лучше всего,но, клянусь, не легче всего. Он влечет и притягивает, словно магнит! Какдавно видел ты его в последний раз? Каким курсом он шел? - Спаси меня бог, и да сгинет подлый дьявол! - вскричал Кляп и,пригнувшись, забегал вокруг Ахава, по-собачьи принюхиваясь, - ну и кровь уэтого человека! скорей принесите градусник; да она на точке кипения! а пульстакой, что доски трясутся!.. сэр! - и, выхватив из кармана ланцет, онпотянулся к руке Ахава. - Прочь! - взревел Ахав, отшвырнув его к борту. - Гребцы по местам!Каким курсом он шел? - Боже милостивый! - воскликнул английский капитан, к которому былобращен последний вопрос. - Что же это происходит? Он шел на восток, мнекажется, - и шепотом Федалле:- Что ваш капитан, он помешанный? Но Федалла, приложив палец к губам, скользнул за борт, чтобы сесть влодке за рулевое весло, в то время как Ахав, притянув к себе огромный блок,отдал приказание чужим матросам приготовиться к спуску талей. В следующее мгновение он уже стоял на корме своего вельбота, иматросы-манильцы взмахнули веслами. Напрасно окликал его английский капитан.Повернувшись спиной к чужому судну, а лицом, застывшим, точно гранит, ксвоему собственному, Ахав неподвижно стоял на корме, пока не поравнялся с"Пекодом".
Глава CI. ГРАФИН
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
