Командующему Ленинградским фронтом 37 глава

Во всяком случае, тогда вождь директиву подписал и формально развязал Хозину руки. Но сегодня, 19 мая, Сталин уже знал, что Крымская битва проиграна бесповоротно. Ему не было, конечно, известно, что генерал Гальдер записал в этот день в дневнике: «Керченскую операцию следует считать законченной. 150 000 пленных и большие трофеи». Но Сталину доложили: полный разгром.

Угрызения совести не мучили вождя. Он сделал вывод: да, во всем виноват Мехлис, которого он, товарищ Сталин, послал на помощь комфронта Козлову. Да, Мехлис действовал от имени товарища Сталина и, подмяв под себя слабовольного Козлова, наделал грубых ошибок. За это Мехлис будет сурово наказан. Он, кстати, уже прислал товарищу Сталину депешу, в которой требует для себя немедленного расстрела.

Вождь вспомнил этот казус и ухмыльнулся: много на себя берет Мехлис. Это он, товарищ Сталин, решает, кто достоин расстрела, а кто может быть и повешен.

Он позвонил помощнику.

— Мехлис здесь, — сообщил тот, возникнув в дверях.

Сталин странным образом благодушно кивнул. Вид у него был непривычно смиренным.

«Надвигается буря», — бесстрастно подумал Поскребышев.

«Мессершмитт» свалился из-за серого облака и короткой очередью срезал ползущий над лесом «кукурузник». Тот даже не загорелся… Убитый летчик посунулся вперед, толкнув вниз ручку управления, и двукрылый самолет, клюнув носом, упал в болото.

— Пропали наши сухарики, — горестно и с шутовским одновременно ерничеством вздохнул ординарец комдива. — Размокнут…

Хотел его обматерить в сердцах Иван Михайлович, но крепким словом Антюфеев никогда не злоупотреблял. Только поднял неторопливо руку и несильно толкнул балбеса в затылок.

— Виноват, товарищ полковник! — рявкнул смекнувший, что проявил дурость, парень, от неожиданности едва не свалившись с болотной кочки, на которой стоял рядом с комдивом.

Полковник Антюфеев поворотился влево, кивнул начальнику разведки. Тот молча козырнул и отошел распорядиться: авось кто и жив там остался, если самолет трясина не засосала. Дело шло к полуночи, а небо все голубело, только там, где кучковались облака, было грязновато-серым. Иван Михайлович Антюфеев вспомнил, что до Ленинграда им осталась сотня километров, а там ведь сейчас белые ночи, что поэты всегда воспевали. Для них же это природное волшебство боком выходит: теперь и ночью «кукурузникам» с сухарями не пробраться. Тот, кого тюкнул сейчас «мессер», далеко не первый из тех, что нашел погибель в болотах.

«Вот' и сухари пропали», — невольно подумал Антюфеев и теперь уже себя мысленно обругал: о погибшем летчике надо горевать, а не о сухарях. Хотя если с другой стороны посмотреть, то те самые сухари для многих бойцов означают продление жизни. Только и то верно, что целую армию, залегшую в диких топях, не прокормить теми мешками с сушеным хлебом, что кидают авиаторы. Его дивизия давно перешла на подножный корм. Правда, был он куда как скуден — травинки объедали, едва они появлялись на свет божий, хвоя на отвар шла. Вот еще березовым соком пробавлялись. А дохлых лошадей — они весной так выручили всех — давно уже на харч перевели.

Но оборону Антюфеев, стоявший, против Красной Горки, держал вместе с соседями стойко. И будет держать. Не зря старый вояка Мерецков назвал его еще зимой лучшим на Волхове комдивом. Только вот дивизию жалко, таяла она, будто старый снег на весеннем солнце. Рожки да ножки остались от того полнокровного соединения, которое 7 ноября 1941 года так браво вышагивало на параде в Воронеже перед маршалом Тимошенко и Хрущевым. Тает дивизия… А пополнения нет, припасы не поступают, красноармейцы берегут каждый патрон. К пушкам тоже не хватает снарядов, за ними отряжают бойцов, и те несут их на себе по неверным тропинкам и гатям пешком за многие километры. ,

Вот осмотрел он сейчас позиции полка, которым командует Иван Сульдин. Грамотно командует, с умом использует особую природу здешних мест. Но ты хоть Александром Македонским будь, а без того, чем люди воюют, то есть оружия с припасами и харча, жар-птицу победы за хвост не поймаешь.

Комдив с печалью глянул в сторону, где исчез незадачливый «кукурузник», отвернулся. А перед ним возник Иван Сульдин.

— Из армии звонок, — понизив голос, сообщил он.

Разговор тот был коротким, но толком комдив почти ничего не понял. Речь не о приказе — тут все лаконично и потому предельно ясно: сдать дивизию начальнику штаба, а самому немедленно прибыть на армейский КП. Но вот зачем, Ивану Михайловичу, как и водится у военных, не сообщили. Обычное дело — сдать боевую часть, явиться к начальству… Зачем — разъяснят на месте.

Но Антюфеев вдруг запаниковал. Он расстроился скорее не от неясности положения, а от того, что соратники заволновались, едва ли не слезу пустили, узнав, что командира отзывают.

Комиссар Чувилин отвел комдива в сторону.

— Не дрейфь, Иван, — по-домашнему шепнул ему. — Я так полагаю, что решили тебя отозвать неспроста. Не по твоему размаху ты командуешь теперь. По нашим сусекам народ подсобрать — на добрый полк едва собьется. А ты большой квалификации товарищ. И в армии это тоже понимают.

Сказал «спасибо» Антюфеев комиссару, а кошки на душе все одно скребли.

Сдача дел времени большого не заняла. Написал Антюфеев последний приказ: убываю, дескать, согласно высшей воле, а вам в комдивы определяется другой товарищ. И в акте расписался: 327-ю сдал…

На рассвете — по времени, конечно, ведь белые ночи — небо над головами так всю ночь и не потемнело, отправился с ординарцем в путь. До штаба армии было километров тридцать или тридцать пять, это если мерить по старой, еще зимней дороге, которая давно испарилась. А по нынешней и того больше. Ехали верхом на страшно отощавших лошадях, их еще не всех съели: голод голодом, а кони и для войны нужны.

О таких переходах, какой едва за длинный день одолели Антюфеев и верный его оруженосец, потом обычно никому не рассказывают, стараются забыть. Не передать словами, как шастали по болотам, надо самому отведать. Но и их одолели бывший комдив и Ваня Христофоров, к позднему вечеру прибыли в штаб армии.

— Здравствуй, герой, — сказал Антюфееву Власов, едва тот возник на пороге. — Проходи и садись, гостем будешь. Давно о тебе слыхал, еще от Мерецкова. Думал — ростом великан.

Генерал-лейтенант рассмеялся и навис над маленьким полковником, дружелюбно поглядывая сквозь большие очки в роговой оправе.

— Не тушуйся, полковник, не в росте дело, — продолжал Андрей Андреевич. — Суворов еще меньше твоего удался, а каким орлом летал над всей Европой. Опять же при такой комплекции пуль и осколков достанется меньше. Тут ты меня, Антюфеев, и вовсе обошел. Ну да ладно, все это суетное… Давай с тобой сейчас перекусим чем бог послал, а потом и о деле поговорим. Слыхал небось, что голодное брюхо к умным разговорам глухо? Присаживайся к столу, Иван Михайлович, давно хотел познакомиться с прославленным комдивом.

На сердце у Антюфеева полегчало, по всему выходило, что не для казни его вызывали, хотя и такая встреча пока еще ни о чем не говорила. Может, Власов из тех, кто мягко стелет, да потом жестко спать.

Тут появилась молодка в красноармейской форме, и командующий армией пояснил: после госпиталя долечивается прямо на фронте, вот и прикомандировали к нему медсестру.

Антюфеев удивился: зачем генерал ему это объясняет, не его, полковника, ума дело. А хозяйка, как мысленно стал звать ее Иван Михайлович, подала на стол мелко нарезанную копченую колбасу и початую бутылку коньяка. Это заставило гостя вытаращить глаза от изумления: о подобных роскошествах они в дивизии и думать забыли.

Приняли по норме, закусили. Хозяин принялся рассказывать, как он в Китае служил военным советником, потом в Россию вернулся и, командуя дивизией, вывел ее на первое место в РККА… И дальше — всю одиссею: как под Киевом воевал, как выходил из окружения и затем отличился под Москвой.

Слушать Власова было интересно, но Антюфеев едва не ерзал от нетерпения на табуретке, так хотелось спросить о собственной судьбе.

— Доложи обстановку, Антюфеев, — вдруг строгим голосом приказал генерал.

Иван Михайлович доложил, что обстановка хуже некуда.

— Не у тебя одного такая, — снова по-домашнему проворчал Власов. — Вся армия в похожем состоянии. Проход у Мясного Бора почти закрыт, только формально мы не окружены полностью. В штаб фронта летаем … Две армии обеспечивают нашу связь с Большой землей, а результата никакого. Не только не расширили проход у Мясного Бора, но и удержать его не смогли.

Власов помотал головой, будто отгоняя надоедливую муху.

— Наша армия получила директиву фронта, — снова официально заговорил командарм. — Будет выходить из мешка на волховский плацдарм. Бывшая ваша дивизия, полковник, отходит последней в арьергарде. Но эти заботы для вас уже в прошлом. — Власов усмехнулся и пристально посмотрел на Ивана Михайловича. Тот растерянно глядел на генерала. — Поздравляю, для вас все кончилось. Муки выхода из окружения, а дело это, поверьте мне, хлопотное, испытывать не придется. Есть указание фронта, полковник… Вы назначены заместителем командарма Пятьдесят второй армии. Словом, едете к генералу Яковлеву. Отправим самолетом в следующую ночь. Еще раз поздравляю!

«А ведь я вроде крысы, — с тоской подумал Антюфеев, — бегу отсюда, как с тонущего корабля…»

Никакой вины за ним не было, а чувствовал себя Иван Михайлович гадко, так, будто предал товарищей по дивизии.

— Разрешите сказать, товарищ командующий? — выдавил он глухо.

Власов удивленно глянул на маленького полковника, поправил очки.

— Говори, — разрешил он.

— Разрешите остаться! — умоляющим голосом произнес Антюфеев.

— Не понял, — повел бровью генерал Власов.

— Спасибо за доверие, но сейчас не могу… Как же товарищей бросить?! Ведь я привел дивизию сюда, с января вместе воюем с немцем, и вдруг… Меня, значит, самолетом, а дивизия в болоте сиди? Дозвольте обождать, товарищ командарм?.. Хочу со всеми выйти.

Ответить Власов не успел, в блиндаж вошел Зуев. Его Иван Михайлович прежде тоже не видел, но знал по рассказам: молодой, подтянутый, красивый, одним словом, комиссар.

Иван Васильевич вопросительно глянул на полковника, тот встал, представился. Фамилию и звание назвал, а про должность промолчал, он с ней уже некоторым образом расстался.

Зуев стиснул руку Ивану Михайловичу, посмотрел улыбчиво, дескать, знаю про такого, наслышан о делах.

— Ты полюбуйся на этого героя, Иван Васильевич, — заговорил Власов, показывая на Антюфеева. Махнул рукой: садитесь, дескать. Присели к столу. — Полковник сдал дивизию начштаба, а на Большую землю лететь не хочет. Не могу товарищей, мол, бросать… Ходатайствует оставить его в дивизии до выхода армии на плацдарм. Таково, говорит, мое желание… Что будем делать?

— Доброе желание, — улыбнулся Зуев и лукаво подмигнул гостю. У Антюфеева отлегло чуточку от сердца.

— А приказ фронта? — подыграл Власов, и по тону, каким он спросил это, Антюфеев понял, что обоим по нутру его протест.

— Туда мы наше мнение сообщим, — продолжая улыбаться и хитро поглядывая на Ивана Михайловича, не возьмет ли слова обратно, проговорил Зуев. — И добавим: просьбу комдива поддерживаем, оставьте его у нас до выхода Второй ударной.

— Годится? — спросил Власов.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант! — во весь голос рявкнул радостный Антюфеев.

— Голос у тебя, полковник, не по росту, — заметил Власов. — Значит, надо к голосу и званье подгонять? А вообще-то, полководцы все, как правило, туго растут.

Пока запрашивали штаб фронта, хозяин Антюфеева не отпускал. А тот как на иголках сидел, ждал, как решат его судьбу в Малой Вишере. Зуев же все про настроение бойцов выспрашивал, как продовольствие распределяют, что с воздуха и по огненной дороге через Долину Смерти идет, про немецкие призывы сдаваться, про их листовки и реакцию на них красноармейцев.

Антюфеев рассказал, как однажды немцы, зная о голодном пайке русских, буханки хлеба на штыках над бруствером подняли и кричат: «Иди сюда, Иван, таких буханок у нас пропасть!» Бойцы из полка Сульдина подобрались заранее поближе к их траншеям и, когда те с хлебом забавлялись, взяли их с двух сторон врукопашную. Выбили с позиции, забрали в плен с пяток солдат и хлебные буханки.

— На всех, кто был в бою, распределили, а половину отдали в медсанбат, — рассказывал комдив. — Одну буханку мне принесли, с цифрой на горбушке: «1937». Пять лет хранили…

— Такой хлеб я видел, — сообщил Зуев. — Еще зимой трофеи брали. В Москву отправили экспертам, пусть знают, как немцы хлеб готовили к войне.

— Буханку-то себе оставил? — подмигнул Власов полковнику.

Тот недоуменно посмотрел на командарма, потом до него дошло, и Антюфеев покраснел.

— Как можно, — пробормотал он. — Раненым отдал…

— Не обижайтесь, Иван Михайлович, — мягко произнес Зуев. — Андрей Андреевич пошутил…

— А разве он этого не понял? — удивился Власов. — Значит, устал воевать наш славный Антюфеев, если чувство юмора подрастерял. Ничего, скоро отдохнем, силы накопим и начнем ломать супостата.

Ответ из штаба фронта гласил: полковника Антюфеева до выхода 2-й ударной оставить в прежней должности.

21 мая 1942 года, в семнадцать часов двадцать минут, Ставка Верховного Главнокомандования передала в Малую Вишеру директиву для генерала Хозина. В директиве подчеркивалось, что главная и ближайшая задача для войск волховской группы войск Ленинградского фронта — отвод 2-й ударной армии. Предписывалось, прочно прикрывшись на рубеже Ольховские Хутора — Тигода от атак противника с запада, ударом главных сил армии в восточном направлении с одновременным встречным ударом 59-й армии уничтожить немецкие войска в выступе Прйютино — Спасская Полнеть.

В указаниях Ставки подчеркивалось: не допустить, чтобы противник соединил чудовскую и новгородскую группировки, ибо это означало бы полное окружение 2-й ударной.

Командование группы армий «Север» до сих пор пока не подозревало о намерениях русских. В оценке обстановки, которую составил штаб в начале мая, говорилось, что советские войска будут придерживаться прежней тактики: стремиться раздвинуть коридор, связывающий 2-ю ударную с главными силами, атаковать изнутри волховского мешка и давить на Любань со стороны Погостья.

Когда генерала Федюнинского отозвали в Москву, 54-ю армию принял генерал-майор Сухомлин. Изучив обстановку и выслушав точку зрения начальника штаба армии Березинского, Сухомлин боевым состоянием армии весьма удручился. Почти все ее дивизии были измотаны непрерывными боями, люди устали так, что валились с ног. А тут еще весенняя слякоть, она и везде-то несподручна для войны, в этих же местах губительна. Дороги превратились в километры вязкой грязи. Снаряды и продукты доставляли на руках за двадцать — тридцать километров.

Генерал Сухомлин ясно представлял: ситуация, увы, не для активных действий. Но… По ту сторону Октябрьской железной дороги ждала помощи 2-я ударная, ей было еще труднее. Штаб фронта нажимал на Сухомлина: только вперед! Он повздыхал-повздыхал, потом усилил гвардейцев Гагена, и 4-й стрелковый корпус нанес удар на Липовик. С отчаянной решимостью рванулись бойцы в атаку, и им удалось вклиниться в оборону противника.

Этот успех, хотя был он довольно незначительным, показался немцам совсем некстати. Поначалу они ввели в сражение одну пехотную и одну танковую дивизии, завязали бои с тем, чтобы остановить наступление Гагена. А вскоре перебросили на этот участок фронта еще две дивизии.

Сбив темп атак, противник и сам принялся активно огрызаться. Сначала ротой или двумя бросался останавливать гвардейцев, завязывая встречные бои, потом стал переходить в наступление уже полками. Корпус Гагена остановился, а кое-где и отошел, дав возможность противнику выпрямить в ряде мест линию фронта.

Тогда генерал Хозин приказал снять корпус с передовой. Отважных гагенцев отводили на пополнение в тыл. А остальные части должны были начать инженерные работы по всей линии фронта, перейти к обороне.

Из Берлина в «Вольфшанце» Гитлер вернулся 24 мая, пробыв в столице рейха три дня. Здесь он наскоро решил ряд проблем, связанных с форсированным выпуском новых танков, продовольственной программой, пересмотром режима работы военной промышленности и пополнением резервной армии новобранцами весеннего призыва. Фюрер торопился в ставку, чтобы лично убедиться в начавшемся триумфе операции «Блау». Он знал уже, что вчера был закрыт изюмский котел, и хотя русские активно контратакуют внешний обвод окружения, сочетая эти удары с попытками прорваться изнутри, судьба трех русских армий предрешена. Еще немного — и дивизии вермахта устремятся к Волге и на Кавказ.

Особенно радовала Гитлера так удачно завершившаяся крымская кампания. Шутка ли — полтораста тысяч одних только пленных! Не считая огромного количества боевой техники, оружия, снаряжения, которые бросили на полуострове русские, в панике переправляясь через Керченский пролив.

Продолжавший держаться Севастополь фюрера уже не беспокоил. Его падение — вопрос времени. А тогда можно снять армию Манштейна и перебросить ее к Петербургу, и к осени он, фюрер, раздавит этот ненавистный город. Из вчерашней сводки, полученной им еще в Берлине, Гитлер знал: на севере наступило затишье. Русские прекратили атаки против 2-го армейского корпуса, перешли к обороне в районе Погостья и готовятся отвести войска из волховского котла. Надо принять меры к тому, чтобы не дать им безнаказанно уйти, хотя эта операция теперь носит уже частный характер. Главное сейчас происходит на юге.

«Через два дня в Африке перейдет в наступление Роммель…» — подумал фюрер, заканчивая скромный обед, на который он пригласил ближайшее окружение из тех лидеров партии и государства, что имели собственные постоянные резиденции в районе «Вольфшанце». Находился здесь и Франц Гальдер, к которому Гитлер подобрел в последнее время. Это было связано с успехами вермахта на Востоке. Прогнозы фюрера оправдывались, и Гитлер интуитивно ощущал, как ослабевает хотя и скрытый, но постоянный скепсис начальника генерального штаба.

Сегодняшний обед фюрера состоял из листиков салата, двух половинок редиса, Гитлер любил сочетание красного и белого в нем, молочного супа и отварной рыбы без гарнира. Ел фюрер неровно. То быстро прожевывал пищу, набрасывался на нее с одержимостью голодного человека, то забывал поднять вилку, увлекаясь разговором.

Еду Гитлер запивал минеральной водой. Он давным-давно отказался от спиртного и мяса, не пил даже пива, хотя путь его к власти начался из мюнхенских пивных Хофсброй и Бюргербройкеллер. В принципе, Гитлер был равнодушен к кулинарным премудростям. Он испытывал слабость только к тортам и пирожным, которые издавна закрепились в его сознании как символ сытной жизни, о ней он мечтал, ночуя под дунайскими мостами и обретаясь впроголодь в венских ночлежках.

Да, торты фюрер обожал. И хотя его личный врач не рекомендовал Гитлеру есть много сладкого, он объедался, когда по случаю каких-либо торжеств устраивал пиршества в кругу соратников. Вот и в минувший первомайский день, когда усталые возвратились они с парада, главный кондитер вождя потряс всех сюрпризом: он изготовил торт в виде Кремля. С каким поистине детским восторгом фюрер схватил нож и принялся кромсать зубчатые стены русской твердыни, отделяя приближенных кусками незавоеванной еще территории! Себе он выбрал Покровский собор, хотя его варварская красочность претила строгому художественному вкусу вождя.

Сегодня Гитлеру подали только небольшую порцию сладкого, он с грустью посматривал на нее, не решаясь попросить добавки: врачу вождь верил. Будучи сдержанным в быту, от принципиального трезвенничества до нормативной сексуальности, Гитлер сквозь пальцы смотрел на излишества и пороки верных янычаров — партайгеноссе. Не требовал от них и соблюдения диеты за тем столом, к которому приглашал разделить с ним трапезу.

Поощрял он и мужские разговоры. Сегодня даже заулыбался, когда Геринг, оттолкнувшись от замечания генерала Гальдера о трудностях мобилизационной кампании, — тот уже ставил вопрос о разбронировании части рабочих, занятых в военной промышленности, — вспомнил вдруг о трактатах двадцатых годов. Они проповедовали многоженство как главный принцип существования будущего «солдатского государства».

— История показала, что мы напрасно не взяли идеи этих авторов на вооружение, — прожевывая кусок сочного лангета, сказал рейхсмаршал. — Один средний немец мог бы без особого труда докрыть трех-четырех истинно германских матерей. И тогда ни одна здоровая немка, могущая выносить ребенка, не пустовала бы, уклоняясь от долга перед партией и народом.

— Местные власти и органы пропаганды поощряют зачатия женщин, не имеющих законных мужей, особенно от фронтовиков, прибывающих в рейх для проведения отпуска, — заметил Альфред Розенберг.

— Все это самодеятельность, — отмахнулся Геринг. — Процесс зачатия не так уж и прост, товарищи, чтобы пускать его на самотек… Тут нужна истинно немецкая практичность и четкий порядок.

— Ты прав, Герман, — согласился с рейхсмаршалом фюрер. — Стоит подумать над этим… Правда, Генриху прибавится работы. Придется бдительно следить за тем, чтобы соблюдалась расовая чистота плановых зачатий.

Он выразительно посмотрел на Гиммлера, и рейхсфюрер наклонил голову, показывая, что готов проделать и эту пусть и хлопотливую, но такую необходимую для могущества рейха работу.

Тут Гиммлер собрался было сообщить о том, что в медицинском управлении РСХА уже отработана и успешно осуществляется операция Soden Knaben — содовые мальчики. Искусственно зачатые дети были названы так потому, что врачи, опытные специалисты войск СС, брали сперму отборных представителей нордической расы и в содовом растворе вводили в матки тех немок, которые хотели ребенка, но по природной стыдливости не соглашались на половую связь с подобранным для зачатия партнером.

Отцом такого младенца записывали самого фюрера, и государство брало на себя обязательство заботиться о нем как о сыне вождя.

Рейхсфюрер знал, что Гитлеру понравится его инициатива, но говорить об этом сейчас не стал. Во-первых, Черный Генрих считал себя хорошо воспитанным человеком и полагал неприличным произносить за обеденным столом такие слова, как сперма, и ему подобные. А во-вторых, его осуществляемая уже идея произведет на фюрера больший эффект, если он поведает ее Гитлеру в разговоре наедине, когда ему, Гиммлеру, понадобится склонить вождя к какой-либо просьбе рейхсфюрера.

Упоминание о прошлом оживило Гитлера.

— Ты не забыл, Герман, как стрелял в потолок? — спросил он у Геринга.

Тот недоуменно воззрился на вождя, мысли заворочались в замутненном обильной пищей сознании, потом Геринг вспомнил и широко осклабился.

— В Бюргербройкеллере? — спросил он.

— Да, — сказал фюрер, не замечая, как ловко убирают со стола тарелки с остатками пищи, он вошел, что называется, в раж и не видел ничего вокруг, — тогда мы были молодыми, но хорошо понимали: миром управляет незыблемый принцип — у кого сила, тот и властелин. Потому и ненавистны мне большевики, что они провозгласили равенство людей… Это ведет к хаосу и разврату! Существует лишь единственная раса избранных — раса светлокожих арийцев, и немцы в ней — первые среди первых. Мы поставили перед собой задачу привести наш народ к мировому господству и уже близки к победе. Напрасно пытался Сталин добиться власти над всем миром моими руками. Фюрер германского народа без труда разгадал его дьявольский план и переиграл коварного азиата. Я не побоялся рискнуть принести в жертву немецкий народ, чтобы привести Германию к великой цели. Тот, кто сомневается в праве немцев главенствовать над другими, над человеческой мякиной, недочеловеками, будет безжалостно уничтожен!

Теперь мы у себя дома навели абсолютный порядок, — продолжал Гитлер при абсолютной тишине, воцарившейся за столом. — Слава богу, нет больше у нас и тени парламентской суеты, которая только мешала фюреру осуществлять великую миссию. Мы создали гениальную пропаганду, на которую не были способны старые партии. Эта система внедрения в головы немцев идей национал-социализма действует безупречно, она заменила насквозь прогнившую демагогию болтунов-депутатов. Народ в массе глуп и ленив, безволен и простодушен. Народ — большой ребенок, который даже наказание воспринимает как награду, если верит в авторитет фюрера-отца. Умелое сочетание кнута и пряника — вот секрет могущества того, кто взялся осуществлять родительский надзор за собственной нацией. А к тем, кого покорил великий рейх, больше кнута! Они должны еще и бояться хозяев, а вместо пряника пусть радуются куску хлеба и похлебке. Тот же, кто работает особо хорошо, в награду получит талоны на водку и табак. Да-да! В этом я вижу двойной смысл… Никакой медицинской помощи сброду восточных земель! Никаких прививок, минимум санитарии… И не жалеть шнапса для отличившихся на работе! Производство патронов обходится дороже производства спирта, которым мы довольно быстро и без особых затрат сократим население России.

— Гениальная мысль, мой фюрер! — воскликнул рейхсминистр Альфред Розенберг, когда Гитлер сделал паузу, остановив на нем взгляд.

— Постоянное потребление алкоголя славянскими работниками приведет к увеличению числа умственно неполноценных, — осторожно заметил Франц Гальдер. — Снизится качество трудовых ресурсов.

— Для умственно неполноценных в рейхе есть закон об их обязательной ликвидации, — не снимая возвышенного порыва ответил Гитлер. — Если мы очищаем нацию от психически больных немцев, то зачем нам делать исключение для русских дебилов? У Генриха найдутся специалисты и для подобных акций.

Рейхсфюрер Гиммлер молча кивнул.

Звание Героя Лапшов получил в конце марта. Тогда только-только пробили путь к Мясному Бору, а вскоре прибыл в дивизию комиссар Зуев.

— Ну, Афанасий Васильевич, поздравляю от души и рад безмерно, — сказал он полковнику Лапшову. — Полагаю, что всей армии от этой награды почет и уважение. Героев у нас пока не густо…

— Мало своих представляете, товарищ дивизионный комиссар, — смело ответил Лапшов, таким он был не только в бою, политначальства тоже не боялся. — Мне-то ведь за старые дела награда вышла…

— Знаю, — спокойно ответил Зуев. — За Чонгарский полк, за прошлогоднее лето. «Отвагу» тебе привез. Смотри, что в газете пишут. — И комиссар прочитал: — «С первых дней Великой Отечественной войны тов. Лапшов командует полком. Его полк в течение 29 дней вел упорные непрерывные бои. О размахе этого сражения говорят такие цифры. Полк выпустил по врагу 25 млн. патронов, 24 с половиной тысячи противотанковых снарядов, десятки тысяч снарядов и мин разных калибров.

Немцев приводило в ярость упорство советских воинов. За голову полковника Лапшова гитлеровцами была обещана награда в 50 тысяч марок».

— Мало оценили, мандрилы, — проворчал комдив. — Я им куда как больше ущерба причинил…

— Это точно, — согласился Зуев. — Ты посмотри, тут и про нынешние дела есть. Вот послушай: «Артиллеристы и снайперы, гранатометчики и пулеметчики Лапшова истребили за время боев более восьми тысяч немецких солдат и офицеров, подбили и захватили пятьдесят орудий разного калибра, в том числе шестнадцать тяжелых, уничтожили двенадцать танков, тридцать автомашин и тягачей. Зенитчики-лапшовцы имеют на счету двадцать пять сбитых немецких самолетов. В числе захваченных лапшовцами трофеев три миллиона патронов, сто повозок, склад с боеприпасами, двести километров телефонного кабеля, пятнадцать раций, сто тридцать велосипедов и мотоциклов…» Возьми на память, — протянул он газету, — Тут еще пишут, что ты немцев бьешь их снарядами.

— Верно пишут, — ухмыльнулся комдив. — До сих пор бью… А что делать, если своих не хватает. И вот эту оружию таскаю… — Он похлопал по магазину-рожку немецкого пистолета-пулемета, который висел у него на шее. — Намекал мне наш комиссар, получается, мол, что пропагандируешь как бы оружие врага, — продолжал он. — Да я не согласился. Удобная штука, я ее заместо нагана теперь держу. У вас нет возражений, товарищ член Военного совета?

— Носи, — махнул Зуев, — Что с тобой, Афанасий Васильевич, поделаешь…

Было что-то в Лапшове от взрослого ребенка, и комиссар это понимал. «Такими прежде святые были, — думал Зуев, когда торжественно вручал полковнику Золотую Звезду, — А в гражданскую из них Чапаевы выходили,, из подобных людей».

За ужином по случаю награды комдив показал Зуеву старую фотографию, в шестнадцатом году сделанную. Фуражка набекрень, лычки старшего унтера на погонах, бравые, задорные усы, брови вразлет, веточка сирени в петле гимнастерки на груди и три Георгиевских креста над левым карманом. Кавалер!

…В середине мая пришла на фронт другая весть: товарищ Сталин постановление Совнаркома подписал, по которому стал полковник Лапщов генерал-майором.

— Толпа любит, когда вождь не просит у нее, а требует, — сказал Гитлер. — Она уважает силу, а сильный берет сам то, что принадлежит ему по праву избранности. Мышление так называемой народной массы и действие ее определяются куда меньше трезвым размышлением, нежели эмоциональным ощущением. Поэтому наши идеологические службы должны обращаться в первую очередь к чувству народа, а уже потом и в куда меньшей степени к его рассудку. И не бойтесь лгать во имя высшей цели! Она всегда оправдывает средства… Чем больше лжи, чем величественнее она, тем скорее и бесповоротнее поверят в нее ваши подопечные. И всегда усиливайте это направление той безоговорочной, наглой, односторонней тупостью, с которой сочиненная вами ложь преподносится.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: