Сделай Сам Свою Работу на 5

Глава XXXIV. СТОЛ В КАПИТАНСКОЙ КАЮТЕ





Полдень. Стюард Пончик, высунув из люка бледную булку своей физиономии,приглашает к обеденному столу своего хозяина и господина, который, сидя водной из шлюпок на юте, только что кончил определять положение солнца итеперь молча вычисляет широту, исписывая цифрами специально выделенную дляэтой процедуры гладкую овальную площадку на верхней части собственнойкостяной ноги. Он не обращает на слова слуги ни малейшего внимания, можноподумать, что он их не слыхал. Однако немного погодя он поднимается,ухватившись за ванты бизани, повиснув на них, перебрасывает свое тело напалубу и, ровным, невыразительным голосом проговорив: "Обедать, мистерСтарбек", - скрывается в капитанской каюте. Когда замирает последнее эхо его султанских шагов и Старбек, первыйэмир, может с полным основанием предположить, что капитан уселся за стол,тогда и Старбек, очнувшись от бездействия, несколько раз обходит палубу, сважным видом заглянув по пути в нактоуз, а потом, не без любезностипроговорив: "Обедать, мистер Стабб", - спускается в каюту. Второй эмирнекоторое время медлит у снастей, а затем, слегка подергав грота-брас иубедившись, что эта важная снасть не подкачает, тоже подчиняется древнемуобычаю и, скороговоркой бросив: "Обедать, мистер Фласк", - спускается вследза своими предшественниками. Но третий эмир, оставшись теперь на шканцах в полном одиночестве,чувствует, видимо, большое облегчение, словно избавившись от какой-то обузы;хитро подмигивая направо и налево, он скидывает башмаки и пускается плясатьогневую, но бесшумную джигу прямо над головой Великого Турка, а потом,необычайно ловким взмахом руки запустив шапку на верхушку бизани, где она иповисла чин чином, как на вешалке, направляется к люку с веселыми ужимками -покуда его видно с палубы, - и замыкает с музыкой всю процессию, сводя темсамым на нет всякую торжественность. Однако внизу, перед тем как ступитьчерез порог капитанской каюты, он останавливается, и вот, словно поволшебству подменив свою физиономию, независимый, веселый коротышка Фласкявляется пред очи Короля Ахава в роли Жалкого Раба. В ряду всевозможных странностей, порожденных крайней искусственностьюкорабельного этикета, видное место принадлежит тому обстоятельству, чтонекоторые судовые командиры, на палубе способные в острые моменты держатьсебя по отношению к старшему с необходимой независимостью и смелостью, вдевяти случаях из десяти спустившись через секунду к обеду в капитанскуюкаюту, в тот же миг приобретают какую-то смиренную, а подчас даже изаискивающую, униженную манеру в обращении с тем же самым капитаном, которыйвосседает теперь во главе стола; удивительно, право, а иной раз так простосмешно. Откуда такая разница в поведении? Неразрешимая загадка? Не думаю.Роль Валтасара, царя вавилонского, и притом Валтасара не надменного, алюбезного, содержит в себе, без сомнения, некоторую долю мирского величия.Но тот, кто, исполненный истинно монаршего разумного духа, сидит с гостямиво главе своего собственного обеденного стола, такой человек неоспоримойсилой и властью личного влияния и всей царственностью положения намногопревосходит Валтасара, ибо не Валтасар - величайший из людей. Кто хотьоднажды угощал у себя обедом, тот испытал, что значит быть Цезарем. Таковауж волшебная сила монарха в обществе, и против нее не устоишь. Ну, а еслипомимо всего к ней еще прибавить ту верховную власть, какой по законуоблечен капитан корабля, то несложно будет путем умозаключений найти причинутого своеобразного корабельного обычая, о котором говорилось выше. Ахав восседал во главе своего инкрустированного китовой костью стола,подобный безмолвному, густогривому морскому льву на белом коралловом берегув окружении свирепых, но почтительных львят. Каждый в соответствии с рангоможидал своей порции. Они сидели перед Ахавом словно малые дети, хотя виднобыло, что сам Ахав ни в малейшей мере не кичится своим главенствующимположением. Как только старик взялся за нож, чтобы разрезать стоявшее передним жаркое, все три пары глаз в полном единодушии напряженно уставились нанего. Ни за какие блага в мире ни один из них не решился бы, наверное,нарушить святость этого мгновения малейшим замечанием, даже на такуюнейтральную тему, как погода. Какое там! Когда же Ахав, протянув нож ивилку, между которыми был зажат кусок жаркого, дал тем самым знак Старбекупододвинуть вперед тарелку, старший помощник принял свою порцию мяса так,словно то была милостыня, и, разрезая его деликатно, вздрогнул слегка - ужне скрипнул ли он, упаси бог, ножом по тарелке, - и жевал его беззвучно, иглотал не без оглядки. Ибо подобно банкетам во Франкфурте по случаюкоронаций, на которых германский император глубокомысленно обедает вобществе семи имперских электоров, эти обеды в капитанской каюте тоже былиторжественными трапезами и проходили в полном и величественном молчании; аведь Ахав не запрещал разговаривать за столом, он только сам оставался нем.И Стабб начинал давиться, покуда возня крыс в трюме не спасала его, нарушаяна мгновение гнетущую тишину. А бедный коротышка Фласк, он изображал собоюкак бы младшего сына, маленького мальчика на томительном семейном пиршестве.Ему неизменно доставались все кости из солонины, как от курицы на его долюнепременно пришлись бы лапки. Если бы Фласк осмелел настолько, чтобы самомуположить себе мяса на тарелку, он в собственных глазах сравнялся бы спервостатейным вором и татем. Если бы он хоть раз сам протянул к блюду руку,никогда бы уж он не смог ходить с поднятой головой в этом честном мире; амежду тем Ахав ведь ему ничего не запрещал. И вполне вероятно, что, если быФласк сам положил себе кусок, Ахав бы даже и не заметил этого. Менее всегоотваживался Фласк брать масло. То ли он думал, что владельцы корабля были быпротив того, чтоб он портил маслом ясный, солнечный цвет своего лица; то лисчитал, что в долгом рейсе по безлюдным морям масло как продукт особо ценныйне предназначается для людей его ранга, - как бы то ни было, но масла он неел. Но это еще не все. Фласк последним садился за стол, но первым вставализ-за стола. Подумать только! Ведь тем самым обед Фласка был страшно стиснутво времени. Старбек и Стабб, оба они раньше него выходили на старт, и они жепользовались привилегией задерживаться за столом после его ухода. Если,например, у Стабба, который всего только на одну зацепку выше Фласка рангом,сегодня плохой аппетит и он не склонен поэтому задерживаться за столом,Фласку тогда приходится как следует поднажать, и все равно в этот день емууж толком не пообедать, ибо святейший обычай не позволяет Фласку позжеСтабба вернуться на палубу. Вот почему Фласк признался однажды в разговоре,что с тех самых пор, как он удостоился чести стать командиром, он всегдаходит голодный. Ибо то, что он успевал съесть, не утоляло его голода, атолько постоянно обновляло его. "Мир и довольство навсегда покинули мойжелудок, - думал Фласк. - Я теперь командир, но до чего бы мне хотелосьвыудить в кубрике свой прежний кусок говядины, как делал я раньше, когда былматросом". Вот вам плоды удачной карьеры; вот она тщета славы; вот всебезумие жизни! Да если хоть один матрос на "Пекоде" имел зуб против третьегопомощника Фласка, то стоило этому матросу пройти во время обеда на шканцы изаглянуть в капитанскую каюту, где Фласк сидел бессловесным дурачком передзловещим Ахавом, и он мог считать себя с лихвой отомщенным. Ахав и его три помощника составляли, если можно так сказать, первуюобеденную смену в капитанской каюте "Пекода". После того как все они, вобратном порядке, покидали каюту, бледнолицый стюард убирал со стола,вернее, просто оправлял торопливо холщовую скатерть, и тогда на пиршествокак законные наследники приглашались трое гарпунеров. Они на времяпревращали величественную капитанскую каюту просто в людскую. Удивителен был контраст между нечеловеческим напряжением, порожденнымподспудным деспотизмом, царившим за капитанским столом, и той беззаботнойвольностью, той буйной непринужденностью, той прямодушной грубостью, какимиотличались эти средние чины, гарпунщики. В противоположность своимкомандирам, которых пугал, казалось, даже скрип собственных челюстей,гарпунщики жевали пищу с таким смаком, что у них за ушами трещало и по всейкаюте отдавалось. О, они наедались, как боги, они набивали себе животы, каксуда в индийском порту набивают себе трюмы пряностями. У Квикега и Тэштигобыли такие чудовищные аппетиты, что бледному стюарду, дабы заполнитьпустоту, образовавшуюся со времени предыдущей трапезы, приходилось тащить настол солонину гигантскими кусками, целые филейные части, добытые, можно былоподумать, прямо из цельной бычьей туши. И если при этом он поворачивалсянедостаточно резво, если он оказывался не таким уж молниеносным"Одна-нога-здесь-другая-там", у Тэштиго был свой не слишком любезный способподгонять его - на манер гарпуна пуская ему в спину вилку. А как-то раз вприпадке веселья Дэггу решил помочь Пончику бороться с забывчивостью - онсгреб его в охапку, сунул головой на пустующую доску для резки хлеба и такдержал, покуда Тэштиго с ножом в руке ходил вокруг, готовясь приступить ксниманию скальпа. Естественно, что стюард со своей булкоподобнойфизиономией, этот отпрыск разорившегося пекаря и больничной сиделки, былчеловеком очень нервным и пугливым. Постоянное лицезрение темного, грозногоАхава и периодические буйные набеги трех дикарей превратили его жизнь всплошной трепет. Обычно, снабдив гарпунщиков всем, что им требовалось, онскрывался от них в своей маленькой кладовой и со страхом выглядывал оттудасквозь занавески на дверцах, покуда трапеза не подходила к концу. Стоило посмотреть на них, как они сидели, - Квикег против Тэштиго, одинослепительней другого, сверкая ровными зубами; а наискось от них, прямо наполу, - Дэггу, которого любая скамья вознесла бы траурной головой к самомупотолку каюты; при каждом движении его исполинского тела потрясались низкиедощатые переборки, словно от шагов перевозимого в трюме африканского слона.Но со всем тем огромный негр отличался удивительной умеренностью, я бысказал даже - утонченностью. Поразительно было, как это он умудрялся такиминебольшими - сравнительно - глотками поддерживать жизнь, разлитую по егогромоздкому, царственному, великолепному телу. Надо полагать, этотблагородный дикарь мог досыта напитаться и допьяна напиться щедрым воздухом,через расширенные свои ноздри втягивая в себя жизнь из высших сфер. Не нахлебе да мясе вырастают исполины. Другое дело - Квикег; он во время едывполне по-земному, по-варварски чавкал - звук довольно неприятный, так чтодрожащий Пончик невольно принимался разглядывать свои тощие руки: неостались ли на них следы от зубов. А когда раздавался голос Тэштиго,требовавшего, чтоб стюард появился и дал им обглодать свои косточки,простодушного Пончика начинало тут так трясти, что вся посуда, развешеннаяпо стенам кладовой, грозила попадать на пол. Да и оселки, которые носили вкарманах гарпунеры, чтобы вострить остроги и прочее оружие, и на которых ониво время обеда принимались демонстративно точить свои ножи; эти точильныекамни с их визгливыми голосами тоже мало способствовали успокоению бедногоПончика. Разве мог он забыть, например, как Квикег, живя у себя на острове,наверняка был повинен в кое-каких душегубных пиршественных бестактностях?Беда, Пончик, беда! Плохо приходится белому лакею, который долженприслуживать каннибалам. Не салфетку следует ему повесить на левый локоть, ащит. Тем не менее, к величайшей его радости, три морских воителя наконецвстают и уходят, и его суеверный, жадный до небывальщины слух улавливает накаждом шагу воинственный звон их костей, точно звон мавританских ятаганов,погромыхивающих в ножнах. Однако, несмотря на то что эти дикари обедали в капитанской каюте идаже, как считалось, жили здесь, - все же, будучи от природы отнюдь неоседлыми, они появлялись тут только на время совместных трапез, да еще передсном, проходя через каюту в свое собственное жилище. В этом вопросе Ахав не составлял исключения среди прочих американскихкапитанов-китоловов, точно так же, как и все они, придерживаясь того мнения,что каюта по праву принадлежит именно ему, а остальные всякий раздопускаются сюда исключительно благодаря его любезности. Так что уж если поправде говорить, то помощники и гарпунеры на "Пекоде" жили не в каюте, а внеее. И, входя, они каждый раз уподоблялись входной двери, которая намгновение поворачивается внутрь жилища, чтобы тотчас же снова очутитьсяснаружи, и, как правило, пребывает на открытом воздухе. Да и немного онипроигрывали на этом; в каюте царил дух необщительности; кроме как по делу, кАхаву было не подступиться. Принадлежа формально к христианскому миру, Ахавна деле был ему чужд. Он жил среди людей, как последний медведь-гризли назаселенных людьми берегах Миссури. И подобно тому как этот дикий леснойвождь Логан с уходом весны и лета забирался в дупло и там зимовал, посасываясобственные лапы, так и душа Ахава суровой вьюжной зимой его старостизапряталась в дуплистый ствол его тела и сосала там угрюмо лапу мрака.

Глава XXXV. НА МАЧТЕ







Погода держалась отличная; и вот в ходе установленного чередования сдругими матросами подошла пора мне в первый раз стоять дозорным на топемачты. На всех американских китобойцах дозорных на топах мачт выставляют почтиодновременно с выходом из гавани, хотя иной раз больше пятнадцати тысяч мильотделяет судно от промысловых областей. Если же после четырех-пятилетнегоплавания корабль, приближаясь к родным берегам, несет на борту хоть одинпустой сосуд, тогда дозорные у него наверху стоят до последней минуты! ипокуда не затеряются его мачты среди портовых кранов, не оставляет корабльнадежду добыть еще одного кита. Поскольку должность дозорного на верхушке мачты - на суше равно как и вморе - очень интересная и древняя, я позволю себе здесь несколькораспространиться. Самыми первыми мачтовыми дозорными я считаю древнихегиптян, так как в моих изысканиях я не обнаружил никого, кого можно было бысчитать их предшественниками. Правда, их предки, строители вавилонскойбашни, несомненно, предприняли в свое время попытку возвести высочайшую вовсей Азии, а также и в Африке мачту; однако, поскольку эта грандиознаякаменная мачта (еще до того, как был уложен последний кирпич) рухнула заборт, сбитая грозным штормом божественного гнева, мы не можем поэтомупризнать приоритет вавилонских строителей. Провозглашая египтян нациеймачтовых дозорных, я основываюсь на весьма распространенном среди археологовмнении, что первые пирамиды были заложены для астрономических целей: такаятеория находит убедительное подтверждение в своеобразной лестничной формеэтих четырехгранных построек, по которым небывалыми гигантскими шагами,чудовищно высоко подымая ноги, древние астрономы имели обыкновениезабираться на самую вершину и оттуда громкими криками возвещать появлениеновых звезд, подобно тому как на современном корабле дозорные крикамивозвещают появление на горизонте паруса, земли или кита. В лице святогоСтолпника, того знаменитого христианского отшельника прежних времен, которыйпостроил себе в пустыне высокий каменный столп и провел на его вершине весьостаток своей жизни, подтягивая себе пищу на канате, в его лице мы имеемзамечательный пример неустрашимого мачтового дозорного, кого ни туманы, ниморозы, ни дождь, ни град, ни метель не могли заставить спуститься и кто,мужественно выстояв до последнего, в буквальном смысле слова, умер на своемпосту. В наши дни мачтовые дозорные - это бездушная когорта железных,каменных и бронзовых людей, которые выстоят не дрогнув в любой свирепыйшторм, но совершенно не способны оповещать криком об увиденных чудесах. Вот,например, Наполеон, он стоит, скрестив руки, на вершине Вандомской колонныфутах в ста пятидесяти над землей, и ему безразлично теперь, кто правитвнизу на палубе, - Луи-Филипп, или Луи Блан, или Луи-сам-черт. И великийВашингтон тоже стоит себе в недосягаемой вышине на верхушке своейвеличественной грот-мачты в Балтиморе, и, подобно Геркулесову столпу, егоколонна отмечает предел человеческого величия, который мало кому из смертныхдано превзойти. Также и адмирал Нельсон на топе мачты из пушечного чугунастоит дозором на Трафальгар-сквере; и даже когда лондонский дым совершенноскрывает его из виду, все же есть признаки, говорящие о том, что невидимыйгерой остается на своем посту, ибо нет дыма без огня. Но ни великийВашингтон, ни Наполеон, ни Нельсон никогда не ответят, если их окликнутьснизу, как бы отчаянно ни призывали их помочь советом те, кто мечется,обезумев, по палубе у них под ногами; а ведь духовные очи их, надо думать,проникают сквозь густую дымку будущего и различают мели и рифы, которыеследует обойти стороной. Попытка объединить в каком-либо отношении мачтовых дозорных на суше и вморе может показаться безосновательной; но что в действительности это вовсене так, ясно доказывает нам одно соображение, которым снабдил нас ОвидМэйси, единственный историограф острова Нантакет. Достойный Овидрассказывает, что в прежние времена, когда китобойный промысел толькозарождался и корабли еще не пускались в регулярные рейсы в погоне задобычей, жители острова устанавливали в песке вдоль побережья высокие мачты,на которые взбирались дозорные, пользуясь для этой цели планками с гвоздями,вроде того, как куры в курятнике карабкаются кверху на свои насесты. Анесколько лет тому назад к такому же способу прибегли китоловы НовойЗеландии - дозорные, заметив кита, давали знак ожидавшим у берега вельботам.Но теперь этот прием устарел, и потому обратимся к единственному настоящемутопу мачты, к топу мачты китобойца в море. С восхода до заката стоятдозорные на верхушках всех трех мачт; матросы сменяют там друг друга (как иу штурвала) через каждые два часа. В тропиках в тихую погоду стоять на мачтечрезвычайно приятно, а для мечтательного, задумчивого человека простовосхитительно. Стоишь себе, на сто футов возвышаясь над безмолвной палубой,словно шагая по бездонной пучине на гигантских ходулях мачт, а внизу междутвоих ног проплывают огромные морские чудовища, точно корабли, некогдапроходившие между сапогами славного колосса Родосского. Так стоишь ты,затерянный в бесконечности океанов, и только волны нарушают великоеспокойствие вокруг. Тихо покачивается дремлющий корабль, дуют сонныепассаты, все располагает к покою. Во время тропических китобойных плаванийвас обычно окружает полнейшая, величайшая безмятежность; вы не слышитеникаких новостей; не читаете газет; экстренные выпуски не волнуют васпопусту сенсационными описаниями заурядных событий; вы не слышите ни обедствиях в стране, ни о банкротствах, ни о падении акций; и никогда нетерзает вас забота о том, чем вы сегодня будете обедать, - ибо на три годавперед ваше пропитание надежно упрятано по бочонкам, и на все это время вашеменю останется неизменным. В трех- или четырехлетнем плавании на китобойце, какие нередкосовершаются в водах Южных морей, общее количество часов, проведенных вами наверхушке мачты, подчас равняется нескольким месяцам. Остается толькопожалеть, что место, где вы проводите такую значительную часть своей жизни,столь прискорбным образом лишено каких бы то ни было удобств, придающихуютную, жилую атмосферу или приятную замкнутость кровати, корабельной койке,похоронным дрогам, будке часового, кафедре проповедника, карете и прочимтесным и уютным приспособлениям, какими пользуются люди в целях временнойсамоизоляции. Здесь вашим насестом обычно оказывается верхушка грот-мачты,где вы и стоите на двух тонких параллельных брусках (они, кажется, бываюттолько на китобойцах), называемых топ-краспицами. А волны швыряют корабль, иновичку здесь не уютнее, чем на рогах у быка. Правда, в холода вы можетеприхватить с собой наверх свой дом - в виде теплого полушубка, но ведь, посуществу говоря, даже самый теплый полушубок не больше походит на дом, чемнагое тело; потому что, как душа наша прикреплена внутри своего плотскоговместилища и не может свободно в нем передвигаться, тем более выбратьсянаружу, не подвергаясь сильному риску погибнуть (подобно неопытному путнику,зимой затеявшему перевалить через снежные Альпы), точно так же и полушубок -это не дом наш, а всего лишь конверт или второй слой кожи, покрывающей нас.И как невозможно поместить книжную полку или комод в нашем теле, так и изполушубка вам никогда не сделать уютного кабинета. В свете всего этого, глубокого сожаления достоин тот факт, что топмачты китобойца в южных рейсах не снабжен таким маленьким сооруженьицем,вроде скворешника, называемым "воронье гнездо", какие укрывают дозорных накитобойцах Гренландской флотилии от суровой непогоды Ледовитого океана. В сочинении капитана Слита, предназначенном для домашнего чтения укамелька и озаглавленном "Плавание среди айсбергов в погоне за гренландскимкитом с попутной целью вторичного открытия затерянных древнеисландскихпоселений в Гренландии", в этом восхитительном повествовании дозорные наверхушке мачты пользуются детально описанным "вороньим гнездом", тогда лишьнедавно изобретенным и впервые примененным на "Торосе", как называлсяславный корабль капитана Слита. Он так и пишет: "Воронье гнездо Слита",оказывая честь самому себе как изобретателю и держателю патента и полностьюотвергая дурацкую ложную скромность; видимо, он считал, что если мы даемнаши имена нашим детям (справедливо полагая в данном случае отцовизобретателями и держателями патентов), точно так же следует нам называть внашу собственную честь и всякое другое наше произведение. По виду вороньегнездо Слита напоминает большую бочку или трубу, сверху оно открыто, носнабжено передвижным боковым щитком, которым можно заслоняться от ветра вовремя шторма. Бочку эту устанавливают на самой верхушке мачты, так чтозабираться в нее приходится через узенький люк в днище. С той стороны,которая обращена к корме, устроено удобное сиденье, и под ним ящик, гдехранятся зонты и теплые вещи. А спереди в стенке имеется что-то вродекожаного кармана, куда можно класть трубку, рупор, подзорную трубу и прочиемореходные принадлежности. Капитан Слит пишет, что сам он, когда емуслучалось стоять дозором в своем вороньем гнезде, всегда брал с собой ружье(с тем, чтобы его тоже установить, уперев в кожаный карман), пороховницу идробь на случай неожиданного появления нарвалов, или бродячих морскихединорогов, которыми кишат северные воды; дело в том, что с палубы стрелятьв них невозможно - волны мешают, - а стрелять сверху - это совсем другоедело. Капитану Слиту явно доставляет удовольствие описывать в мельчайшихподробностях все удобства своего вороньего гнезда; однако, хоть он иостанавливается на них подолгу, хоть он и угощает нас весьма ученымописанием своих экспериментов с малым компасом, который он держал наверху,чтобы избегнуть ошибок, проистекавших, как он выражался, из "локальногопритяжения", воздействующего на нактоузные магниты, - ошибок, возникающихиз-за горизонтальной близости гвоздей, болтов и скоб в палубе корабля, а на"Торосе" также еще из-за того, что в составе команды было слишком многоспившихся кузнецов, - так вот, говорю я, хотя капитан Слит, проявляя всюсвою премудрость и ученость, так и сыплет всевозможными "нактоузнымисклонениями", "азимутными наблюдениями" и "ошибками в приближении", он самотлично знает, этот капитан Слит, что он не настолько был погружен в своиглубокомысленные магнитные размышления, чтобы не поддаваться время отвремени притягательной силе одной полнехонькой фляги, которая уютно торчалав этом вороньем гнезде прямо у него под рукой. И потому, хоть в целом явесьма ценю и даже люблю этого отважного, честного и ученого капитана, ясчитаю, что, с его стороны, очень нехорошо так замалчивать заслуги тойфляжки, ведь она была ему верным другом и утешителем, когда в треухе ирукавицах он занимался математикой в птичьем гнезде на мачте всего вкаких-нибудь десяти саженях от полюса. Но если в Южных морях китобойцы и не пользуются такими удобствами, каккапитан Слит и его Гренландская флотилия, зато это обстоятельство с лихвойперекрывается преимуществом в погоде - той чарующей, ясной тишью, что царитнад южными водами. Обычно, когда подходил мой черед подменять дозорного, ямедленно-медленно начинал карабкаться по вантам, останавливался на марсе,чтобы потолковать с Квикегом или с кем-нибудь другим, кто спускался мненавстречу, потом поднимался еще немного, потом, лениво перекинув ногу черезмарса-рей, оглядывал для начала все водное пастбище, а затем не спешадобирался наконец до своей цели. Здесь я должен облегчить совесть чистосердечным признанием: дозорный ябыл никудышный. Как мог я, оставшись наедине с самим собой на такой высоте,где мысли рождались в изобилии, где загадка вселенной целиком овладеваламною, как мог я соблюдать во всей строгости непреложный закон китобойца:"Держи ухо востро и обо всем давай знать на палубу"! Я должен также от всей души предупредить вас, о судовладельцыНантакета! Остерегайтесь нанимать на ваши промысловые корабли бледных юношейс высоким лбом и запавшими глазами; юношей, склонных совершенно некстатипогружаться в задумчивость; юношей, которые идут в плавание с Федоном, а неБоудичем в голове. Остерегайтесь таких, говорю вам: ведь чтобы добыть кита,его нужно сначала увидеть, а этот юный платоник со своими впалыми глазамидесять раз обведет вас вокруг земного шара и ни одной пинтой спермацета несделает вас богаче. И не думайте, что мои предостережения излишни. Ведь внаши дни китобойный промысел служит убежищем для многих романтичнонастроенных меланхоличных и рассеянных молодых людей, которые, питаяотвращение к тягостным заботам сухопутной жизни, ищут отрады в дегте иворвани. И быть может, нередко на мачте неудачливого, разочарованногокитобойца стоит сам Чайлд-Гарольд и мрачно восклицает: Стремите, волны, свой могучий бег, В простор пустынный тщетно шлет армады За ворванью охотник - человек. Часто бывает, что капитаны принимаются отчитывать этих рассеянных юныхфилософов, укоряя их в том, что они недостаточно "болеют" за успех плавания;что им совершенно чуждо благородное честолюбие, так что в глубине души онидаже скорее предпочтут не увидеть кита, чем увидеть. Но все напрасно: умолодых платоников, кажется, неважно со зрением, они, близоруки, какой же имсмысл напрягать зрительный нерв? А свои театральные бинокли они оставилидома. - Эй ты, мартышка, - сказал однажды гарпунщик одному такому юноше. - Мыуж скоро три года как промышляем, а ты еще ни одного кита не поднял. Когдаты стоишь наверху, киты попадаются реже, чем зубы у курицы. Может быть, они в самом деле не попадаются, а может быть, наоборот,плавают целыми стаями; но, убаюканный согласным колыханием волн и грез, этотзадумчивый юноша погружается в такую сонную апатию смутных, рассеянныхмечтаний, что под конец перестает ощущать самого себя; таинственный океан унего под ногами кажется ему олицетворением глубокой, синей, бездонной души,единым дыханием наполняющей природу и человека; и все необычное, елеразличимое, текучее и прекрасное, что ускользает от его взора, всякий смутномелькнувший над волнами плавник невидимого подводного существа,представляется ему лишь воплощением тех неуловимых дум, которые в своемнеустанном полете посещают на мгновение наши души. В этом сонном очарованиидух твой уносится назад, к своим истокам; он растворяется во времени и впространстве, подобно развеянному пантеистическому праху Крэнмера, и подконец становится частью каждого берега по всему нашему земному шару. И вот в тебе нет уже жизни помимо той, какой одаряет тебя тихоепокачивание корабля, который сам получил ее от моря, а море - от загадочныхбожьих приливов и отливов. Но попробуй только, объятый этим сном, этойгрезой, чуть сдвинуть руку или ногу, попробуй разжать пальцы, и ты тут же вужасе вновь ощутишь самого себя. Ты паришь над Декартовыми вихрями. И можетстаться, в полдень, в ясный, погожий полдень, когда так прозрачен воздух, тыс коротким, сдавленным криком сорвешься и полетишь головой вниз втропическое море, чтобы навсегда скрыться в его ласковых волнах. Помните обэтом, о пантеисты!

Глава XXXVI. НА ШКАНЦАХ

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.