ВКРАПЛЕНИЕ: ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

У тех, кто знакомится с чудесами гипноза, возни­кает естественный и тревожный вопрос: а как далеко может зайти гипнотическое овладение личностью?

Нет ли опасности злостной манипуляции?

Возможно ли преступное использование гипноза?

Вопрос этот одно время оживленно дебатировался, особенно после ряда нашумевших во Франции про­цессов об изнасиловании под гипнозом. В подавляющем большинстве в таких случаях выяснялось, что один из двух элементов состава преступления отсут­ствовал: либо не было гипноза, либо не было изнаси­лования.

Однако ни публику, ни гипнологов это не успокои­ло. Гипнологи, понятно, стремились доказать, что их метод не содержит в себе угрозы морали, публика тре­бовала подтверждений. Деликатность предмета не позволяла ставить решительных экспериментов. Суди­ли по косвенным признакам. «Личность в гипнозе остается самою собой. Посмотрите: эта дама-сомнам­була ни за что не хочет вылить чернила на свой эле­гантный туалет». Вполне понятно, но аргумент слабоват. Французский гипнолог Коке, дав своей сомнамбу­ле в руку карту и внушив: «Это нож», приказал зако­лоть его (Коке). Внушение было выполнено беспре­кословно. Тогда Коке дал в руки сомнамбуле настоя­щий нож и повторил приказ. Та замахнулась и, уро­нив нож, забилась в истерике.

И это методически слабо. Гипнолог создал конф­ликтную ситуацию: он приказал убить себя без всяких на то оснований. А суть преступного внушения состо­ит как раз в том, что совершаемый поступок уже не кажется преступлением.

Правда, можно спросить: а как же карта? Ведь она субъективно была ножом? Значит, не совсем... Важен ведь и тон внушения, а он вряд ли был тем же, ког­да в руках у испытуемой оказался настоящий нож.

Немецкий врач Кауфман решился на более серь­езное. Он дал сомнамбулу пистолет, велел выйти на улицу и выстрелом убить полицейского. Внушение было немедленно и точно выполнено. Патрон, разу­меется, был холостым, полицейский не пострадал, но шуму вокруг этого поднялось много. Кауфмана при­влекли к суду. Он настаивал, что его эксперимент ре­шает вопрос о возможности преступного гипноза в пользу «да». Однако ему возражали: в подсознании испытуемого оставалась уверенность в том, что убий­ства произойти не может; его поступок диктовался верой в авторитет гипнолога, и он не допускал, что врач может толкать его на преступление. В качестве контраргумента приводили и наблюдение самого Кауфмана над тем же испытуемым, который упорно отказывался выполнять внушение, угрожавшее его материальному благополучию. Словом, при анализе, как всегда, все запуталось.

Ну так как же?..

Гейденгайм решил проверить, возможен ли насиль­ственный гипноз (не путать с изнасилованием под гип­нозом). Он гипнотизировал роту немецких солдат, которым начальство запретило засыпать под страхом строгого наказания. Некоторые из солдат все же уснули.

Итак, насильственный гипноз как будто бы воз­можен, по крайней мере в определенных случаях, а именно: при достаточной слабости интеллекта и соот­ветственной настроенности. Но такой простой ответ очень поверхностен, при более внимательном анализе все опять расплывается. Можно догадываться, что заснули те солдаты, у которых приказ «не спать» ока­зал дополнительное внушающее действие в пользу гипноза: раз так приказывают, значит действительно будет что-то сильное... Они заснули, можно сказать, с испугу. А может быть, и из подсознательного противо­речия, и даже из подсознательного желания наказа­ния... Думаю, что в роте, составленной из физиков-теоретиков, такого бы не случилось.

Мне часто приходится давать разъяснения по пово­ду отношения гипноза к так называемой силе воли. Под последним обычно подразумевают способностью психическому насилию либо над другими, либо над собой. Иными словами, способность к внушению и са­мовнушению (на короткой и длинной шкале времени).

Понятие сие, конечно, весьма расплывчато, а пред­рассудок, будто у гипнотизера должна быть какая-то сумасшедшая волевая энергия, весьма распространен. Он связан с представлениями о токах, флюидах и про­чая. Человек с сильной волей — это гипнотизер, а со слабой, дескать, обречен лишь поддаваться гипнозу. Чушь.

Предрассудок этот иногда помогает гипнозу, а ча­ще мешает, вызывая сопротивление.

На самом деле пресловутая сила воли имеет к ов­ладению гипнозом не большее отношение, чем к ов­ладению любым другим навыком. Гипнозом не «обла­дают», им овладевают. А обладают в зачатке все — по, конечно, в разной мере, как и любым человеческим качеством. Есть ведь даже гипнотизеры-автоматы: их сконструировали недавно за рубежом. Принцип не­сложен: в машину вводят внушающую программу (внушение сна), которая воспроизводится репродукто­ром. Контроль по биотокам. Пока такие автоматы ра­ботают на уровне гипнотизеров класса ниже средне­го, но, может быть, дальше придумают что-нибудь еще.

Среди гипнотизеров, как и везде, есть свои тупи­цы, посредственности, таланты и гении. Наиболее близка к гипнотической одаренности артистическая, это почти одно и то же. Выразительность, смелость, способность отдаваться переживанию и чувствовать другого человека, богатство подсознания...

Я недавно прочел одну зарубежную работу: спе­циальное исследование психики гипнотизеров. Соглас­но наблюдениям автора гипнотизеры в большинстве истерические психопаты, с обостренным комплексом самоутверждения. В своем занятии они преодолевают чувство собственной неполноценности.

Это очень громко и страшно звучит, но тут, ей-богу, нет ничего страшного и кое-что верно. То же самое можно сказать опять-таки о большинстве ар­тистов — хороших, настоящих артистов. Обостренная чувствительность плюс повышенная выразительность. Гипертрофия личности л сочетании с усиленным стре­млением к воздействию на людей, к яркому утверж­дению в их глазах своего образа. Это все то же стре­мление к самовыражению.

Кстати, гипнотизеры почти исключительно мужчи­ны. Почему? Отчасти, вероятно, потому, что сам про­цесс гипнотизации, особенно в императивном вариан­те, имеет много черт мужского доминирования. Но главное все-таки в традиции, в общественном стерео­типе, в укоренившихся ожиданиях. Женщине труднее гипнотизировать прежде всего потому, что от нее не ждут гипнотической «силы». Но я знаю и женщин, ко­торым удается гипноз, и в этой области, я думаю, ско­ро женщина займет такое же место, как и во многих других, ранее считавшихся чисто мужскими.

Замечено, что хорошие сомнамбулы сами легко становятся хорошими гипнотизерами. Возможно, им помогает в этом собственный артистизм, нередко весь­ма заметный, психическая живость, чуткость, способ­ность к концентрации внимания. Хорошие актеры, об­ладающие огромной внушающей силой, обычно и глу­боко гипнабельны. Способности к внушению и само­внушению — две стороны одной и той же медали. Некоторые известные гипнотизеры начинали свою карьеру с того, что впадали в глубокий гипноз у другого известного гипнотизера.

Но, конечно, полного параллелизма нет. Могут быть разные соотношения.

Человека, уже овладевшего гипнозом, загипнотизи­ровать труднее, чем не владеющего, ибо ему, даже при полном желании, начинают невольно мешать кри­тический подход и исследовательский интерес. Ему трудно забыться, очароваться, для этого нужна очень высокая, виртуозная техника, подобно тому как труд­но произвести музыкальное впечатление на музыкан­та-профессионала. Тем не менее гипнологи все же проводили успешные опыты друг на друге, разумеет­ся, по обоюдному согласию. Как это ни парадоксаль­но, наибольшая сила воли требуется гипнологу имен­но для того, чтобы самому войти в гипноз.

— Ну а сами-то вы бывали в гипнозе? — обыч­ный вопрос.

Да. Хоть, к сожалению, не в той степени, какую внушаю своим пациентам и испытуемым. На несколь­ких сеансах у коллег я стремился уснуть, но достига­лась лишь легкая сонливость, расслабленность, отре­шенность — первая стадия. Очевидно, мешал непроиз­вольный интерес, самослежка и критика, которую не удавалось отключить. Может быть, я слишком хотел наступления гипноза, не хватило силы воли или ис­теричности. Но уверен, что у меня возможен и сом­намбулизм, потому что могу вести беседы во сне, ничего о них не помня. Кроме того, я освоил некоторые формы самогипноза, аутотренинг, хотя и не могу (и не хочу) доводить себя до йоговской летаргии. Мне это чрезвычайно помогло, как бывшему невротику. Только человек, освоивший аутотренинг сам, может учить других, а в обучении всегда присутствует и элемент гипноза.

Ну а как же все-таки насчет преступных внуше­ний?

Оптимизм тех гипнологов, которые настаивают на их полной невозможности, мне кажется, необоснован. Во всяком случае, в том, что касается сомнамбул.

Здесь, при должной методической изощренности, при продуманности программ гипноз действительно может стать страшным оружием. Внушенный сон, пол­ное забвение... Перевоплощение личности... Любой мотив, любое переживание могут быть введены в психику сомнамбула и, обставленные должным обра­зом, окажут свое действие. Нет, на это нельзя за­крывать глаза и этого нельзя скрывать. Наоборот, это следует предавать широкой гласности, чтобы ис­ключить возможность злоупотребления.

Но и паниковать, конечно, не стоит. Использование гипноза в преступных целях маловероятно уже пото­му, что слишком много других, обычных способов совращения, насилия и обмана.

Возможности преступных внушений в состоянии бодрствования столь велики и столь интенсивно и эффективно используются на протяжении человече­ской истории, что опасаться гипноза — экзотического случая внушения — нет серьезных оснований. Он вряд ли может добавить что-нибудь существенное к тому, что уже есть. Преступно воспользоваться гип­нозом— это значит воспользоваться беспомощным со­стоянием человека, и только. Но разве мало других беспомощных состояний: физическая и психическая слабость, невежество, нужда, горе? А детство — раз­ве не сплошная беспомощность? Старость?.. Разве не беспомощны пассажиры самолета, разве не зависят целиком от здоровья, квалификации и воли пилота?

В гипнозе нет ничего страшного, если его ведет ответственный человек. А безответственный страшен все­гда и везде.

Зато в положительном смысле от гипноза, думает­ся мне, можно ожидать еще многого. Обучение школь­ников под гипнозом в Японии — доктор Мацукава. Там же — гипнотическая подготовка служащих неко­торых фирм, продавцов, стюардесс. Сеансы по радио для курильщиков в Соединенных Штатах, а также по телефону: набрали номер, и слышите голос гипнотизе­ра. Да, здесь есть еще что придумать, и жаль, что у нас это идет пока слабо, почти никак.

Коллега Райков пока едва ли не единственный эн­тузиаст. Используя метод перевоплощения, он стре­мится оптимизировать некоторые виды деятельности, в частности обучение рисованию. Мне его работа представляется очень полезной, хотя и не врачебной. Напрасно некоторые коллеги относятся к нему недо­верчиво и, может быть, даже с долей ревности. Райкова упрекают за саморекламу. Но реклама этому де­лу нужна, больше просто нечем выводить людей из косного состояния. Можно и нужно критически оце­нивать конкретные результаты, но надо приветство­вать усилия в этом направлении.

Экспериментальная и прикладная гипнология на­ходятся еще в зачаточном состоянии. Но мне кажет­ся уже несомненным, что гипнотическая оптимизация может служить любой деятельности человека. Я не ви­жу в этом никаких ограничений, кроме чисто индиви­дуальных и, конечно, моральных.

Ведь любая деятельность, особенно творческая, в своем оптимуме приближается к гипнозу: по концен­трации внимания, по мобилизации подсознания. Это уже проверено десятками великих: для высочайшего творчества нужно нечто вроде активного самогипноза, аутосомнамбулизм. Я имею в виду, конечно, сам творческий акт, вдохновенное свершение, а не пред­варительную подготовку, которая должна быть долга, как зима, не почву, в которой смешиваются и семена воспитания, и гены, и перегной общественных настро­ений.

СОЕДИНЯЙ И ВЛАСТВУЙ

(Зачем нужны массовые сеансы)

Волнение каждый раз. Перед массовым сеансом во столько раз больше, во сколько аудитория больше одного человека. Парадокс: ведь на самом деле во столько же раз больше вероятность успеха. Впрочем, говоря строго, наверное, не во столько же — я не си­лен в статистике, но все-таки здорово повышается по сравнению с индивидуальным. Мне ведь нужны не все, а хотя бы несколько человек, а они обязательно най­дутся... Чем больше народу, тем больше шансов най­ти хороших сомнамбул.

Это обычный глупо-нормальный невроз выступаю­щего, который сам по себе есть социально-психологи­ческая загадка. Страх не оправдать ожидания, не справиться с ролью... Страх за себя перед другими, за свой образ в глазах других... В конце концов не все ли равно?.. Ну не понравлюсь, ну не удастся, подума­ешь, какая беда, ерунда по сравнению с вечностью. Не удастся один раз, удастся в другой... Да и не мо­жет не удаться... Всегда удавалось... (Аутопсихотера-пия.) Страх, подобный, в сущности, тем контрастным навязчивостям, которые лезут в голову моему П. Б. У психастеников он особенно силен, а я психастеник в порядочной мере. Выручает аутотренинг, самовну­шение и сам процесс.

Хорошо, когда есть ассистент.

На одном из сеансов в записке, присланной во время предварительной лекции, была высказана гени­альная догадка: «По-моему, вы уже начали гипноти­зировать». Я не спросил, кто автор записки, но он мог быть либо отличным потенциальным сомнамбулом, либо душевнобольным, либо очень умным человеком.

В самом деле, сеанс массового гипноза начинается задолго до того, как я произношу:

— Внимание...

Он вовсю идет уже тогда, когда я говорю что-то получленоразделыюе о гиппокампе и подсознании и когда показывается знаменитый опыт Бэкона: какая-нибудь девочка держит в руках нитку с привязанным кольцом, думает о маятнике, а нитка раскачивается в такт мысли. (Идеомоторика.) Сеанс начинается с мо­мента, когда люди начинают собираться в зале. С жужжащей раздевалки. С афиши, где крупными буквами написано слово ГИПНОЗ. Нет, еще раньше: с первых темных сведений, что существует такая шту­ка — гипноз. Со смутных представлений, что есть не­кто знающий и умеющий, искусный и компетентный — специалист, авторитет, маг, колдун...

Концы — в истории.

— Давай подальше, а то как гипнотизнет...

— А чего страшного?

— Не поддамся.

— Мессинга видел? Во работает!

— Они сперва всех усыпляют. Ты меня толкни, я тебя.

— Читал «Мастера и Маргариту»?

— Да ерунда, нет ничего, одни фокусы.

— В глаза ему не смотреть, и все.

— Любимец Рабиндраната Тагора.

— Это действует на одних психов.

Знали бы вы, как мне помогаете, как гипнотизи­руете друг друга... Если еще не гипнотизируете, то уже внушаете. С больными трудней: они внушают друг другу в общем слабее, чем «нормальные» люди, потому что болезнь погружает каждого в себя. Но и у пациентов коллектив повышает внушаемость, и это может быть благотворно, особенно если подбираются достаточно однородные группы.

Один и тот же механизм работает и во зло и во благо. Нередко успех или неуспех лечения опреде­ляется тем, кого встретит больной за дверьми каби­нета, в коридоре, у себя дома или в гостях, оптимис­та или пессимиста, того, кому помогло или кому ста­ло хуже. (Я уже не говорю: умного или дурака.)

Или взять алкоголиков. Среди наших пациентов более коллективных товарищей, конечно, не найти. Обычно компанейские, свойские ребята, мастера на все руки, трезвые — просто прелесть, говорят даже об их «нажитой синтонности». Не знаю, насколько она нажитая и насколько имеет значение исходный тип. «Чем симпатичнее алкоголик, тем хуже прогноз», — заметил Консторум, известный наш психотерапевт.

И это действительно так.

Внушаемость алкоголика кажется беспредельной. Сомнамбулизм — очень часто, в коллективных сеан­сах — почти стопроцентный. Коллективная гипнотера­пия с внушением, что алкоголь — это кошачья моча или еще какая-нибудь несусветная бяка, что пить больше совсем не хочется и т. д. и т. п., — обычно идет блестяще. Уже после двух-трех сеансов при одном, запахе водки (или его внушении) беднягу вы­ворачивает наизнанку.

Но вот алкоголик, трезвый как огурчик, выходит из клиники и попадает в компанию прежних друж­ков. Можно не продолжать. Внушаемость начинает работать наоборот. Действуют, конечно, не только дружки, не только механизм подражания и прямого внушения («да давай, чего там...»). Действует и легкая доступность спиртного, и отсутствие других ин­тересов, и вся атмосфера, в которой «питие определя­ет сознание», а к этому добавляется, конечно, всякое личное, эмоциональное, ситуационное... Но главное все-таки алкоголическая коллективность, проклятое «на троих».

Врачи ведут слишком неравную борьбу, слишком многое помогает алкоголизму. Борьба должна начи­наться задолго до клиники и кабинета.

...Надо, чтобы это было демонстративно, дать понять, что это научно, дать почувствовать, что чуде­са внутри нас; что медицина все-таки кое-чем распо­лагает; что надо понимать это, дабы не становиться игрушкой в руках шарлатанов и демагогов. И чтобы было зрелищно, эстетично.

...Я не знаю, кто из зрителей окажется сегодня актером моего гипнотического спектакля, но кое-кого сразу вижу. Вот... вот... А здесь — анти...

Есть ли какой-то общий гипнабельный тип? По те­лосложению среди сомнамбул есть и пикники, и асте­ники, и атлетического типа. В основном сложены пропорционально, гармонично, многие изящны и кра­сивы. У большинства отпечаток несомненного здо­ровья — и физического и психического... Как прави­ло, синтонны, коммуникабельны, но не всегда. По кречмеровской шкале шизотимиков меньше, чем циклотимиков, и средних, но ярких циклоидов мало. Эпитимиков еще меньше. Вообще мало крайностей.

Нельзя исключить и элемента случайности: сего­дня попали эти, завтра те... В силу настроенности, минутного расположения... Есть и гипнотическая упражняемость: тот, кто впал в сомнамбулизм хоть однажды, даже после многих неудачных попыток, по­том впадает в него легче, хоть и не обязательно.

Конечно, будет много молодых. Внушаемость мо­лодости, открытость добру и злу... Это и составляет ее обаяние, великолепное и опасное. Это работает древний и надежный биосоциальный механизм обу­чения: потребность следования авторитету, потреб­ность веры. (Особенно приятно проводить сеансы в студенческих и школьных аудиториях.)

Но параллельно — антивнушаемость. Негативизм, упрямство и нетерпимость, категоричность... Упорное отстаивание самостоятельности... И это благодетельно, и это необходимо. Только интеллект может привести две эти силы если не к примирению, то к подвижно­му равновесию.

Па массовых сеансах среди сомнамбул чрезвычай­но редко оказываются люди старше пятидесяти, осо­бенно мужчины, хотя в зале их может быть много. Засыпают, конечно, но не то. Почему? Вялость меха­низма непроизвольного прогнозирования? Снижение подвижности психики? Недоверчивость? Подсозна­тельный страх оказаться на сцене в «несолидном по­ложении» перед молодежью? Вот уж чепуха, эта со­лидность!

У старика падает восприимчивость, и ему сама природа велит не учиться, а учить самому. В его психике плотными слоями осели внушения целой жиз­ни, они стали его самовнушениями. Кажется, что внушаемость у старика отсутствует, что он живет только самовнушением. Но это не совсем так. Вну­шаемость у пего все-таки остается, только она стано­вится узкой. Она определяется колеей его заскоруз­лых самовнушений. Старик в этом смысле близок к шизоиду. Ему можно внушить многое, если точно попасть «в струю». Я имею в виду, конечно, старика не по хронологии, а по психическому, душевному возрасту.

Однородность состава всегда повышает внушае­мость. Соединяй и властвуй. Может быть, собрав в аудитории исключительно пенсионеров, можно было бы некоторых из них перевоплотить в юношей. Кста­ти, старики ведь ощущают себя стариками только в присутствии молодых, а два старика вместе — все те же мальчики и так же могут задраться.

Итак, начали.

...Самый тяжелый момент, конечно, усыпление. А вдруг, вдруг не заснет никто, ни одна душа? Что тогда делать?.. Довольно гнусное ощущение, когда, изо всех сил вживаясь в формулы, произносишь слова внушения и вдруг видишь физиономию, у которой ни в одном глазу... Другую, третью...

Найти глазами того, кто засыпает, и вести сеанс как бы для него одного... для себя...

...На сцене шестнадцать усыпленных. Хватит... Спят еще в зале, там и тут. Там и тут поднимают ру­ки, зовут... Довольно. Надо посмотреть, кто здесь.

— Сон. (Хорошая каталепсия.)

— Сон. (Будет хорошо двигаться, пластический тонус.)

— ...А это что такое? (Шутник, симулянт — ви­жу, дрожат веки да и руки тоже... Все же страш­но...) — А ну-ка открыть глаза... То-то... назад, на место...

Я не сержусь: антивнушаемость. Но притворяться надо квалифицированно, как тот ученик знаменито­го психиатра Эскироля, который на одном из заня­тий изобразил эпилептический припадок. На преды­дущем учитель говорил, что такой припадок симули­ровать невозможно. Когда ученик с внезапным страш­ным криком упал и изо рта его показалась пена, Эскироль испугался, велел его удерживать и стал го­ворить о том, как коварна болезнь, как она не щадит никого, в том числе и врачей. Вдруг ученик прекра­щает припадок, улыбается и встает... Но это был ис­ключительный, высокоталантливый случай. Ученик этот впоследствии стал выдающимся психиатром.

Притворяться же загипнотизированным трудно по­тому, что само притворство есть отчасти гипнотиче­ское состояние, и чем более талантливое, тем в боль­шей мере. Ведь границы между гипнозом и самогип­нозом так же размыты, как между внушением и са­мовнушением. Внутренняя подоплека, субъективная рефлексия, может быть разнообразна: «...я могу не делать этого, но делаю просто так, чтобы посмотреть, что получится»; «я делаю вид, что подчиняюсь»; «мне безразлично, что делать...» Где граница между все­ми этими экивоками и простым: «мне хочется делать так», «не могу так не делать»?

Пятнадцать все-что-угодно.

— Внимание! Все спящие меня слышат. Все слышат только меня. Контакт только со мной. Все бодры. Всем открыть глаза.

Открыли глаза тринадцать. Двое продолжают спать — летаргическая форма... Теперь работать лег­ко, все в наших руках — нужны только воображе­ние и энергия до конца сеанса. Ориентировка, импро­визация...

Внушением полного сна или временной глухоты можно целиком отключать сомнамбул, переводить их в пассивность и рассказывать зрителям о механиз­мах их состояния. Но вот сомнамбулы уже с упоени­ем танцуют твист под мой аккомпанемент, и зрителям завидно, и хочется присоединиться, и не верится, что веселые, возбужденные люди глубоко спят. А теперь страшно, потому что упоительный твист продолжает­ся в мертвой тишине, под галлюцинаторную музыку.

— Стоп! Так и остались!

Все каталептически застывают в позах, в которых их застигло внушение. Кинопленка остановилась: за­мороженный твист.

...Освобождаю.

— Пусть теперь каждый займется своим делом. Вы, девушка, вяжите сиреневую кофточку. Вы — чис­тите картошку. Вам, товарищ, три года, поиграйте в песочек... Вы соберите букет цветов на этой поляне. А вам в руки скрипка, вы скрипач Давид Ойстрах. Играйте.

Молча, пластично, галлюцинаторно... Какие тон­кие, изысканные движения, а ведь он, может быть, и не держал никогда скрипки в руках. Но, конечно, видел скрипачей. Как вдохновенен в его руке неви­димый смычок...

— Вы раскидистое дерево, роскошное, ветвис­тое. — (Непередаваемое выражение лица... Руки рас­кинуты... Чуть покачивается.) — Теперь идет силь­ный дождь, ветер... Ветер... — (Что делается с ее руками, так трепещут листья!)

— А вы неандерталец, пещерный человек. — (Ли­цо приобретает суровое выражение.) — Возьмите-ка эту дубину. Вон видите, там в ложе сидит тигр. Теперь будьте мужчиной.

Бросается, замахивается, в ложе шарахаются. К счастью, дубина галлюцинаторная.

— Спокойно, все в порядке. Тигр смылся. Теперь вы можете подойти к вашей подруге. Вот она. — (Бо­родатая подруга в джинсах довольно-таки индиффе­рентно реагирует. Летаргическая жена.) — Ну ладно, такая жена вам ни к чему, лучше быть холостым и свободным охотником на пещерных медведей. Сдела­ем ее невидимой, переведем в отрицательное про­странство. Теперь идите сюда. Сюда, сюда... — (Пы­тается пройти сквозь бывшую жену, ведь он уже не видит ее.) — Идите сюда: сон...

— Вы будильник. Я вас завожу... завожу. Зазво­ните через восемь минут.

— А с вами, молодой человек, у нас будет особый разговор. Сейчас благодаря гипнотическому перевоп­лощению вы станете другой личностью... При слове «четверг» станете Линдоном Джонсоном, президентом Соединенных Штатов.

Гул возбуждения...

— Тише. Четверг.

— Юрка! — отчаянно кричит кто-то из зала, на­верное, приятель.

Бесполезно, Юрки уже нет. Президент Джонсон отвечает на вопросы корреспондентов. Из зала не­сутся вопросы один другого каверзнее. Нет, вы толь­ко послушайте, как ловко он выходит из положения.

— Сколько вы расходуете на вооружение?

— Много... Об этом вы лучше спросите у минист­ра финансов или у министра обороны.

— Сколько у вас детей?

— Спросите об этом у моей жены.

— Какое ваше любимое времяпрепровождение?

— Играю в гольф на моем ранчо в Техасе. (Мо­лодец, читает газеты, но, кажется, немного перепутал с Эйзенхауэром.).

Но вот деваться некуда:

— Когда кончится война во Вьетнаме?

— Видите ли... По-видимому, никогда. Во всяком случае, пока я президент, война будет продолжаться.

Дзинь!

— Что такое?.. Ах, это будильник зазвонил... На минуту раньше...

— Ну вот что, теперь поиграем в футбол (галлю­цинаторным мячом). Галлюцинаторный пинг-понг, и ракетки, и стол, и шарик... (Посмотрите, как отчаян­но режется президент с Давидом Ойстрахом.)

— Сели на велосипеды! Поехали! Кто быстрее?!

Ух как разухабисто президент жмет педали... Гал­люцинаторные... Обходит... обходит неандертальца... В зале хохот. Надрыв. Над этим посмеяться не грех, это отдых.

...Но развлечения развлечениями, а на сцене дей­ствительно возможен серьезный эксперимент. Со­циально-психологический.

— Внимание! Все меня слышат, все бодры. Все стали самими собой. Скоро Восьмое марта. Необхо­димо купить подарки женщинам. Сейчас мы откроем новый универсальный магазин, где вы сможете при­обрести за недорогую цену интересные вещи для се­бя и своих подруг.

Воспроизводим ситуацию из «Мастера и Марга­риты». (Мессир Воланд концентрируется. Ассистент Гелла становится за галлюцинаторный прилавок.)

— Подождите, еще не открылось... — (Надо на­строиться, придумать, что дальше... Устал, черт по­дери...) — Пока займите очередь.

Опрометью бросаются, начинают толкаться. Если бы дверь не была галлюцинаторной, а взоры слегка мутноватыми, нипочем бы не отличили...

— Позвольте, я впереди вас...

— Вы здесь не стояли.

Вот и модель: коллективный ситуационный нев­роз. Потребительская лихорадка. Дело худо: сме­щаются представления о времени и пространстве. В очереди человек действует не по целесообразности, а из принципа. Все сразу становятся принципиальны­ми: одни из принципа стоят, другие лезут, а третьи — уж конечно, из принципа — не пускают. Мир делит­ся на тех, кто стоит и кто не стоит: это непримиримо враждебные партии. Время течет невероятно, убийст­венно медленно. За один отстой в очереди выделяется столько «стервоядных» гормонов, сколько хватило бы на убийство пещерного медведя или двух мамон­тов. Один вид «хвоста» вызывает у некоторых сердеч­ные спазмы. Кассиршу, опаздывающую к месту на восемнадцать секунд, словесно линчуют, но лишь она появляется, все забыто и прощено.

Гражданин Первый с бдительностью носорога ох­раняет свое место. Посматривает на часы.

— На ваших сколько?

— Без пяти.

— А на моих без двух. Открывали бы уж... По­ра... (Стук в галлюцинаторную дверь.)

— Тише, товарищи, минутку терпения... Сейчас откроем. Большой выбор — при слове «эн». Товарищ продавец, можно?

— Можно.

— ...Ка-девять... эй!

— Мне вон тот мохеровый шарф. —■ Мне французские туфли.

— Коробку шоколадных конфет. Галлюцинаторные французские туфли, матовые или лаковые, можно надеть тут же, оставив свои на сцене. Все почти по Булгакову, только жаль, что зри­тели не видят этих туфель — впрочем, и это можно было бы сделать, по крайней мере у некоторых, — дать дополнительную гипнотизацию... Конфеты тоже можно сразу попробовать и даже угостить мессира. Какая важность, что это сапожная щетка?

Здесь непочатый край: гипноз как средство со-циалыю-психологического эксперимента. Захватываю­щие возможности. Экспериментальный сомнамбули­ческий коллектив. Все ситуации общения воспроизво­димы четко и обнаженно. Сегодня эти люди благоже­лательны друг к другу, шутят, смеются, успешно сотрудничают... Завтра в подсознание введена иная программа — и вот они уже чужие... Сегодня лидер один, завтра другой... Но почему завтра? Через се­кунду!

Да, непочатый край, и немного кружится голова. Убежден, что об этом надо говорить вслух и как можно шире. Обязательна гласность, открытость.

Массовая лекция-гипноз необходима как сред­ство психологического просвещения, как орудие повы­шения психологического самосознания. Уничтожить внушаемость невозможно и не нужно, но ее можно и нужно сознательно контролировать.

Вот основные положения, которые приходится раз­вивать в предварительной лекции:

1) В гипнозе нет ничего страшного (и однако, вы меня немножко побаиваетесь).

2) Нет ничего сверхъестественного (и однако, я вам сейчас покажу чудо).

3) Гипноз не есть насилие одной воли над дру­гою, но встречное взаимодействие воль (это очень важный психологический момент).

4) Гипноз есть сон с сохранением избирательного контакта (подробно, с примерами).

5) В гипнозе можно испытать массу фантастиче­ских переживаний; можно проявить неожиданные спо­собности; можно приобрести зачатки навыка самооб­ладания. (Это уже чистая агитка, но искренняя и обоснованная.)

Остальное — конкретные разъяснения: что не нуж­но во время гипнотизирования напряженно следить за своим состоянием, ибо это мешает ему развиваться, как слежка за вдохновением. Что нельзя кричать вслух: «Вижу бутылку», но можно смеяться, если хочется (средство предупреждения действительно часто возникающего в начале сеанса смеха у некото­рых нервных молодых людей). Что не надо толкать в бок засыпающего соседа, это нечестно — и так далее и тому подобное. И конечно, полные и энергич­ные гарантии, что загипнотизированный не будет по­ставлен ни в какие унизительные положения, что не будут выведываться личные и государственные тайны.

Обычный вопрос: состоят ли гипнотизеры на осо­бом учете?

Ответ: гипнотизеры состоят на учете у гипноти­зеров.

После этого можно начинать сеанс.

Я И МЫ

Глава пятая, и последняя

ПСИХОЛОГИЯ ПСИХОЛОГОВ

Давний вывод из биографических чтений: вели­чайшие сердцеведы разных стран и времен были, за редкими исключениями, далеко не мастерами обыден­ных отношений с людьми. Личная жизнь большин­ства из них была трудной, запутанной, а то и неле­пой.

Нужда, каторжный труд, одиночество, раздвоен­ность, конфликты, непонимание со стороны близких. Сложные, тяжелые характеры, сильная возбудимость, неуравновешенность, подозрительность, деспотичность, эгоцентризм...

Не были счастливы в супружестве, не ладили с родственниками — это еще понятно. Но они ссори­лись и с друзьями и, самое печальное, между собой. Достоевский и Толстой не понимали и не любили друг друга. Толстой и Тургенев едва не подрались на дуэли. Тургенев с Достоевским были в сложных, на­тянутых отношениях.

Среди людей этого уровня мы находим образцы тончайшего взаимопонимания, всепоглощающей люб­ви; но сколько ревнивого соперничества, ссор, обид... Не чуждо ничто человеческое?..

Кто знает, однако, быть может, к постижению ду­шевных глубин их побуждали именно эти коллизии, эта собственная неустроенность. Вообще говоря, к психологии человек приходит не от хорошей жизни. Уравновешенность и благополучие к этому не распо­лагают.

В ходячем мнении: «невропатологи с нервинкой, а психиатры с психинкой» — есть некоторые, весьма тонкие реальные основания. Дело не в роковом влия­нии профессии, о котором так охотно болтают. Общение с душевнобольным вовсе не делает здорового че­ловека «немножко того» — напротив. Нет, главное здесь, думается, исходная, допрофессиональная рас­положенность.

Типичный нормальный человек, — непринужден­ный в общении, хорошо ориентирующийся, легко ус­ваивающий и использующий стереотипы, — такой че­ловек редко испытывает особую личную потребность знать, что творится в человеческой голове. Потреб­ность эта возникает у него лишь в случаях, когда сте­реотипы общения вдруг обнаруживают несостоятель­ность.

Виртуозы реальных психологических отношений, люди обаятельные и ловкие, обычно не отдают себе отчета в механизмах успеха. Тот же, кто рано ощу­тил гнет психологических трудностей — в силу об­стоятельств или характера, — кому заурядное дается не просто, тот скорее будет искать в окружающих и в самом себе нечто лежащее по ту сторону обыч­ных контактов, будет более чувствителен к полуто­нам и нюансам.

Позволительно ли говорить о психике типичного психолога или, лучше сказать, неслучайного психоло­га? (Боюсь употреблять слово «призвание».) Если да, то типичный психолог или психиатр — это как раз нетипичная личность.

В чем эта нетипичность, однозначно определить трудно. Вы встретите здесь и любителей поболтать и загадочных молчунов. Немало людей застенчивых, неуверенных в себе, но есть и настоящие артисты об­щения (то и другое, впрочем, вполне совместимо). Но в каждом конкретном случае, повторяю, не слу­чайном, — нечто глубоко личное, что толкает и тянет в психологию.

Общаться с людьми серьезному психологу и легче и труднее, чем человеку иного занятия. Легче — по­тому что удается что-то понимать глубже, кое-что точнее предвидеть... Труднее —■ поэтому же. Психо­логические ошибки для психолога особенно болезнен­ны, а они неизбежны. Мышление профессиональными категориями ведет к некоему марсианству: иновидение, отстраненность — нужны усилия, чтобы совмес­тить это с текучкой обыденности и ее привычными представлениями. Привычка видеть за поверхностью поведения пласты неосознаваемого смещает пред­ставление о мотивах поступков, об искренности и фальши...

Это уже «ситуация психолога». И в ней — это, мо­жет быть, самое трудное — к собственному иновиде-нию добавляется иновидение окружающих. Ибо пси­холог все-таки остается нормальным человеком в го­раздо большей степени, нежели о нем думают.

Положение психиатра, например, среди прочих смертных довольно-таки щекотливо. Знакомясь, я ста­раюсь, покуда возможно, умалчивать о профессии, иначе сразу начинают смотреть как на некоего экс­перта по психической нормальности и разговор ста­новится уныло-однообразным. Темы и вопросы из­вестны наперед: ты уже монстр, потусторонний авто­ритет.

И не дай бог проявить какую-нибудь эксцент­ричность или человеческую слабость — завышенные ожидания в отношении твоей персоны тут же обора­чиваются против тебя: психиатр, а злишься, ругаешь­ся. Врачу — исцелися сам.

...А разговор этот я завел, чтобы еще раз подойти к той банальной мысли, что человеческие отноше­ния — предмет самый сложный и малоуправляемый, и чтобы предостеречь себя от чрезмерных претензий, а читателя — от чересчур далеко идущих надежд.

Хотелось бы предупредить и некоторые упреки и недоумения.

Нет нужды подчеркивать мою профессиональную и человеческую узость: читатель сам видит, какие огромные массивы личного и межличного остаются вне поля зрения этой книги.

Первая расшифровка названия, приходящая в го­лову: «Я и мы» — личность и коллектив. Человек и общество. Так?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: