ЭКСЦЕНТРИЧНОЕ ВООБРАЖЕНИЕ

ВЛАДИМИР ЛЕВИ

Я и МЫ

Памяти Ляли Розановой

ЧЕЛОВЕКООЩУЩЕНИЕ

Г лава первая, вводная, повествующая о древней науке, которой все еще нет

ЭКСЦЕНТРИЧНОЕ ВООБРАЖЕНИЕ

Когда говорят о физиономике, то обычно произно­сят имя человека, труды которого стали физиономиче­ской библией. С конца восемнадцатого столетия имя это шокирует мыслящую Европу: Иоганн Таспар Лафатер, цюрихский пастор, считается основателем по­дозрительной дисциплины, до сих пор не получившей прав гражданства.

Гибкий и длинный, с торчащим носом и выпуклы­ми глазами, всегда экзальтированный, он походил на взволнованного журавля. Уверяли, что женщины, завидев его, почему-то начинали усиленно вспоминать о своих домашних обязанностях. Возможно, причиной тому была и не внешность, а проповеди, которые ды­шали благочестивым рвением. Одно время он состоял членом общества аскетов.

Трудно сказать, в какой мере натуре его свойст­вен был аскетизм, но художник в нем жил бесспорно. Он рисовал с детства, почти исключительно портреты, и в рисунках всецело следовал своей безграничной впечатлительности: лица, понравившиеся ему или по­разившие своим уродством, он перерисовывал по мно­гу раз в филигранной старинной технике; зрительная намять его была великолепна.

Как-то, стоя у окна в доме приятеля, молодой Лафатер обратил внимание на проходившего по ули­це гражданина.

— Взгляни, Поль, вон идет тщеславный, завист­ливый деспот, душе которого, однако, не чужды со зерцателыюсть и любовь к Вечному. Он скрытен, ме­лочен, беспокоен, но временами его охватывает жажда

величественного, поб\ждаюк;ая его к раскаянию и молитвам. В эти мгновения он бывает добр и состра­дателен, пока слова lie чвязлет в корысти н мелких дрязгах. Он подозрителен, фальшив и искренен одно­временно, в его речах всегда в трудноопределимой пропорции смешаны правда и ложь, ибо его никогда не оставляет мысль о производимом впечатлении... Приятель подошел к окну.

— Да это же Игрек! — Он назвал фамилию. — Ты с ним давно знаком?

— В первый раз вижу.

— Не может быть! Откуда же ты узнал его ха­рактер? И главное, абсолютно точьо!

— По повороту шеи.

Будто бы этот эпизод и послужил толчком к соз­данию физиономической библии. С некоторых пор пастор твердо уверовал в свою способность опреде­лять по внешности ум, характер, а главное, степень присутствия «божественного начала» (иными словами, моральный облик). Занятие его, надо сказать, этому благоприятствовало. Исповеди служили превосходным контролем, которому позавидовал бы любой психолог. А в альбоме теснились силуэты и профили, глаза, рты, уши, носы, подбородки. И все это с комментариями, то пространными, то лаконичными. Здесь он давал волю своей фантазии, восторгам и желчи; здесь была вся многочисленная паства, люди знакомые и незна­комые, великие и обыкновенные, и, наконец, он сам собственною персоной.

Вот фрагмент из его физиономического авто­портрета:

«Он чувствителен и раним до крайности, но при­родная гибкость делает его человеком всегда доволь­ным. . Посмотрите на эти глаза: его душа подвижно-контрастна, вы получите от него все пли ничего. То, что он должен воспринять, он воспримет сразу либо никогда... Тонкая линия носа, особенно смелый угол, образуемый с верхней губой, свидетельствует о поэтическом складе души; крупные закрытые нозд­ри говорят об умеренности желаний. Его эксцентрич­ное воображение сдерживают две силы: здравый рассудок и честное сердце. Ясная форма открытого лба выказывает добросердечие. Главный его недостаток — доверчивость, он доброжелателен до неосторожности. Если его обманут двадцать человек подряд, он не перестанет доверять двадцать первому, но тот, кто однажды возбудит его подозрение, от него ничего уже не добьется...»

Он верил в свою беспристрастность.

В диссертации на степень магистра наук и после­довавших за нею физиономических этюдах, предназ­наченных для широкой публики, обосновывались на­чала новой науки. Совершенный физиогном, вопло­щением которого был, конечно, он сам, — лицо, отме­ченное перстом всевышнего. У него есть некий мистический нюх. Это главное. Остальное — опыт, знание мелких признаков, искусство анализа и так далее, тоже очень важно, но имеет силу только когда есть этот вот нюх. Он озаряет все.

Слава выросла быстро, как мухомор. На физионо­мические сеансы ездила вся великосветская Европа, приводили детей, невест, любовников, присылали порт­реты, силуэты и маски (фотографии еще не изобрели). И хотя с Лафатером иногда приключались ужасные конфузы (он принял, например, преступника, приго­воренного к смерти, за известного государственного деятеля), в массе случаев он сумел доказать свою компетентность.

Молодой приезжий красавец аббат очаровывал всех в Цюрихе; Лафатеру его физиономия не понра­вилась. Через некоторое время аббат совершил убийство.

Граф, влюбленный в молодую супругу, привез ее к знаменитому физиономисту, чтобы получить новые свидетельства исключительности своего выбора. Она была удивительно хороша собой, он хотел услышать, что и душа ее так же прекрасна. Лафатер заколебал­ся: по некоторым признакам он почувствовал, что мо­ральная устойчивость юной графини оставляет желать лучшего. Огорчать мужа не хотелось, и Лафатер по­пытался увильнуть от ответа, но граф настаивал. Наконец Лафатер решился и выложил ему все. Граф обиделся, не поверил. Через два года жена броси­ла его и кончила свои дни в непотребном заве­дении.

Дама из Парижа привезла дочь. Взглянув на де­вочку, Лафатер пришел в сильное волнение и отказал­ся говорить. Дама умоляла. Тогда он написал что-то, вложил в конверт и взял с дамы клятву распечатать его не раньше чем через полгода. За это время де­вочка умерла. Мать вскрыла конверт. Там была записка: «Я скорблю вместе с вами».

— Вы страшный человек, — сказал Лафатеру на аудиенции император Иосиф I, — с вами надо быть настороже.

— Честному человеку нечего меня бояться, ваше величество.

— Но как вы это определяете? Я понимаю: силь­ные страсти накладывают отпечаток, ум или глупость видны сразу, но честность?

— Это трудно объяснить, ваше величество. Я ста­раюсь не следовать авторитетам, а полагаться на чувство и опыт. Иногда все решает мельчайшая чер­точка. Лицо может быть безобразным, неправильным, но честность и благородство придадут его чертам осо­бую гармонию...

Разумеется, он начинал не на пустом месте. За его спиной возвышалась массивная тень Аристотеля, ко­торый в своем всеведении, конечно, не мог обойти столь пикантный предмет:

«У кого руки простираются до самых колен, тот смел, честен и свободен в обращении.

Кто имеет щетинистые, дыбом стоящие волосы, тот боязлив.

Те, у коих пуп не на середине брюха, но гораздо выше находится, недолговечны и бессильны.

У кого широкий рот, тот смел и храбр».

На таком уровне мыслил этот могучий ум.

Титан античности положил начало и так называе­мой животной физиономике: толстый, как у быка, нос означает лень; с широкими ноздрями, как у свиньи, — глупость; острый, как у собаки1, — признак холериче­ского темперамента; торчащий, как у вороны, — не­осторожность. Направление это было развито до пол­ного тупика знаменитым Портой, художником ита­льянского Возрождения, который достиг предельного искусства во взаимной подгонке физиономий зверей и людей, так что их уже нельзя было и отличить друг от друга. В лице Платона Порта, между прочим, уловил сходство с физиономией умной охотничьей со­баки, но этой традиции знаменитого дипломата Талейрана сравнивали с лисой; у грозного Робеспьера на­ходили в лице нечто тигриное, а старые ворчуны-аристократы времен Людовика XIV, говорят, были похожи на благородных императорских гончих.

Лафатер знал, конечно, что как источник практи­чески важных сведений о человеке физиономия ценилась с древности, но у авторитетов не сходились концы с концами. Известный физиономист Зопир, тот самый, что объявил Сократу о его низких пороках и, к своему вящему удивлению, услыхал подтверждение из уст самого философа, был уверен, что боль­шие уши — признак изысканного ума. Плиний Стар­ший же уверял: у кого большие уши, тот глуп, но достигает глубочайшей старости.

Незаурядным физиономистом считался Цезарь. Когда ему хвалили Кассия, его будущего убийцу, он заметил:

Хочу я видеть в свите только тучных, Прилизанных и крепко спящих ночью. Л Кассий тощ, в глазах холодный С.юск. Он мною думает, такой опасен.

В Шекспир

Знал ли Цезарь, что своими сомнениями предвос­хищает одну из самых блестящих и спорных концеп­ций психиатрии XX века? Подбирая солдат в свои ле­гионы, он интересовался, бледнеют они или краснеют в моменты опасности: тех, кто бледнеет, не брал. Однако, как писал позднее Хуан Уарте, Кай Юлий не знал многих элементарных вещей: например, что лы­сина признак способностей полководства. Вместо того чтобы гордиться ею, этот развратник стыдливо заче­сывал шевелюру вперед.

Сам же Уарте, знаменитый испанский врач и пси­холог, был убежден, что врожденные задатки человека однозначно записаны в облике. «Чтобы определить, какому виду дарований соответствует мозг, необходи­мо обратить внимание на волосы. Если они черные, толстые, жесткие и густые, то это говорит о хорошем воображении или хорошем уме; если же они мягкие, тонкие, нежные, то это свидетельствует о хорошей памяти, но не больше».

Альберт фон Больштедт, средневековый схоласт, алхимик-чернокнижник, за свои необычайные позна­ния прозванный Великим, оставил миру среди прочих откровений «науку распознавать людей», где встре­чаются следующие ценные указания.

О волосах:

«Те, у кого волосы кудрявые и притом несколько приподнявшиеся ото лба, бывают глупы, более склон­ны ко злу, нежели к добру, но обладают большими способностями к музыке».

О лбах:

«Человек, который близ висков имеет мясистый лоб и надутые щеки, бывает храбр, высокомерен, сердит и весьма тупых понятий».

О глазах:

«Наклонность женщины к блуду узнается по подъятию век ея».

О носах:

«Долгий и тонкий нос означает храброго, всегда близкого к гневу, кичливого человека, который ни имеет постоянного образа мыслей».

«Толстый и долгий нос означает человека, любя­щего все прекрасное, но не столь умного, сколь он сам о себе думает».

О голосах:

«Голос, который от краткого дыхания тих и слаб, есть знак слабого, боязлиаого, умного человека со здравым смыслом и немного употребляющего пищи.

Те же, у коих голос беспрестанно возвышается, когда они говорят, бывают вспыльчивы, сердиты, сме­лы и толсты».

И наконец, о верчении головой:

«Кто вертит головою во все стороны, тот совершен­ный дурак, глупец, суетный, лживый плут, занятый со­бою, изменчивый, медлительного рассудка, разврат­ного ума, посредственных способностей, доволь­но щедрый и находит большое удовольствие вымыш­лять и утверждать политические и светские но­вости».

Прервемся на этом шедевре. Совершенный дурак, глупец, развратного ума... Этим, конечно, и не пах­ло в трудах эстетичного пастора — он был на уров­не века, все у него было изысканно и парадок­сально.

Ямка, раздваивающая узкий подбородок, который выступает вперед «каблуком», свидетельствует об осо­бой живости и сатирической злости ума при благо­родстве душн; такая же ямка на подбородке широком и скошенном — верный признак двуличия и пороч­ных наклонностей. Сильно набухающая Y-образная вена на лбу, линия которого в профиль совершенно

И пряма, говорит о страшной свирепости в сочетании с хитростью и ограниченностью (римский император Калигула). Однако если такая вена пересекает лоб закругленный, с хорошо выраженными надбровьями, то это знак необычайных дарований и страстной любви к добру.

Гениальность Ньютона физиономически вырази­лась в строго горизонтальных, очень низких бровях; тонкий поэтический вкус Гёте — в очертаниях кончика носа.

Вчитываясь и всматриваясь в изящные иллюстра­ции, вы начинали этому верить! Как ни язвительны были критики, они ничего не могли противопоставить популярности Лафатера. Жадная толпа желавших узнать истину о себе и ближних все увеличивалась, и, удовлетворяя ее, пастор все более изощрялся.

Самым яростным критиком был Лихтенберг, фи­зик, философ и эссеист, умнейший человек своего времени. Этот убежденный материалист написал це­лую диссертацию, опровергающую физиономику. Тезис «внешность обманчива» получил в ней до сих пор не превзойденное обоснование. Лафатер обвинялся в том, что в носах писателей он видит больше, чем в их произведениях; что если следовать его теории, то преступников следует вешать до соверше­ния преступления. «Если ты встречаешь человека с уродливой, противной тебе физиономией, не считай его, ради бога, порочным, не удостоверившись в этом!»

Патер отвечал кротко и обтекаемо; он выбрал ис­пытанный способ полемики: соглашаться с доводами оппонента. Да, внешность обманчива, но в этом и со­стоит волнующая деликатность предмета, это и тре­бует для проникновения в душу, закрытую за семью печатями, божественного чутья. Прирожденный фи­зиономист наделен даром осмысливать скрытое зна­ние чувства.

Его истинная стихия начинается там, где кончает­ся очевидное, где под масками и мимикрией идет тон­чайшая игра глубоких подтекстов. Его не проведет даже тот знаменитый дипломат, о котором писали, что, если его ударят сзади ногою, собеседник не при­метит в лице ни малейшего движения, и под строгой миной вельможи он узрит беспомощного супруга и растерянного отца.

Поклонники боготворили Лафатера, считали его провидцем. Граф Калиостро, величайший шарлатан Европы, боялся его: возможно, видел в нем конку­рента, а может быть, опасался разоблачения: физио­номия у него самого была варварская. Лафатер искал встречи, но Калиостро невежливо уклонялся: «Если из нас двоих вы более образованны, то я вам не нужен, а если более образован я, то вы не нужны мне». Лафатер не обиделся и написал Калиостро письмо, в котором просил разъяснить, хотя бы пись­менно, каки-м путем тот приобрел свои чудовищные познания. В ответ была получена записка: «In herbis, in verhis, in lapidibus» — знаменитая фраза: «В траве, в слове, в камне», которой авантюрист пользовался в трудных случаях жизни.

Лишь один человек вскоре после смерти Лафатера своей громкой известностью едва не затмил его имя.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: