Сделай Сам Свою Работу на 5

Командующему Ленинградским фронтом 17 глава





Он перевел дыхание и хотел еще что-то сказать, но Фролов вдруг предостерегающе поднял руку. Все прислушались. В лесной тишине донеслась до них немецкая речь.

— Вяжи его! — шепотом приказал Чекину старший сержант. — Затаиться! Приготовиться к бою… Только пока не стрелять! Авось пройдут мимо… Немца спрятать под дерево!

…Первым заметил русских Вилли Земпер. Обер-лейтенант послал его вперед в паре с долговязым мекленбуржцем Густавом Круммахером подыскать место для привала, и понимавший лес баварец вышел к тому дереву, где расположилась группа Фролова. Оба немца были совсем близко, когда старший сержант понял, что враги их обнаружат, и срезал обоих прицельной очередью из автомата.

Густав Круммахер был убит наповал, а под судьбою Земпера черту подводить было еще рано. Две пули угодили в него. Одна разорвала шинель под мышкой, пронизала одежду и вышла вон за спиной, не оставив на теле Вилли и царапины, а другая ударила в рожок автомата, заклинив пружину подачи патронов. Оба сразу упали в снег. Густав Круммахер мертвым, а баварец поначалу ошеломленным от неожиданности, потом уже смекнул: раз в него стреляли в упор и попали, то ему вовсе ни к чему изображать себя живым. И Земпер лежал неподвижно в снегу, догадавшись, что встретила их, видимо, разведгруппа противника. Будучи обнаруженной, она примется уходить, ей не до того, чтобы уточнять — жив или мертв Вилли Земпер.



Когда обер-лейтенант Шютце услыхал треск автомата, он рассыпал взвод цепью, выставив с левого и правого флангов по два человека, приказал им быстро разойтись в стороны, затем продвинуться вперед и разведать окружавшую местность. Шютце доподлинно знал, что русских подразделений здесь быть не должно, но в этой странной войне, завязавшейся на Волховщине, трудно предполагать что-либо уверенно. Фронт перевернулся… Сплошной его линии не существовало. Да тут еще непредсказуемые действия русских, которые атакуют и ночью, и в праздники, когда порядочные солдаты позволяют себе отдохнуть от трудной работы, именуемой войной.

С остальными ландзерами обер-лейтенант стал осторожно продвигаться вперед, к месту, откуда стреляли. Но кругом было тихо. Как и предполагал Вилли Земпер, русские даже не приблизились к ним, чтобы удостовериться в результатах огня. В одно мгновение они свернули стоянку, прихватили Цильберга и стали отходить в южном направлении. Пленный хотел было замедлить движение, чувствуя, как близится освобождение из плена, но Жора Клыков вытащил из чехла остро отточенный нож, выразительно поводил лезвием у горла Цильберга и спросил: «Пойдешь как следует, сучий потрох?» Обер-лейтенант согласно закивал. «Я, я!» — забормотал он и больше не рисковал, ухитрялся поспевать за быстро идущими разведчиками.



— Дорога, старшой, — доложил Авдей Сорокин, — а за ней поляна…

— Пошли! — приказал Фролов. — А этому черту дай, Клыков, в зубы, если будет валандаться.

Он хотел пересечь дорогу до того, как немцы отрежут группу, но, едва она попыталась выйти из леса, вдоль дороги, справа и слева, раздались автоматные очереди. Посланцы Шютце опередили Фролова.

— Хана, ребята, — сказал старший сержант. — Обошли нас, гады. Влипли мы… Как эти самые куры в лапшу угодили. Надо прорываться. Но куда? Позади и по сторонам немцы. Вот она, дорога, а за ней открытое место. Опять же с нами документы трофейные и этот вот гусь.

— Смотри, старшой, — сказал Веселов. — Вишь, вот там…

— Чего там? — отозвался Фролов.

— Кусок ельника выдвинул на поляну, а за ним виднеется домишко. А может, и сарайчик какой.

— Принимаю решение, — сказал Фролов. — Наше спасение в «дегтяре», к нему есть четыре запасных диска, и опять же автоматы. Только в чащобе от пулемета пользы хрен да маленько. Ему обзор нужен. А в лесу нас гранатами забросают. Будем пробиваться к сарайчику, в общем, к избушке этой. Черта берем с собой. А ты, Степан, как самый из нас мелкий и вроде бы шустрый, уходи с документами. Всех немцы не выпустят, а ты мышкой, значит, проскользни. И веди к нам подмогу. Авось и выдюжим, отобьемся. Словом, как бой завяжем, давай, Степа, в сторону и, не открывая огня, смывайся.



— Лепи скачок, Степуха, — хлопнул Чекина по плечу Банщик, — и доложи начальству: мы торчим, как гвозди, и гансам не дадим себя подкрамзить, поймать то есть. Двигай до хаты, малый, за нас будь спок.

Обер-лейтенант Шютце не успел разгадать замысел разведчиков. Группа Фролова в броске достигла намеченной цели, отвлекла при этом внимание немцев от затаившегося до поры Чекина и без потерь разместилась в присмотренном Веселовым строении. Это была часовня Иоанна Богослова.

Упустив русских разведчиков, дав им возможность занять часовню, к которой нельзя было пробраться скрытно, обозлившийся Шютце сразу послал взвод в атаку. Но Авдей Сорокин успел изладить к бою «Дегтярев», и тот встретил их неприветливо.

Атаки с ходу у немцев не получилось. Двоих Авдей уложил наповал, троих ранил. Стеная и ругаясь, они отползли в укрытие, где их перевязали и оставили пока в ожидании отправки в тыл, хотя Вернер Шютце плохо представлял, что будет делать с ранеными. Теперь обер-лейтенант сожалел, что ввязался в драку с группой разведчиков, а это хорошие вояки, справиться с ними будет непросто. Он и отказался бы от этой затеи, но, наблюдая в бинокль за ходом перестрелки, явственно увидел, как русские гнали перед собой немецкого офицера. Честь его была задета, он лично должен освободить боевого соратника, кем бы он там ни был, а иванов уничтожить или взять в плен. Лучше второе, они могут многое рассказать. Это не случайные красноармейцы из обоза или хозяйственной команды.

А в это время иваны, судьбу которых раскладывал обер-лейтенант Шютце, думали-гадали, что им делать с пленным офицером.

— В расход его! — категоричным током заявил Клыков.

— Немец, он командованию, конечно, нужен, — размышлял вслух Алексей Фролов. — Да вот доставим ли живым?

— Самим бы выбраться, — вздохнул Веселов.

— Не каркай, Вася, — оборвал Авдей, он возился с диском, набивал тарелку винтовочными патронами, вынутыми из вещмешка. — Если выберемся, то и его с собою потянем.

— Успел ли уйти Степан? — проговорил Фролов.

— Смылся Степуха, это точно, — уверенно сказал Жора.

— Почему так считаешь? — спросил Веселов.

— А немцы б его нам уже показали, — объяснил Георгий. — Живого или б мертвого. Любят они таким макаром на психику давить. А раз не кажут — оторвался Чекин.

— Дай бог, — промолвил Фролов и огляделся по сторонам.

Ему показалось, будто кто еще присутствует в часовне. Только нет, никого здесь не было, кроме трех его товарищей да пленного офицера.

— Дай-то бог, да и сам не будь плох, — чинно начал Клыков, а затем выдал такой складный мат, сюжетно основанный на священном писании, что остальные чуточку озадаченно закрутили головами, заулыбались.

— Ты вот что, Георгий, — сказал, пряча улыбку и стараясь нахмуриться, Фролов. — Мы все тут, конечно, неверующие, только находимся вроде как в храме. Крест видел на крыше? Опять же надо уважение к другим, которые верят, иметь. У нас, это самое, свобода совести. Поэтому уважай… Шапки тут ломать не надо, околеем от мороза, а языки попридержите, с матом поменьше, Бога и Христа не трожьте.

Немцы открыли стрельбу, все попадали на деревянный пол, прижимаясь к нему, расползлись по углам, изготовились встречать незваных гостей, если они снова пойдут в атаку. Но те постреляли и смолкли. Обер-лейтенант Шютце не хотел больше терять солдат.

В его взводе был фельдфебель Эрих Толлер, выходец из Силезии, знал русский язык.

— Покричите им, Толлер, — предложил Шютце. — У них ведь ни одного шанса остаться в живых. Пусть выпустят немецкого офицера, потом выходят без оружия сами. Я сохраню им жизнь.

Эрих Толлер покричал. Вначале Банщик выдал на голос очередь из автомата, но Фролов выругал его, велел беречь патроны. Пусть себе треплются в удовольствие.

— А ежели я их отсюда покрою? — предложил Георгий.

— Остынь, — сказал Алексей. — Береги силы и злость копи, не пыли ею попусту, пригодится еще. Главное ведь впереди.

Несколько раз принимался кричать Эрих Толлер. Старая часовня молчала. Обер-лейтенант посмотрел на циферблат. Если через полтора-два часа не успеет расправиться с русскими, начнет темнеть, а ночью всякое может случиться. Нет, ждать он больше не будет.

— Готовьте огнемет. Мы изжарим этих упрямцев живьем.

 

 

…Часовня горела. Она сразу занялась веселым огнем, когда подкравшийся поближе Ганс Дреббер, он первым вызвался идти к часовне, чтоб поджарить русских, выпустил из огнемета свистящую оранжевую струю.

Одновременно обер-лейтенант приказал начать атаку с противоположной стороны, а Вилли Земперу выпустить из карабина обойму-другую патронов с зажигательными пулями под стрехи часовни, пусть горит сразу со всех сторон. И часовня горела… Гансу Дребберу отползти с огнеметом не удалось. Его заметил Вася Веселов, показал Фролову.

— Вон тот гад, что огнем плевался! Вишь ты, замер, будто я его не вижу… Может, выскочить, старшой, да захомутать его сюда, совсем ведь близко?!

— На кой хрен он сдался, — угрюмо проговорил Алексей, — тут вот с этим надо что-то думать…

— Погодь, Вася, — сказал Георгий, шаря по карманам, — счас мы ему устроим Варфоломееву игрушку. Ага, нашел!

Он взял карабин Авдея Сорокина и вложил в патронник один-единственный патрон, у которого кончик пули был окрашен в черный цвет, — зажигательный…

Ганс Дреббер, решив, что его не обнаружили, стал потихоньку отползать назад, прикидывая, заслуживает ли костер, устроенный им, отпуска в Гамбург. Ему вдруг явственно привиделись веселые мордашки сестренок, озабоченное и такое доброе лицо мамы, и Ганс улыбнулся. Ну, немного, еще немного…

Георгий Клыков уже выделил Ганса. Сильнее начинали трещать от огня крыша и стены часовни, и выстрел из карабина был лишь немногим громче усиливающегося треска. Зажигательная пуля угодила в баллон огнемета, закрепленный на спине Дреббера, — у Клыкова была точная рука, стрелял он хорошо. Горючая жидкость в баллоне взорвалась и разом окутала тело солдата. Ганс Дреббер с пронзительной ясностью понял, что произошло, и от страшной, ударившей по сознанию мысли у Ганса разорвалось сердце, он избежал мучительного конца. Огонь принялся пожирать уже мертвое тело.

— Сволочи! — закричал в исступлении Руди Пикерт, когда увидел, как там, где находился Ганс, взметнулось рыжее пламя.

Он вскочил на ноги и метнул в сторону часовни гранату, но граната разорвалась в снегу, не осилив и трети расстояния. Руди бросился вперед, стреляя из автомата.

— Назад! — закричал ему Шютце.

Сорокин видел солдата, он повел очередью из «Дегтярева», но вдруг его пулемет замолчал. Пуля, выпущенная Пикертом, ударилась о чугунный светильник, прикрепленный к стене, и на излете угодила Авдею в висок. Сорокин медленно, будто нехотя, завалился на бок.

— Хаймат! — крикнул Пикерт. — Родина! Вперед, солдаты!

Воспользовавшись заминкой, которая возникла у русских, немцы бросились в атаку, но не успели одолеть и полсотни шагов, как Фролов, заменивший Авдея у пулемета, встретил их длинной очередью. Шютце отвел солдат, на чем свет стоит ругая, Пикерта, увлекшего порывом даже его, опытного и осторожного офицера.

— Пусть сгорят дотла, — сказал он. — А чтоб не было вам скучно — стреляйте по всему, что начнет вдруг двигаться.

Часовня горела, а немцы стреляли. Одной такой неприцельной пулей убили Веселова.

— Двое нас осталось, Георгий, — грустно улыбнулся Алексей. — Да еще этот… Кончать его надо. Пули вот жалко. На исходе наши припасы. Что скажешь?

— А если его так, — почему-то вдруг став заикаться, сказал Клыков. — По кумполу трахнуть или пером…

— Давай так, — согласился Фролов. — А я у пулемета подежурю. Жарко становится. Сгорим мы скоро, Георгий. А могут и убить до того. Тогда этот ганс живым останется, одним врагом будет больше. Действуй!

Фролов отвернулся и стал осматриваться. Дым лез в глаза, дышать становилось все труднее.

— Найн! — раздался истошный крик. — Найн!

Старший сержант повернулся.

Связанный Цильберг катался по полу, пытаясь уклониться от удара ножом, а растерянный Клыков стоял полу согнувшись и смотрел то на Цильберга, то на зажатый в руке нож.

— Эх ты, — сказал Алексей. — А еще жиган!

— Не могу я, старшой, — забормотал Георгий, — не могу так… Связанный ведь он и безоружный. Прости меня, браг, рука дрожит.

— А ты забудь, что он человек, — сказал старший сержант. — Нелюдь это, оборотень… Негоже, правда, в храме такое свершать, только Бог нас не осудит, мы ведь Сатану сничтожаем. Возьми его за воротник! И дай-ка мне нож…

Георгий подхватил Цильберга и прислонил спиною к стене.

— Найн! — прошептал обер-лейтенант. — Не хочу умирать…

Фролов не знал немецкого языка и не понял этих слов. Он решил, как поступить, и, успокоительно махнув Цильбергу, спрятал за пазухой нож.

Цильберг жалко и вымученно улыбнулся.

— Смотри! — вдруг крикнул старший сержант и протянул руку перед лицом обер-лейтенанта. — Смотри!

На лице его возникло неподдельное изумление. Цильберг повернул голову, подставив Фролову незащищенную шею. Неуловимо быстрым движением Алексей выхватил нож и точным ударом вонзил в сонную артерию немца.

— Вот так, — сказал Фролов оцепеневшему Георгию и вытер лезвие ножа о серо-зеленую полу Цильберговой шинели. — Смерти своей так и не увидел. И это хорошо. А ты пугал его, трясся над душою с ножом в руке.

Он шагнул к пулемету, закашлялся и разом, обеими руками, схватился за грудь.

— Старшой! — закричал Георгий.

Фролов медленно поворачивался к нему, оседая на пол.

— И меня убили, Георгий, — прошептал он сухими, потрескавшимися от жара губами. — Один ты воевать остался…

…В мерцающем, с проблесками света и провалами во тьму, сознании Клыков увидел ярко залитый солнцем вокзал в Херсоне. На садовой скамейке сиротливо высился чемодан из желтой кожи, перетянутый ремнями, три блестящих замка украшали чемодан, а вокруг не было ни души. «Уж больно нахрапом в руки идет, — пробилась мысль. — Отвертеть такой угол!.. Может, на крючок меня лепят? Не лучше ли отвалить?» Банщик оглянулся по сторонам. Желтый угол манил его к себе, и Жора осторожно двинулся к чемодану…

Горящее бревно упало ему на ноги, искалечив ступни, и Клыков вернулся в страшный мир.

— В Бога, в Христа, в преисподнюю! — выругался он. — И умереть не могу по-человечески… Другим, небось, любимые да дети видятся напоследок, а я перед смертью углы на бану верчу… В душу и мать!

До слуха Георгия донеслись голоса немцев. Не слыша выстрелов, они осмелели и осторожно приближались к горящей часовне. Клыков видел их сквозь дымную пелену и мелькавшее перед глазами пламя, видел неясные расплывающиеся тени, лопочущие на чужом языке. Он подумал о пустых автоматных дисках и вдруг вспомнил о ноже. Собрав последние силы, Клыков встал на колени. С усилием вытянул из чехла нож, зажал в руке и, не обращая внимания на огненные языки, они лизали его со всех сторон, двинулся на коленях, волоча бездействующие ступни.

…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат. Он упал навзничь и пытался перевернуться на спину, в правой руке его был нож.

Обер-лейтенант Шютце подошел к ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.

— Кто ты есть? — спросил Шютце.

Русский солдат застонал. Расплавившийся снег растекался по лицу.

— Подымите его! — приказал командир роты. — Если не слишком поджарился, возьмем с собою.

Услыхав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из руки. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке Банщик, а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным, и офицер попятился от дикого виденья.

Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.

— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце.

«Какие фанатики! — подумал он, внутренне содрогаясь от тоскливого предчувствия. — С ними нельзя воевать по правилам… Уничтожить, всех уничтожить! Но как сделать это и сохранить для Германии ее солдат?»

…Огонь тем временем охватил уже повсюду тяжелый, громоздкий оклад иконы Иоанна. Он быстро оглодал деревянный ящик, что скрывал доску с ликом святого, и стал подбираться к золоченому нимбу, проглотил плечи и жарко задышал Богослову в лицо. А Иоанн говорил. Он устал проклинать посланцев нового Сатаны и понял, что ничем не поможет тем, они остались бездыханными внизу. Этим людям не помогут его Откровения, им бы гранат и патронов побольше да от огня б защитить. Но патронов не делали в первом веке нашей эры, а от огня спасти не мог Богослов и себя самого.

Чувствуя теперь, что скоро исчезнет в дымной пасти свирепого Дракона, Иоанн Богослов вспомнил вдруг древнее пророчество, им он заключил во время оно Апокалипсис.

— И увидел я, — прошептали губы Иоанна Богослова, кривясь от близкого огня, готового уже пожрать их, заставить умолкнуть навеки, — увидел… сходящего с неба, который имел ключ от бездны…

Огонь внизу уже расправился с четырьмя красноармейцами и теперь сладострастно пожирал старую, высохшую доску с ликом творца Откровений.

— …Взял дракона, змия древнего, который есть Дьявол и Сатана, — изо всех сил противился огню Иоанн, стараясь договорить последнее, — и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет!

«…Обязательно случится. Верю, верю в это! Только тысячи лет мало… Да будет так вечно!» — успел подумать Иоанн и умер.

День был безветренным и морозным. Столб белого-белого дыма долго тянулся к небу от того места, где стояла на волховской земле часовня. Этот дым далеко был виден окрест. За ним следили солдаты из тех и других окопов, а столб поднимался к небу, и никто никогда не узнал, что по этой белой дороге уходили в бессмертие вместе давно забытый людьми пророк и четыре русских красноармейца.

 

Мясной бор — Свердловск — Власиха

1980 — 1981 гг.

 

Книга вторая.

Болотные солдаты

 

 

 

Противно пахло горелым мясом. Руди Пикерт молча стоял над почерневшей кочерыжкой. Она убого и, жалко скорчилась в небольшой яме — ее образовал растаявший от сильного жара снег. Это было все, что осталось от Ганса Дреббера, рабочего парня из вольного города Гамбурга, а потом солдата вермахта, любившего на досуге мастерить рамки к портретам фюрера. Об этом думал сейчас Пикерт. В какую рамку поместит он фотографию Ганса, чтобы верный товарищ остался с ними до конца проклятой войны…

— Возьмите у него жетон, Пикерт, — услыхал Руди голос обер-лейтенанта Шютце. — И будем уходить… Мы слишком наследили.

Руди Пикерт застыл перед останками товарища. Фельдфебель Толлер потянул его за рукав, но саксонец отмахнулся.

— Свинство! Свинство! Свинство! — истерически закричал он. — Будь прокляты эти русские!.. Будь проклята эта свинская война!

— Успокойте товарища, Земпер, — приказал командир роты. — Его крик привлечет сюда иванов. Мы и так всполошили их стрельбой и пожаром. Надо уходить! Эй вы, Пикерт, я приказываю вам взять себя в руки, баба вы эдакая! Слюнтяй!

— Ганс был его другом, господин обер-лейтенант, — проговорил Толлер.

Вилли Земпер подошел тем временем к Руди, обнял за плечи и отвел от того, что было прежде Гансом Дреббером.

— Все мы кому-нибудь друзья, — пробормотал Вернер Шютце, приближаясь к солдатам, готовящимся к отходу.

Он видел, что ни Пикерт, ни Земпер даже не попытались достать из обгоревших останков алюминиевый смертный жетон с номером погибшего солдата. Обычно жетон переламывался пополам, одна часть оставалась в трупе и хоронилась с ним, а другая пересылалась в рейх в качестве свидетельства о том, что славный воитель тысячелетней империи отправился в Валгаллу.

«Ладно, — подумал обер-лейтенант, — Дребберу все равно, похоронить его мы тоже не успеем. И я не могу заставить ландзеров разыскивать жетон в этом пережаренном бифштексе».

Шютце прикинул направление по компасу и приказал быстро уходить в лес. Он полагал: если русские начнут преследовать отряд, то попытаются перехватить либо на участке железной дороги от Еглино до Лисино-Корпус, либо к востоку, где его соотечественники цепко держались за Октябрьскую магистраль. Поэтому Вернер Шютце двинулся от догоревшей часовни на север. Обер-лейтенант оказался прав. Там его никто не преследовал.

«Во имя чего погиб сегодня Ганс? — размышлял, уходя от возможной погони, недоучившийся теолог из Йенского университета, — И в чем тогда смысл его появления на свет? Зачем он родился в далеком отсюда Гамбурге, страдал в детстве от голода, выжил в африканской пустыне, не подохнув от жажды и пыльного смерча? Чтобы закончить жизненный путь так ужасно? Кому угодна смерть Ганса? Богу или фюреру, которого Ганс поистине обожествлял? То, что однажды создано, должно быть в свое время разрушено. На этом утверждении построил Гегель закон отрицания. Значит, все случившееся — законно? Бред свинячий! Извращение. Издевательство над здравым смыслом. А есть ли смысл в том, чем занимаемся мы в этих забытых богом местах, которые фюрер так громко назвал Ингерманландией?!»

Руди Пикерт, шагая через лес, вспомнил, как Гитлер сказал однажды в рейхстаге: «Я буду там, где мои солдаты носят походную форму…»

— Не видно его что-то в нашем строю, — пробормотал саксонец.

— Ты молишься, Руди? — негромко спросил его, обернувшись, он шел впереди, Вилли Земпер. — За нашего Ганса?

— За здоровье фюрера, — буркнул Руди.

 

 

Начало марта на Волховщине ничем не предвещало будущей весны. Стояли крепкие, особенно по ночам, морозы, держались зимники, по ним снабжалась 2-я ударная, ее коммуникации растянулись уже до двух сотен километров. Снег на проложенных в лесу и среди замерзших болот путях утаптывался с января. Только прикатать его из-за сильных холодов было трудно. Он стал подобен песку, забивал дорожные колеи, в нем буксовали армейские ЗИСы и полуторки, увязали санитарные повозки и собачьи упряжки.

Очистив от захватчиков огромную территорию, армия так растянула боевые порядки, что наступать сплошным фронтом было невозможно. Правда, с момента прорыва армия постоянно пополнялась боевыми подразделениями, их командующий фронтом снимал с позиций других армий, где наступление застопорилось, но и у этих дивизий таяли силы. К началу марта клыковцы только продавливали немецкую оборону по нескольким направлениям.

Попытки 52-й и 59-й армий расширить горловину к югу и северу от Мясного Бора яростно отбивались гитлеровцами. Железнодорожные станции Спасская Полнеть и Подберезье на участке Чудово — Новгород все еще были в руках врага.

Большие надежды вселил в командование 2-й ударной армии и Волховского фронта прорыв вражеской обороны у Красной Горки, в результате которого 80-я кавалерийская дивизия и 1110-й стрелковый полк вышли на ближние подступы к Любани. И Мерецков, и Клыков расценили этот прорыв как серьезный шаг к окружению и уничтожению чудовской группировки фашистов. До Любани оставалось всего пять километров. Но противник незамедлительно выдвинул мощные заслоны автоматчиков, перебросил артиллерию на опасные участки, применил авиацию. Гитлеровцы собрались с силами и отбросили наши подразделения от Красной Горки.

Первого марта Гальдер записал в дневнике: «Группа армий „Север“: …части противника, вырвавшиеся вперед в направлении Любани, отрезаны нашими войсками».

Но 80-я кавдивизия и антюфеевский полк оказались не только отрезанными от основных сил армии, они остались без боеприпасов, продовольствия и фуража, их тылы не успели войти в прорыв. Не было и связи: маломощные радиостанции не дотягивались до штаба армии.

По приказу генерал-лейтенанта Клыкова были предприняты попытки прорвать гитлеровскую оборону в районе Красной Горки и восстановить связь с теми, кто оказался в окружении. Подошли остальные полки 327-й дивизии, 22-я стрелковая бригада и отдельный танковый батальон. Красноармейцы вновь и вновь бросались на позиции немцев, однако прорвать их было невозможно.

Гитлеровцы, перебросив из-под Ленинграда части 212-й пехотной дивизии, ряд отдельных артиллерийских, минометных и саперных частей и подразделений, оказывали упорное сопротивление. Между тем положение 80-й кавдивизии и 1110-го стрелкового полка продолжало ухудшаться. Небольшие запасы питания, которые имелись при кухнях, а также НЗ у бойцов и командиров кончились. Не было и фуража. Люди и лошади голодали.

Напрашивалось единственно возможное решение: ударом с тыла прорвать оборону противника и выйти на соединение с основными силами армии. Командир кавдивизии полковник Поляков так и поступил. В ночь на 8 марта войска начали выход. В голове главных сил двигались параллельно друг другу два передовых отряда: кавполк и усиленный стрелковый батальон. Они, подойдя с тыла к обороне противника в трех-четырех километрах к западу от Красной Горки, внезапной атакой прорвали ее и соединились с войсками армии.

…Активные боевые действия в районе Красной Горки, то затухая, то разгораясь с новой силой, продолжались до половины марта. Сюда были брошены значительные силы 2-й ударной армии. Еще 26 февраля Ставка в категорической форме потребовала от командования Волховского фронта выйти на Октябрьскую железную дорогу и не позднее 5 марта ликвидировать чудовскую группировку противника. Для решения этой задачи создавалась ударная группа, в которую включались войска, действующие в месте прорыва, а также подтянутые из глубины. Группа усиливалась танками и артиллерией. Одновременно подобные группы создавались в других армиях. Ударная группа 59-й армии нацеливалась на перехват Ленинградского шоссе и железной дороги севернее Спасской Полисти. В 4-й армии создавалась группа для действий навстречу 2-й ударной армии.

Для оказания помощи Волховскому фронту в предстоящем наступлении Ставка дала указание Ленинградскому фронту нанести удар не позднее 1 марта силами 54-й армии навстречу 2-й ударной армии. Намечалось усилиями двух фронтов ликвидировать любанско-чудовскую группировку противника.

Генерал армии Мерецков выдвинул перед Ставкой ВГК два варианта решения судьбы 2-й ударной армии. Он просил Верховного Главнокомандующего усилить фронт хотя бы еще одной армией, обещанной ему, кстати, еще в декабре прошлого года при создании Волховского фронта. Этот вариант давал возможность использовать уже достигнутые результаты и закончить операцию до конца зимней кампании, пока не началась распутица. Ставка не возражала против этого, но и резервов Мерецкову не выделяла.

Предусматривалось также отвести 2-ю ударную из занятого ею района и при благоприятной обстановке искать решение оперативной задачи на другом направлении. И Клыков, и Мерецков склонялись к этому решению, если не получат подкреплений. Они считали его единственно верным, оно гарантировало сохранение сил армии и удержание плацдарма на западном берегу Волхова.

Как нежелательная альтернатива существовал — увы! — и третий вариант: перейти к обороне на достигнутых рубежах, переждать распутицу и, накопив силы, начать наступление. Но этот план таил в себе большую опасность. Было совершенно ясно: оставление армии в лесисто-болотистой местности при легкоуязвимых коммуникациях может привести к срыву снабжения ее необходимым и даже к окружению. Так что полагаться следовало только на два варианта: новые резервы или отход к Волхову. Резервов у Ставки ВГК не было, но сталинский приказ «единым и мощным ударом…» оставался в силе. И 2-я ударная армия, находившаяся в постоянном наступлении уже около двух месяцев, истекая кровью, продолжала драться с гитлеровцами, оттягивая от Ленинграда все новые и новые силы противника.

Ни Клыков, ни Мерецков, ни сам Верховный Главнокомандующий не знали, что в эти дни в ставке Гитлера происходило совещание в присутствии командующего группой армий «Север» фон Кюхлера. И педантичный Гальдер вечером 2 марта записал в дневнике: «…принято решение перейти в наступление на Волхове 7 марта — до 12.3. Авиацию сосредоточить в период 7 — 14.3.

Фюрер требует за несколько дней до начала наступления провести авиационную подготовку — бомбардировка складов и войск в лесах бомбами сверхтяжелого калибра. Завершив прорыв на Волхове, не следует тратить силы на то, чтобы уничтожить противника. Если мы сбросим его в болота, это обречет его на голодную смерть».

Красноармейцы и командиры, политруки и комиссары, пехотинцы, лыжники, танкисты, саперы и артиллеристы, военные врачи и санитары и подавно не знали, что в эти мартовские дни судьба решается в двух ставках. Они знали одно: впереди — Ленинград. Они знали, что там ежедневно умирают от голода тысячи мирных жителей. Бойцы понимали: да, им, солдатам, сейчас тяжело, но многократно тяжелее женщинам, детям и старикам осажденного города. И надо совершить невозможное, чтобы облегчить их участь. И бойцы жертвовали собой у Дубовика и Новой Керести, у Червинской Луги и Вдицко, умирали в глубоких снегах, заваливших неизвестные для них прежде деревни Финев Луг и Русское Веретье. Клыковцы мужественно исполняли солдатский долг и делали это без громких слов, с полным осознанием необходимости их сверхчеловеческих усилий.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.