ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ В ЛИССАБОН

Генри Филдинг. Дневник путешествия в Лиссабон

---------------------------------------------------------------------------- ББК 84. 4ВЛ Ф51 Перевод М. Лорие Генри Филдинг. Избранные сочинения. М., "Художественная литература", 1989 г. OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru----------------------------------------------------------------------------

ПРЕДИСЛОВИЕ

Для тех, кто главной целью почитает развлечение, нет, пожалуй, чтенияболее приятного и полезного, чем описания путешествий посуху и по морю, еслиони написаны, как могли бы и как должны быть написаны, с двояким замыслом:развлечь и осведомить человечество. Зная, как жаждут люди бесед спутешественниками, мы легко поверим, что еще приятнее будет для них общениес их книгами, ибо в них, как правило, можно почерпнуть и больше сведений, ибольше развлечения. Но когда я говорю, что обычно беседа с путешественниками желанна, нужнопонимать, что я имею в виду лишь тех, у кого хватает ума использовать своистранствия как положено, то есть получить подлинные и ценные знания людей ивещей, которые лучше всего приобретаются сравнением. Кабы нравы и обычаичеловеческие были везде одинаковы, не было бы занятия скучнее, чемпутешествовать, ибо разница холмов, долин и рек, короче говоря - различныхпейзажей, в которых мы можем усмотреть лицо земли, едва ли доставила бы емурадость, достойную его трудов; и уж конечно, не дала бы возможности сообщитьдругим о чем-то занимательном или нужном. Чтобы путешественник стал приятным собеседником для умного человека,необходимо, чтобы он не только много повидал, но и посмотрел сквозь пальцына многое из того, что видел. Природа, как и всякий талантливый человек, невсегда безупречна в своих произведениях, а посему путешественник, которогоможно назвать ее комментатором, не должен рассчитывать, что повсюду найдетпредметы, на которые стоит обратить внимание. Пусть не подлежит сомнению, что можно согрешить, не договорив, как ипротивоположной крайностью; но такую ошибку простить легче, ведь лучшепоголодать, чем переесть, лучше остаться без сладкого за столом у человека,в чьем саду вызревают небывало прекрасные фрукты, нежели унижать свой вкусвсякой дрянью, какая попадается в зеленной лавке или на тачке уличноготорговца. Если продолжить аналогию между путешественником и комментатором, нужноежечасно помнить о прилежном и много читаемом докторе Захарии Грэе,совершенно ненужные комментарии которого к "Гудибрасу" я могу аттестоватьтак: это единственная книга, в которой процитировано свыше пятисот авторов,из которых в собрании покойного доктора Мида не удалось найти ни единого. Итак, включать в свой рассказ путешественнику следует мало, но ещеменьше есть предметов, относительно которых мы ждем его наблюдений; это делочитателя, и такое приятное, что он лишь очень редко соглашается от негоотказаться, если автор и заявит, что хотел ему только помочь. Есть, правда,случаи, когда наблюдения уместны, и другие случаи, когда они необходимы, ноподсказать их может только собственный ум. Я отмечу всего одно общееправило, которое полагаю истинным в отношениях между рассказчиком ислушающим, так же как между автором и читателем, а именно - что вторые непрощают первым ни одного замечания, из которого явствовало бы, что этивторые не могли бы дойти до этого своим умом. Но весь его труд по приобретению знаний, все его умение отобрать их ивсе искусство, с каким они сообщаются, - всего этого мало, если он не сумеетстать собеседником не только ценным, но в какой-то степени и приятным. Всяценность, какую можно извлечь из нудного рассказа скучного малого, едва лиможет вознаградить нас за наше внимание. Нет, казалось бы, ничего на светестоль ценного, как знания, а между тем нет ничего, к чему люди прилагали бытак мало усилий; разве что речь идет о том самом низком уровне знаний,который вызван любопытством, а значит - пользуется поддержкой этой сильнодействующей страсти. В самом деле, удовлетворить эту страсть по плечу любомупутешественнику; но руководящим правилом это служит только слабым умам. Поэтому, чтобы рассказ его понравился человеку умному, путешественникдолжен обладать несколькими важными и редкостными талантами, стольредкостными, что едва себе веришь, обнаружив их в одном и том же человеке. И если все эти таланты должны соединиться в рассказчике, то тем болееэто необходимо писателю, ибо здесь повествование допускает более высокиеукрашения слога, и каждый факт, каждое чувство подвергается самому полному инеспешному рассмотрению. Странным поэтому показалось бы, если бы таких писателей нашлось сколькоугодно; ведь природа распределяет свои богатейшие таланты весьма бережливо,и редко когда одному человеку достается их несколько. Но, с другой стороны,столь же трудно решить, почему едва ли найдется хотя бы один писатель такогорода, заслуживающий нашего внимания; и в то время, как все другие ветвиистории (а это история!) дали работу нашим лучшим перьям, почему именно еюпренебрегли все люди большого таланта и эрудиции и передали ее в законнуюсобственность готам и вандалам? А между тем именно так обстоит дело, за очень, очень редкимиисключениями. В их числе я охотно назвал бы Бэрнета и Аддисона, если бы неправильнее было считать первого политическим эссеистом, а второго -комментатором классиков, а отнюдь не авторами книг о путешествиях; этогозвания они и сами, возможно, меньше всего жаждали удостоиться. И правда, если выделить эту пару да еще двоих-троих, в остатке получимтакую гору скуки, что наименование "писатель-путешественник" едва липокажется желанным. Знаю я, знаю, что таковым кое-кто считает и старика Гомера; и правда,начало его "Одиссеи", может быть, и подтверждает такое мнение, с которым яне стану спорить. Но каким бы видом поэзии ни была "Одиссея", она несомненновозглавляет его, так же как "Илиада" возглавляет другой. Это, я думаю,превосходный Лонгин признал бы и в наши дни. Однако на самом деле "Одиссея", "Телемак" и прочее в этом духе поотношению к описанию путешествия, которое я задумал, то же, чторомантические фантазии по отношению к истории: первые только путают иискажают вторую. Я далек от мысли, что Гомер, Гесиод и другие древние поэтыи мифологи сознательно задавались целью исказить и запутать старинныехроники, но они это безусловно сделали; и лично я, признаюсь, больше любилбы и почитал Гомера, если бы он написал правдивую историю своего временисмиренной прозой, а не те сладкозвучные поэмы, что так заслуженноудостоились хвалы во все времена. Ибо хотя я, читая их, восхищаюсь идивлюсь, все же, читая Геродота, Фукидида и Ксенофонта, я получаю большерадости и больше удовлетворения. Впрочем, и у древних поэтов есть свои оправдания. По сравнению согромностью их гения, которую они не могли выразить, не добавив к фактувымысла, границы природы казались им слишком тесными, да еще в такое время,когда нравы человеческие были слишком просты, чтобы найти в нихразнообразие, которое они с тех пор так тщетно предлагали на выбор самымничтожным поэтам; и тут древних опять-таки можно оправдать за то, как именноони это делали: ...ut speciosa dehinc miracula promant {*}. {* ...чтобы в ней явить небывалых чудовищ (лат.) (Гораций. Наука поэзии, 144).} Они превращали не столько реальность в вымысел, сколько вымысел вреальность. Картины их так смелы, краски так ярки, что все, к чему ониприкасаются, словно существует именно так, как они это изобразили: ихпортреты так похожи, а пейзажи так прекрасны, что мы и там и тут узнаем рукуприроды, не задаваясь вопросом, сама ли природа или ее подмастерье - поэтпервым сделал подмалевку. Но у других писателей (первым из них ставлю Плиния) нет таких причинпросить о снисхождении; они лгут ради лжи либо для того, чтобы нагло, ни накого не ссылаясь, навязать своим читателям самые чудовищные невероятности иабсурды; относятся к ним так, как некоторые отцы - к своим детям, а другиеотцы - к непосвященным, требуя их веры во все, что будет рассказано, толькона основании своих собственных утверждений, даже не давая себе трудаприспособить свою ложь к человеческой доверчивости и согласовать ее с меройобычного понимания, но зато проявляя слабость и коварство, а часто - большевсего нахальство; настаивают на фактах, противных чести бога, зримомупорядку вещей, известным законам природы, истории былых времен и опыту нашихдней, на фактах, к которым никто не может отнестись с пониманием и верой. Если мне возразят (а возразить мне всего удобнее там, где я сейчас пишу{В Лиссабоне. (Примеч. автора.)}, ибо нигде фанатизм не расцвел так пышно),что целые нации безоговорочно верили в такие абсурды, я отвечу: этонеправда. Они ничего не понимали в этих делах, а воображали, что понимаюточень много. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что папа римский и егокардиналы взялись бы проповедовать любую из христианских ересей, чьи догмыдиаметрально противоположны их собственной, все доктрины Зороастра, Конфуцияи Магомета, притом не только с известным успехом, но так, что ни одинкатолик на тысячу и не заподозрил бы, что переменил свою веру. Что может побудить человека сесть и написать на листе бумаги переченьглупых, бессмысленных, неправдоподобных выдумок, это было бы очень труднорешить, если бы тут же не возникал ответ: Тщеславие. Тщеславная уверенность,что ты знаешь больше других, вот, не считая, пожалуй, голода, единственное,что заставляет нас писать или, во всяком случае, публиковать; так почему бы"писателю-путешественнику" не загореться славой человека, который виделтакое, чего никогда не видел и никогда не увидит никто другой? Вот истинныйисточник диковинного в речах и писаниях, а порой, думается, и в поступкахлюдей. Есть и другая погрешность, противоположная этой, в которую поройвпадают писатели: вместо того чтобы заполнять страницы чудовищами, какихникто не видел, и приключениями, которые просто не могли с ними случиться,они тратят бумагу и время, рассказывая о событиях и фактах до того обычных,что и запоминать их ни к чему, разве что они имели честь произойти савтором, которому ничто из произошедшего с ним не кажется мелким. Такомуписателю собственные поступки представляются до того значительными, что он,вероятно, почел бы себя виновным в неточности, если бы в своем дневникеопустил хоть малейший пустяк. Был бы факт достоверным, и о нем следуетупомянуть, независимо от того, может ли он порадовать или удивить читателя,развлечь его или научить чему-нибудь полезному. Я видел в театре одну пьесу (если не ошибаюсь, произведение миссис Бенили миссис Сентливр), в которой этот порок ловко выставлен на посмешище.Некоему педанту и невежде, не знаю по какой причине, поручено надзирать заюным лордом во время их путешествия, и он отправляется с милордом заграницу, дабы показать ему свет, о котором и сам не имеет понятия. Передотъездом из одного города он велит подать ему дневник, чтобы записать, какпревосходны здесь были вина и табак, и еще столь же важные сведения, которыеон и намерен, вернувшись домой, привести в своем рассказе. Юмор, сказать поправде, использован здесь с избытком; и все же его не намного больше, чемможно найти у писателей, которые ни словом не упоминают о своем намеренииприбегать к юмору. Либо к одному, либо к другому из этих видов принадлежат горы книг,проходящих под названием путешествий посуху и по морю, приключений,жизнеописаний, мемуаров, историй и проч., иные из которых один писательпреподносит публике в нескольких томах, а другие силами расчетливыхкнигопродавцев собираются в увесистые фолио и выпускаются под их именами,словно это и впрямь их путешествия; таким образом нечестно присваиваютсячужие заслуги. В нижеследующем повествовании мы старались избегать обоих этих пороков,и, что бы ни утверждали невежественные, малограмотные и неумелые критики,никогда не путешествовавшие ни в книгах, ни на корабле, я торжественнозаявляю, что, по моему непредвзятому мнению, меньше отступаю от правды,нежели любой другой путешественник, за исключением, может быть, толькомилорда Энсона. Кое-какие красоты простительны любому историку; ведь мы недолжны воображать, что речи у Ливия, Саллюстия или Фукидида произносилисьтеми же словами, в каких мы нынче их читаем. Достаточно того, что каждыйфакт опирается на правду, а это, уверяю вас, относится и к нижеследующимстраницам; а раз это так, хороший критик и не подумает упрекнуть автора завсяческие украшения слога или даже сюжета, он скорее пожалел бы, если быавтор не прибегнул к ним, коль скоро во время чтения не получил бы всегоудовольствия, на какое мог рассчитывать. Опять же, если в этом дневнике обнаружатся совсем уже пустяковыеслучаи, а это, я думаю, если и будет происходить, то редко, беспристрастныйчитатель легко уловит, что введен этот случай не потому, что интересен сампо себе, но ради каких-нибудь наблюдений или мыслей, естественно из неговытекающих, и если сам он не развлечет читателя, то чему-нибудь его научитлибо чем-нибудь осведомит публику; и я если задумаю приправить такиесведения или знания шуткой и смехом, то меня осудит за это только скучнейшиймалый; но если так и будет, уверен, что могу привести себе в оправдание неодну цитату из Горация. И вот, сделав, таким образом, попытку отвести некоторые нарекания, коимможет подвергнуться человек, не наделенный даром прозрения или неопасающийся, что его зачислят в волшебники, я мог бы теперь заняться болееприятным делом, - похвалой самой работе, о которой мог был наговорить уймухорошего; но задача эта так привлекательна, что я целиком предоставляю еечитателю; и это - единственное, чего я жду от него. За такую умеренность ондолжен мне быть благодарен, если сравнит ее с поведением авторов, которыечасто заполняют целый лист хвалами самим себе и подписывают либо своимименем, либо чужим, вымышленным. Впрочем, один намек я должен датьблагосклонному читателю, именно: если он не найдет в этой книге ничегозанятного, пусть помнит, какую общественную пользу она принесет. Еслиразвлечение, как заметил мистер Ричардсон, в романе всего лишьвторостепенное качество, с чем, мне кажется, согласен и мистер Аддисон,ставя на первое место кондитера; если это, повторяю, правильно относительночистого вымысла, конечно же, таковым можно это считать и в отношении работы,основанной, как моя, на правде и в которой столь важную роль играютнаблюдения гражданина. Но, возможно, я услышу от какого-нибудь исключительно мрачного критика,что мое тщеславие, как видно, затмило мой разум, если могло так польститьмне, что я ожидал с его стороны замечаний, будто увидел что-нибудь в излишнесерьезном свете или научил чему-нибудь полезному публику и ее наставников. Яотвечу с великим человеком, которого только что цитировал, что цель моя -преподать полезное под маской развлечения и, подобно революции в"Репетиции", произвести полный переворот в законах, управляющих нашимиморскими делами; а это начинание не скажу чтобы более скромное, но, конечно,более выполнимое, чем облагородить целый народ, нагрузив сюжет нравами болеенизменными, чем царят среди него сейчас.

ВВЕДЕНИЕ

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: