Сделай Сам Свою Работу на 5

Глава VIII. КАФЕДРА ПРОПОВЕДНИКА





Так просидел я совсем недолго, когда в часовню вошел какой-то человекчинного вида и крепкого телосложения, и по тому, как все тотчас же устремилик нему почтительные взоры, едва захлопнулась под натиском метели впустившаяего дверь, я мог с уверенностью заключить, что этот славный пожилой человеки есть сам священник. Действительно, это был отец Мэппл, как звали егокитобои, среди которых он пользовался большой известностью. Когда-то вюности он был моряком, гарпунщиком, однако вот уже много лет как он посвятилсебя служению богу. В те дни, о которых я пишу, отец Мэппл переживал бодруюзиму своей здоровой старости, той здоровой старости, которая словнопереходит исподволь в цветущую юность, ибо в бороздах его морщин виднелисьмягкие проблески нового расцвета - так весенняя зелень проглядывает дажеиз-под февральского снега. У всякого, кому известна была его история, отец Мэппл не мог не вызватьвеличайшего интереса, потому что в его священническом облике проявлялисьнеобычайные черты, находившие объяснение в той суровой корабельной жизни,которую он некогда вел. Еще когда он входил, я заметил, что он без зонта и,уж конечно, прибыл не в экипаже, ибо мокрый снег, тая, ручьями стекал с егопарусиновой шляпы, а тяжелый брезентовый плащ, наподобие лоцманского,казалось, так и давил к земле весом всей впитанной им воды. Тем не менеешляпа, плащ и калоши были в должном порядке сняты и развешены в уголке удвери, после чего он в приличествующем облачении спокойно приблизился ккафедре. Как большинство старомодных кафедр, она была очень высокой, а посколькуобычные ступеньки при такой высоте должны были бы немало протянуться и вдлину, значительно сокращая и без того небольшую площадь часовни,архитектор, вероятно по совету отца Мэппла, установил кафедру без ступенек,снабдив ее вместо этого сбоку подвесной лестницей, наподобие тех, какимипользуются, чтобы подниматься с лодки на борт корабля. Жена одногокапитана-китобоя пожертвовала в часовню два отличных каната из краснойшерсти, служивших теперь поручнями этой лестницы, которая, украшенная сверхурезьбой и мореная под красное дерево, казалась, принимая во внимание общийстиль часовни, вполне уместным и отнюдь не безвкусным приспособлением. ОтецМэппл задержался на мгновение у подножия лестницы и, крепко ухватившисьобеими руками за шерстяные шары на концах поручней, взглянул вверх, а затемс чисто моряцкой, но в то же время чинной сноровкой взобрался по лестнице,перебирая руками, словно подымался на грот-мачту своего корабля. Продольные части этой лестницы представляли собой, как у настоящеготрапа, простую веревку, обшитую клеенкой, деревянными были только ступеньки.И я еще с первого взгляда отметил, что такое устройство может быть оченьудобно на корабле, но в данном случае кажется излишним. Ибо я никак неожидал, что, поднявшись на кафедру, отец Мэппл спокойно обернется и,перегнувшись через борт, будет неторопливо выбирать лестницу ступенька заступенькой, покуда вся она не окажется наверху, превратив кафедру вмаленький неприступный Квебек. Слегка озадаченный, я некоторое время тщетно раздумывал над смысломтого, что увидел. Отец Мэппл пользовался славой человека большой простоты исвятости, так что я не мог заподозрить его в попытке завоевать подобнымитрюками дешевую популярность. Нет, думал я, здесь должен быть какой-тоособый смысл, более того, какая-то скрытая символика. В таком случае, нехочет ли он показать этим актом физической изоляции, что он на некотороевремя духовно уединился, порвав все внешние мирские связи и узлы? В самомделе, ведь для истинно религиозного человека эта кафедра, несущаянеистощимые запасы словесного вина и мяса, - несокрушимая твердыня,возвышенный Эренбрейтштейн, в стенах которого не иссякнет вечный источник. Подвесная лестница была здесь не единственной странностью,позаимствованной из прежней матросской жизни пастора. Между мраморныминадгробиями, расположенными по обе стороны позади кафедры, на стене былабольшая картина - одинокий корабль, доблестно сражающийся с бурей, котораягонит его прямо на черные береговые скалы, опоясанные белоснежными бурунами.А в вышине, над летящими облаками, над черными клубами туч, виднеетсяостровок солнечного света и на нем - лицо ангела, устремившего вниз свойвзор. Светлое это лицо отбрасывает на корабль, который носится по, волнамдалеко внизу, маленькое лучезарное пятнышко, вроде серебряной дощечки,вделанной теперь в палубу "Виктории" на том месте, где пал Нельсон. "Ославное судно! - как бы говорит этот ангел. - Смелое, славное судно,держись! Пусть твердо стоит твой отважный штурвал. Ведь вдали ужепроглядывает солнце, тучи расходятся - проступает безмятежная лазурь". Сама кафедра тоже несла на себе следы морского вкуса, породившегоподвесную лестницу и эту картину. Обшитая спереди панелью, она имела формукрутого корабельного носа, и Библия покоилась на выступе, украшенномзавитками, напоминавшими старинную резьбу на носу корабля. Что может быть многозначительнее этого? Ведь кафедра проповедникаискони была у земли впереди, а все остальное следует за нею: кафедра ведетза собой мир. Отсюда различают люди первые признаки божьего скорого гнева, ина нос корабля приходится первый натиск бури. Отсюда возносятся к богу бризов и бурь первые моления о попутном ветре.Воистину, мир - это корабль, взявший курс в неведомые воды открытого океана,а кафедра проповедника - нос корабля.

Глава IX. ПРОПОВЕДЬ







Отец Мэппл поднялся и скромным, мягким голосом отдал повеление своейразбредшейся по часовне пастве собраться и сесть потеснее: "Эй, от левогоборта! Податься вправо! От правого борта - влево! В середину, в середину!" Глухо загрохотали в проходах между скамьями тяжелые матросские сапоги,зашаркали едва слышно башмаки женщин, и вновь воцарилась тишина, и все глазаустремились на проповедника. Мгновение он стоял неподвижно, затем опустился на колени, в носовойчасти своей кафедры, сложил на груди большие смуглые ладони и, устремиввверх взор своих закрытых глаз, начал молиться с таким глубокимблагоговением, точно возносил молитву со дна морского. По окончании молитвы,голосом протяжным и торжественным, словно погребальный звон колокола спалубы тонущего в тумане корабля, - вот таким голосом начал он читать гимн,постепенно меняя интонации к заключительным строфам, и окончил чтениезвучным благовестом восторга и ликования: Китовых ребер арка надо мной. И тяжкий черный страх согнул мне плечи. Снаружи солнце колыхалось на волнах - Я шел на дно, погибели навстречу. Разверстую я видел ада пасть. Там бедствия теснилися толпою. Неизреченным мукам несть числа - Отчаянье овладевало мною. И в страшный час я к Господу воззвал (Достоин ли я был еще молиться?), Но он склонил свой слух к моей мольбе, И сгинул кит, души моей темница. По морю поспешил ко мне Господь, Как бы несомый солнечным дельфином, Был светел и ужасен божий лик, Подобный молнии на небе синем. Вовеки не устану воспевать Тот миг, и страх и радость мне несущий. И тем прославлен будет мой Господь, Бог милосердный, Бог всемогущий. Ему подпевали почти все присутствующие, и гимн ширился, устремляясь ввышину и покрывая завывание бури. Потом ненадолго установилась тишина;проповедник медленно переворачивал страницы Библии и наконец, опустивсложенные ладони на открытую книгу, произнес: - Возлюбленные братья-матросы! Возьмем последний стих первой главыкниги пророка Ионы - "И создал Бог большого кита и повелел ему поглотитьИону". - Матросы! Эта книга, содержащая всего четыре главы - четыре рассказа,- лишь тончайшая нить, вплетенная в могучий канат Писания. Но каких глубиндуши достигает глубинный Ионин лот! Как поучителен для нас пример этогопророка! Как прекрасен гимн во чреве рыбы! Сколь подобен он валам морским инеистово величав! Мы чувствуем, как хляби вздымаются над нами, вместе с нимпогружаемся мы на вязкое дно моря, а вокруг, со всех сторон, - морская траваи зеленый ил! Но каков же тот урок, что преподносит нам книга Ионы? Друзьямои, это сдвоенный урок: урок всем нам, грешным людям, и урок мне, кормчемуБога живого. Всем нам, грешным людям, это урок потому, что здесьрассказывается о грехе, о закосневшей душе, о внезапно пробудившемся страхе,скором наказании, о раскаянии, молитве и, наконец, о спасении и радостиИоны. Так же, как и у всех грешников среди людей, грех сына Амафии был всвоенравном неподчинении воле Господней - неважно сейчас, в чем эта волязаключалась и как сообщена была ему, - ибо он нашел, что выполнить еетрудно. Но помните: все, чего ожидает от нас Господь, трудно исполнить, ипотому он чаще повелевает нами, нежели пытается нас убедить. И если мыповинуемся Богу, мы должны всякий раз ослушаться самих себя; вот в этом-тонеповиновении самим себе и состоит вся трудность повиновения Богу. Но взяв на себя сей грех неповиновения, Иона и дальше надругался надГосподом, ибо пытался бежать от Него. Он думает, что корабль построенныйлюдьми, перенесет его в такие страны, где владычествует не Бог, а Капитаныземли. Он шныряет у пристаней Иоппии и высматривает судно, направляющееся вФарсис. В этом заключен, надо думать, особый, доселе не понятный смысл. Повсем расчетам Фарсис не может быть не чем иным, как теперешним Кадисом.Таково мнение людей ученых. А где находится Кадис, друзья мои? В Испании,так далеко от Иоппии, как только мог Иона добраться по морю в те старинныевремена, когда воды Атлантики были почти неведомы людям. Потому что Иоппия,собратья мои матросы, это современная Яффа, она находится на самом восточномберегу Средиземного моря, в Сирии. А Фарсис, или Кадис, расположен на дветысячи с лишком миль к западу, у выхода из Гибралтарского пролива. Вывидите, матросы, что Иона пытался бежать от Господа на край света.Несчастный! О, жалкий и достойный всяческого презрения человек! С виноватымвзором в очах, скрывается он в шляпе с опущенными полями от своего Бога;рыщет у причалов, подобный подлому грабителю, торопится пересечь море. Унего такой беспокойный, такой саморазоблачающий вид, что, существуй в тевремена полиция, Иона за одну лишь подозрительную внешность был быарестован, не успев ступить на палубу корабля. Ведь очевидно, что он беглыйпреступник: при нем ни багажа - ни одной шляпной картонки, ни дорожнойкорзинки или саквояжа, - ни друзей, чтобы проводить его до пристани ипожелать счастливого плавания. Но вот наконец после долгих опасливых поисковон находит корабль, направляющийся в Фарсис. Идет, приближаясь к концу,погрузка; и когда он всходит на палубу, чтобы переговорить в каюте скапитаном, все матросы прерывают на мгновение работу и говорят между собой,что у этого человека дурной глаз. Иона слышит их; но напрасно пытается онпридать себе вид спокойный и самоуверенный, напрасно пробует улыбнутьсясвоей жалкой улыбкой. Моряки бессознательно чувствуют его вину. Обычнымсвоим шутливым и в то же время серьезным тоном они шепчут друг другу:"Говорю тебе, Джек, он ограбил вдовицу", или "Видал, Джо? Это двоеженец",или "Сдается мне, Гарри, дружище, что он прелюбодей, сбежавший из тюрьмы встарой Гоморре, или, может, беглый убийца из Содома". Один из матросовподбегает к причалу, возле которого ошвартовано судно, и читает наклеенноена свае объявление, в котором предлагаются пятьсот золотых монет за поимкуотцеубийцы, а ниже имеется описание внешности преступника. Он читает ипоглядывает то на Иону, то на бумагу, а его товарищи сгрудились вокруг Ионыи понимающе молчат, готовые сразу же схватить его. Устрашившись, дрожитИона, призывая на помощь всю свою храбрость, чтобы скрыть страх, и тольковыглядит от этого еще большим трусом. Он не признается себе, что его вчем-то подозревают, но это само по себе довольно подозрительно. Вот он истоит там, покуда матросы не убеждаются, что он - не тот человек, о которомговорится в бумаге, и расступаются, пропуская его вниз к капитанской каюте. "Кто там? - кричит капитан, не поднимая головы над своим столом, закоторым он в спешке выправляет бумаги для таможни. - Кто там?" О, какжестоко этот безобидный вопрос ранит душу Ионы! Он уже, кажется, готовповернуться и снова бежать прочь. Но потом овладевает собою. "Мне нужнодобраться на этом судне до Фарсиса. Скоро ли вы отплываете, сэр?" До сих поркапитан, занятый своими бумагами, сидел, не поднимая головы, и не виделИоны, хотя тот и стоит прямо перед ним. Но при звуках этого глухого голосаон сразу же устремляет на Иону пристальный взгляд. "Мы отплываем сприливом", - медленно отвечает он наконец, все еще внимательно глядя насвоего посетителя. "Не скорее, сэр?" - "И так достаточно скоро для всякогочестного пассажира". Ага, Иона, еще один удар! Но Иона быстро переводитразговор в другое русло. "Я иду с вами, - говорит он. - Вот деньги. Сколькоэто будет стоить? Я заплачу сейчас". Ибо здесь недаром нарочито говорится,собратья мои матросы, что он "отдал плату за проезд" еще до того, каккорабль отчалил. И в общей ткани рассказа эта подробность полна особогосмысла. Капитан этот, друзья мои, был из таких людей, чья проницательностьразличает всякое преступление, но чья алчность разоблачает лишь преступлениянеимущих. В этом мире, братья, Грех, который может заплатить за проезд,свободно путешествует и не нуждается в паспорте, тогда как Добродетель, еслиона нища, будет задержана у первой же заставы. Капитан решает измеритьглубину Ионина кармана, прежде чем высказать о нем свое мнение. Онзапрашивает с него тройную цену, и Иона соглашается. Теперь капитанубедился, что Иона - беглый преступник, но он все же решает помочь беглецу,златом мостящему себе дорогу. Однако, когда Иона без колебаний вытаскиваетсвой кошелек, благоразумные подозрения охватывают капитана. Каждую монету онбросает об стол, чтоб проверить, не фальшивая ли она. Ну, во всяком случае,это не фальшивомонетчик, говорит он себе и вносит Иону в список пассажиров."Укажите мне мою каюту, сэр, - обращается тогда к нему Иона. - Я устал,добираясь сюда, и нуждаюсь в отдыхе". - "По тебе и видно, - замечаеткапитан. - Вот твоя каюта". Иона входит в каюту и поворачивается, чтобызапереть дверь, но в замке нет ключа. А капитан, слыша, как он там без толкувозится с дверью, смеется тихонько и бормочет себе под нос что-тоотносительно тюремных камер, которые не разрешается запирать изнутри. Ионапрямо, как был, в одежде и покрытый пылью, валится на койку и видит, чтопотолок в этой маленькой каюте чуть ли не касается его лба. Воздух здесьспертый, Ионе трудно дышать. Уже теперь, в этой тесной норе, расположеннойниже ватерлинии, испытывает Иона вещее предчувствие того удушливого часа,когда кит заключит его в самой тесной темнице своего чрева. Слегка покачивается привинченная к переборке висячая лампа; подтяжестью последних тюков судно накренилось в сторону причала, и лампа вместес язычком пламени висит теперь немного косо по отношению к самой каюте; хотяв действительности, безукоризненно прямая, она лишь делала очевидной всюобманчивость и лживость тех уровней, среди которых она покачивалась. Лампатревожит, пугает Иону; лежа у себя на койке, он усталыми глазами обводиткаюту, и не на чем отдохнуть беспокойному взору этого доселе удачливогобеглеца. А двусмыслие лампы внушает ему все больший страх. Все перекошено -пол, потолок, переборки. "Вот так же и совесть моя висит во мне, - стонетон, - прямо вверх устремлено ее жгучее пламя, но искривлены все приделы моейдуши". Как человек, который после пьяного ночного пиршества торопится к своемуложу, хоть голова у него еще кружится, а уже укоры совести начинаютзапускать в душу стальные крючья вроде тех шипов на упряжи римского скакуна,что тем глубже впиваются ему в грудь, чем сильнее рвется он вперед; подобноэтому человеку, который в мучительной дурноте мечется у себя на постели,моля Бога, чтобы Он даровал ему небытие, покуда длится это жалкое состояние,и наконец среди водоворота мук чувствует, как его охватывает глубокоеоцепенение, подобное тому, в какое погружается умирающий от потери крови,ибо больная совесть - это та же рана, и ничем нельзя унять кровотечения; воттак и Иона, проведя на своей койке долгие мучительные беспокойные часы,наконец под тяжестью чудодейственного страдания погружается в зеленыеглубины сна. Но вот наступило время прилива; отданы швартовы, и от безлюднойпристани, сильно кренясь, отваливает судно и уходит в море, взяв курс наФарсис. Это был первый в истории контрабандистский корабль, друзья мои. Иконтрабандой был Иона. Но море восстает, оно не желает нести неправедныйгруз. Разразился ужасный шторм, он грозит разнести корабль в щепы. Нотеперь, когда боцман зовет всех наверх, когда с гулом летят за борт ящики,тюки и кувшины, под вой ветра и людские вопли, под дробный топот ног, откоторого ходуном ходит дощатая палуба прямо у него над головой, - средивсего этого неистового рева Иона спит своим страшным сном. Он не видитчерного неба и бушующего моря, не чувствует, как рассаживаются шпангоуты, ине чует, не ведает, что уж теперь издалека, рассекая волны, мчится за нимвдогонку, разинув пасть, огромный кит. Ибо Иона, братья мои матросы,спустился во внутренность корабля, улегся на койку в своей каюте и спиттеперь крепким сном. Но перепуганный шкипер приходит к нему и кричит емупрямо в сонное ухо: "Ты что спишь, безумный? Вставай!" Пробудившись от этогоотчаянного вопля, Иона опускается на ноги, спотыкаясь и теряя равновесие,выбирается на палубу и, уцепившись за канат, глядит на море. Но в этот самыймиг огромная волна, подобно пантере, бросается на него из-за борта. Вал завалом обрушивается на корабль, и вода, не находя стока, с ревом мчится накорму и на нос, и вот уже моряки тонут, хоть корабль еще держится на воде. Ивсякий раз, как бледная луна показывает свой испуганный лик в глубокихпромоинах среди бурного мрака на небе, объятый ужасом, видит Иона, каквздымается бушприт корабля, чтобы тут же снова нырнуть вниз, навстречубеснующемуся водному лону. С воплями теснятся страхи в его душе. Как ни жмется, как ни прячетсяон, бегущий Господа, он теперь отмечен для всех взоров. Матросы замечаютего, утверждаются в подозрениях, и наконец, только затем, чтобудостовериться в истине, прибегнув к суду Небес, решают они бросить жребий иузнать, кого ради постигла их великая буря. И пал жребий на Иону. Убедившисьв этом, с какой яростью забрасывают они его вопросами: "Чем занимаешься ты?Откуда идешь? Где твоя страна? И из какого ты народа?" Но вы заметьте,матросы, как себя держит теперь Иона. Возбужденные моряки спрашивают еговсего лишь, кто он и откуда, но получают они не только ответ на своивопросы, но также и другой ответ на вопрос, не заданный ими, неожиданныйответ, исторгнутый из Иониной груди твердой десницею Бога. - Я еврей! - кричит он, а потом добавляет: - Я чту Господа Бога небес,сотворившего море и сушу. Ты чтишь Его, Иона? Надлежит тебе ныне трепетать перед Ним. И Иона тутже, не сходя с места, признается во всем, и, выслушав его рассказ, людииспытывают великий страх, но все же они жалеют его. И когда Иона, не решаясьеще молить Господа о милосердии, ибо ему слишком хорошо известна вся глубинасобственных прегрешений, когда несчастный Иона кричит им, чтоб они взяли егои бросили в море - ведь он знал, что это его ради постигла их великая буря,- они в жалости отворачиваются от него и пытаются спасти корабль инымиспособами. Но усилия тщетны, все оглушительней вой негодующего шторма; итогда, воздев призывно одну руку к небесам, другую они, сами не желая того,все же наложили на Иону. Глядите! Вот Иону поднимают, словно якорь, и бросают в море; и тотчасже спокойствие маслом растекается по волнам с востока, и утихает море отярости своей, и буря вместе с Ионой остается далеко за кормой, и гладкиеволны окружают корабль. Иона идет ко дну среди такого дикого беспорядочноговодоворота и бурлящего смятения, что он и не замечает даже, как попадает вподжидающую его разинутую пасть; кит захлопывает челюсти, лязгнув белымизубами, словно бесчисленными засовами на дверях темницы. И тогда Ионапомолился Господу Богу своему из чрева кита. Но обратите внимание на егомолитву и усвойте важный урок. Как ни грешен Иона, он не вопит и не молит обосвобождении. Он чувствует, что ужасное наказание справедливо. Освобождениесвое он полностью предоставляет на волю Божию, довольствуясь сам лишь тем,что наперекор всем тяготам и мукам устремляет свой взор ко святому храмуЕго. А это, собратья мои матросы, и есть истинное и подлинное раскаяние, нетребующее прощения, но благодарное за наказание. И сколь приятно это былоБогу в Ионе - показывает его последующее освобождение и спасение от моря иот кита. Братья, я не ставлю в пример Иону, чтоб вы подражали ему в егогрехе, но я ставлю его в пример как образец раскаяния. Не грешите, но,совершив грех, непременно покайтесь в нем, подобно Ионе. Так говорил проповедник, а доносившиеся снаружи пронзительные завыванияяростной метели, казалось, придавали еще больше силы его словам, и когда онописывал шторм на море, то чудилось, будто и самого его охватил бушующийшторм. Его широкая грудь вздымалась, словно от мертвой зыби, раскинутые рукиказались двумя борющимися стихиями; раскаты грома вырывались из-под темногочела, а взгляд метал молнии - и все это заставляло простосердечныхслушателей взирать на него с непривычным им чувством страха и почитания. Нотеперь наступило затишье; снова он молча принялся листать страницы священнойкниги; а затем, закрыв глаза, мгновение стоял неподвижно, в общении с богоми самим собой. Потом он снова наклонился вперед к своей пастве и, все ниже и нижеопуская голову, с видом глубочайшего и мужественнейшего смирения произнестакие слова: - Собратья мои матросы! Одну лишь длань наложил на вас Бог, обеимидланями давит Он на меня. При тусклом свете, отпущенном мне, я прочел вамурок, которому учит Иона всех грешников и, стало быть, вас, а еще больше -меня, ибо я - больший грешник, чем вы. С какой радостью спустился бы ясейчас с этой мачты и уселся бы на палубе, где вы сидите, и стал бы слушать,как слушаете вы, чтобы кто-нибудь из вас читал мне этот второй, еще болеестрашный урок, которому Иона учит меня, кормчего Бога живого. Как, будучипомазанным кормчим-пророком, прорицателем истины, Иона, получив приказаниеот Господа возвестить неприятные истины погрязшей во зле Ниневии, но,устрашившись возбудить вражду жителей этого города, бежал от возложенного нанего Богом и пытался укрыться от долга своего и от Господа, взойдя накорабль в Иоппии. Но Бог - повсюду; и до Фарсиса Иона так и не добрался. Выпомните, во образе кита Бог настиг его и поглотил, ввергнув в кипящую безднупогибели, и, быстро погружаясь, повлек с собой "в сердце моря", где бурлящиеводовороты утянули его в тысячемильную глубину, "и морскою травою былаобвита его голова", и весь текучий мир скорбей катился над ним. Но и оттуда,из бездны, недоступной лоту, "из чрева преисподней", когда уже китпогрузился на самое дно океана, - и оттуда услышал Бог голос раскаявшегося впучине пророка. И тогда Господь сказал киту, и из содрогающегося хладногоморского мрака кит устремился навстречу теплому, ласковому солнцу, навстречувсем чудесам воздуха и земли и "изверг Иону на сушу"; тогда слово Господнепрозвучало опять, и Иона, израненный и избитый, но все еще слыша в ушахсвоих, словно в двух морских раковинах, многоголосый рокот океана, - Ионаисполнил повеление Всемогущего. Каково же было это повеление, братья?Возвещать Истину перед лицом Лжи! Вот, друзья мои, вот в чем состоит второй урок, и горе тому кормчемуБога живого, который пренебрежет им. Горе тому, кого отвлекает этот мир отбожественного долга! Горе тому, кто льет масло на волны, когда Бог повелелбыть буре! Горе тому, кто стремится льстить, а не устращать! Горе тому, комудоброе имя дороже добродетели! Горе тому, кто бежит бесчестия в этом мире!Горе тому, кто отступится от истины, даже если во лжи - спасение! Да, горетому, кто, как говорил великий кормчий Павел, проповедуя другим, самостается недостойным! Он поник и на мгновение как бы забылся; потом, снова подняв к ним лицо,озаренное теперь глубокой радостью, воскликнул в божественном вдохновении: - О братья мои матросы! Справа по. борту рядом со всяким горем движетсянеизменная благодать, и вершина этой благодати уходит дальше ввысь, чемуходит вниз глубина горя. Подобно тому, как высота грот-мачты превосходитглубину кильсона. Благодать, устремленная высоко вверх и глубоко внутрь,благодать тому, кто против гордых богов и владык этой земли, непреклонный,ставит всегда самого себя. Благодать тому, чьи сильные руки еще поддерживаютего, когда корабль этого предательского, подлого мира идет ко дну у него подногами. Благодать тому, кто не поступится крупицей правды, но будет разить,жечь, сокрушать грех, даже сокрытый под мантиями сенаторов и судий.Благодать, высокая как брамсель, благодать тому, кто не признает ни закона,ни господина, кроме Господа своего Бога, у кого одно отечество - небеса.Благодать тому, кого все волны неистового океана толпы не могут смыть сэтого надежного Корабля Столетий. Вечная благодать и радость - удел того,кто сможет сказать, испуская последнее дыхание: "Отец мой (знакомый мнеболее всего своими ударами), смертный или бессмертный, вот я умираю. Ястремился принадлежать Тебе, скорее нежели этому миру или себе самому. Носие все - неважно. Я оставляю Тебе вечность, ибо что есть человек, чтобыпережить ему своего Бога?" Больше он ничего не сказал, но медленным жестом благословил сидевших,закрыл ладонями лицо и так стоял коленопреклоненный, покуда все неразошлись, оставив его в одиночестве.

Глава Х. ЗАКАДЫЧНЫЙ ДРУГ

Вернувшись из часовни в гостиницу "Китовый фонтан", я застал там одноготолько Квикега, который покинул часовню незадолго до благословения. Он сиделна табурете у камина, поставив ноги на решетку, и одной рукой держал у самыхглаз своего маленького черного идола, уставившись пристально ему в лицо илегонько проводя лезвием ножа по его носу, и при этом напевал про себячто-то на свой языческий манер. Увидев меня, он отложил своего бога и тут же, подойдя к столу, снялоттуда большую книгу, которую поместил у себя на коленях, и принялсясосредоточенно считать в ней листы; каждый раз, насчитав полсотни, он, как язаметил, на мгновение останавливался, озирался растерянно и недоуменно,издавал протяжный переливчатый присвист, а потом принимался за следующиеполсотни, опять, видимо, начиная счет сначала, как будто бы больше, чем допятидесяти, он считать не умел, и все изумление его перед множеством листовв книге вызвано было лишь тем, что их здесь так много раз по пятьдесят. Я наблюдал за ним с большим интересом. Хотя он и был дикарем и хотьлицо его, по крайней мере на мой вкус, так жутко уродовала татуировка,все-таки в его внешности было что-то приятное. Душу не спрячешь. Мнеказалось, что под этими ужасными шрамами я могу различить признаки простогочестного сердца; а в его больших глубоких глазах, огненно-черных и смелых,проглядывал дух, который не дрогнет и перед тысячью дьяволов. Но помимо всего остального, в жестах этого язычника было нечтовеличавое, что даже его неуклюжесть не могла исказить. У него был видчеловека, который никогда не раболепствовал и никогда не одолжался. И потомули, что голова его была обрита, так что рельефнее становился и казалсяособенно вместительным его высокий лоб, этого я не берусь решить, но,несомненно, с точки зрения френолога, у него был великолепный череп. Можетпоказаться смешным, но мне его голова напомнила голову генерала Вашингтона сизвестного бюста. У Квикега был тот же удлиненный, правильный, постепенноотступающий склон над бровями, которые точно так же выдавались вперед,словно два длинных густо заросших лесистых мыса. Квикег представлял собойканнибальский вариант Джорджа Вашингтона. Покуда я так пристально разглядывал его, одновременно притворяясь,будто смотрю в окно, за которым бушевала метель, он не обращал на меня нималейшего внимания, не потрудился ни разу даже взглянуть в мою сторону - такпоглощен он был пересчитыванием листов в своей удивительной книге. Помня,как по-дружески провели мы с ним минувшую ночь, в особенности же, каклюбовно обнимала меня его рука, когда я проснулся утром, я нашел эторавнодушие весьма странным. Но дикари - странные существа, подчас и незнаешь толком, как к ним относиться. Поначалу они нам внушают благоговение,их спокойная простота и невозмутимость кажутся мудростью Сократа. Я, кстати, заметил, что Квикег почти не общался с другими моряками вгостинице. Он не делал никаких попыток к сближению, словно не имел нималейшего желания расширить круг знакомств. Все это показалось мне в высшейстепени необычайным; однако, поразмыслив немного, я понял, что в этом былодаже какое-то духовное превосходство. Передо мной сидел человек, заброшенныйза тысячи миль от родного дома, проделавший долгий путь вокруг мыса Горн -потому что другого пути оттуда нет, - один среди людей, столь чуждых ему,точно он очутился на Юпитере; и тем не менее он держится совершеннонепринужденно, сохраняя полнейшее хладнокровие, довольствуясь собственнымобществом и всегда оставаясь самим собой. Право же, в этом виден тонкийфилософ, хотя он, разумеется, никогда о философии и не слыхивал. Но,вероятно, мы, смертные, только тогда можем быть истинными философами, когдасознательно к этому не стремимся. Если я слышу, что такой-то выдает себя зафилософа, я тут же заключаю, что он, подобно некоей старухе, просто "животоммается". Кроме нас, в комнате не было ни души. Огонь в очаге горел слабо, пройдяуже ту стадию, когда своим первым жаром он обогрел помещение и теперьпоблескивал лишь для того, чтобы было на что смотреть в задумчивости; а заокном столпились вечерние призраки и тени заглядывали в комнату, где мысидели вдвоем в одиночестве и молчании; вой метели то торжественно нарастал,то замирал за стеною; и странные чувства стали зарождаться в моей душе.Что-то во мне растаяло. Я почувствовал, что мое ожесточенное сердце ияростная рука уж больше не ведут войну против здешнего волчьего мира. Егоискупителем стал этот умиротворяющий дикарь. Вот он сидит передо мною, исамая его невозмутимость говорит о характере, чуждом затаившегосяцивилизованного лицемерия и вежливой лжи. Конечно, он дикий, и при этом -редкостное страшилище, но я чувствовал, что меня начинает как-то загадочнотянуть к нему. И притягивало меня, словно сильный магнит, именно то, чтооттолкнуло бы всякого другого. Попробую-ка я обзавестись другом-язычником,думал я, раз христианское добросердечие оказалось всего лишь пустойучтивостью. Я пододвинул к нему мою табуретку и стал делать разныедружелюбные знаки и жесты, в то же время всячески стараясь завязать с нимразговор. Вначале он не обращал внимания на мои попытки, но после того как ясослался на его ночное гостеприимство, он сам задал мне вопрос, будем ли мыс ним и в эту ночь спать вместе. Я ответил утвердительно, и мне показалось,что он остался этим доволен, может быть, даже несколько польщен. Потом мы стали с ним вместе листать ту толстую книгу, и я попыталсяобъяснить ему цель книгопечатания и растолковать смысл нескольких помещенныхтам иллюстраций. Таким образом мне удалось скоро заинтересовать его, инемного спустя мы уже болтали с ним, как могли, обо всех тех необыкновенныхвещах, которые встречаются в этом славном городе. Потом я предложил:"Закурим?", - и он вытащил свой кошель-кисет и томагавк и любезно дал мнезатянуться. Так мы с ним и сидели, по очереди попыхивая его дикарскойтрубкой и неторопливо передавая ее из рук в руки. Если до этого в груди моего язычника еще оставался лед равнодушия, тотеперь дружеский, сердечный огонек нашей трубки окончательно растопил его, имы сделались задушевными приятелями. Он проникся ко мне такой жеестественной, непринужденной симпатией, как и я к нему. И когда мынакурились, он прижал свой лоб к моему, крепко обнял меня за талию и сказал,что отныне мы с ним повенчаны, - подразумевая под этим традиционным в егостране выражением, что мы с ним теперь неразлучные друзья и что он готовумереть за меня, если возникнет в том необходимость. В моем соотечественникестоль скоропалительная вспышка дружелюбия показалась бы весьмапреждевременной и не заслуживающей доверия - но к бесхитростному дикарютакие старинные мерки не подходили. Мы поужинали, и опять немного поболтали, выкурили еще одну трубку ивместе отправились к себе в комнату. Здесь он преподнес мне в подарокновозеландскую бальзамированную голову, а также, вынув свой огромный кисет ипорывшись в табаке, извлек оттуда что-то около тридцати долларов серебром,разложил их на столе и, поделив на две равные кучки, пододвинул одну из нихко мне и сказал, что это - мое. Я вздумал было отказываться, но он и слушатьменя не стал, а просто ссыпал мне монеты в карман. Ну, я уж их там иоставил. После этого он начал готовиться к своей вечерней молитве, вытащил идолаи отодвинул бумажный экран. По некоторым признакам и симптомам я понял, чтоему бы очень хотелось, чтобы я к нему присоединился, но, помня всюпроцедуру, я решил поразмыслить, соглашаться мне, если он меня пригласит,или же нет. Я честный христианин, рожденный и воспитанный в лоне непогрешимойпресвитерианской церкви. Как же могу я присоединиться к этому дикомуидолопоклоннику и вместе с ним поклоняться какой-то деревяшке? Но что значит- поклоняться? Уж не думаешь ли ты, Измаил, что великодушный бог небес иземли - а стало быть, и язычников и всего прочего - будет ревновать кничтожному обрубку черного дерева? Быть того не может! Но что значитпоклоняться богу? Исполнять его волю, так ведь? А в чем состоит воля божья?В том, чтобы я поступал по отношению к ближнему так, как мне бы хотелось,чтобы он поступал по отношению ко мне - вот в чем состоит воля божья. Квикег- мой ближний. Чего бы я хотел от этого самого Квикега? Ну конечно же, яхотел бы, чтобы он принял мою пресвитерианскую форму поклонения богу.Следовательно, я тогда должен принять его форму, ergo(1) - я должен статьидолопоклонником. Поэтому я поджег стружки, помог установить бедногобезобидного идола, вместе с Квикегом угощал его горелым сухарем, отвесил емудва или три поклона, поцеловал его в нос, и только после всего этого мыразделись и улеглись в постель, каждый в мире со своей совестью и со всемсветом. Но перед тем как уснуть, мы еще немного побеседовали. Не знаю, в чем тут дело, но только нет другого такого места длядружеских откровений, как общая кровать. Говорят, муж с женой открываютздесь друг другу самые глубины своей души, а пожилые супруги нередко до утралежат и беседуют о былых временах. Так и мы лежали с Квикегом в медовыймесяц наших душ - уютная, любящая чета. ---------------------------------- (1) Следовательно (лат )

Глава XI. НОЧНАЯ СОРОЧКА

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.