ГЛИНСКОЕ БРАТСТВО НА ИВЕРСКОИ ЗЕМЛЕ 6 глава

Когда я вспоминаю о монахе Кассиане, мне представляется глубоко вросший корнями в зем­лю дуб, который не могли сломать бури.

Другой монах, Виталий,- человек с необык­новенными дарованиями, к сожалению, вскоре оставил пустыню и своего духовного отца. Старец глубоко скорбел о своем любимом ученике. Он знал, что перемена духовника не проходит для духовной жизни бесследно. Монах, покинувший старца, похож на дерево, вырванное из земли без корней и затем посаженное в другом месте. Если даже у ствола вырастут новые корни, то они будут не такими, как прежние, а слабыми и хилыми, они не смогут глубоко врасти в почву и поить своим соком ветви и листья дерева. Он знал о духовной потере этого монаха и поэтому скорбел о нем.

Когда я думаю о монахе Виталии, то вспоми­наю слова Оптинского старца Льва о святителе Игнатии (Брянчанинове), покинувшем Оптинскую пустынь: «Если бы он остался с нами, то был бы как Арсений Великий»,- то есть теперь он бу­дет не Арсением, а Игнатием - светилом, но меньшим, чем мог бы быть.

Сам отец Виталий вспоминал, как он странни­ком пришел в Глинскую обитель и просил, чтобы кто-нибудь из старцев монастыря стал его духов­ным отцом. Настоятель монастыря спросил: «А ко­го ты хочешь?». Он ответил: «Кого укажет Гос­подь». Тогда старцы, чтобы узнать волю Божию, решили бросить жребий между настоятелем мо­настыря схиархимандритом Серафимом (Амелиным), духовником монастыря схиархимандритом (тогда схиигуменом) Серафимом (Романцовым) и схиархимандритом (тогда также схиигуменом) Андроником (Лукашем). Выбор пал на духовни­ка схиархимандрита Серафима (Романцова), ко­торый назывался столпником, так как жил в зда­нии, похожем на башню (столп). Старец дал Ви­талию книгу «Поучения аввы Дорофея» и сказал: «Прочитай эту книгу внимательно». Виталий про­читал и хотел вернуть ее отцу Серафиму, но тот сказал: «Прочитай ее вторично». Виталий прочитал, стараясь не пропустить мимо внимания ни одно­го слова; опять пришел к старцу и сказал: «Я про­читал книгу». Тот ответил: «Пойди и прочти ее в третий раз». Виталий прочел ее медленно, по­вторяя каждую фразу про себя, как бы стараясь запомнить наизусть. Когда он пришел к старцу, то отец Серафим сказал: «Теперь иди и выполняй то, что написано в этой книге».

Что меня поразило тогда в монахе Виталии? Он верил каждому слову людей, не подозревая, что они могут лгать, и видел в человеке только хорошее. У него было правило: повиноваться во всем тому, кто будет находиться около него. Он вспоминал: «Когда я начинал странническую жизнь, один юродивый сказал мне: "Будь как осел, на которо­го садятся все кто хочет и ездят сколько хотят"».

Некоторые не верили, что это возможно испол­нить, а один гость в шутку сказал: «Представь, брат Виталий, что я благословляю тебя броситься в реч­ку. Разве ты исполнишь это?» - и, конечно, забыл о своих словах. Виталий незаметно вышел из ке­лий, пошел к реке, протекающей по ущелью, и бро­сился в нее, а дело было осенью. Посидев в реке, он вышел на берег и вернулся назад. С него струя­ми стекала вода. Гость, увидев это, ужаснулся и со слезами на глазах сказал: «Своими неразумными словами я мог убить тебя». В другой раз, уже в ми­ру, один из священников, не любивший монахов, сказал за обедом: «А ты, как монах, должен есть не арбуз, а арбузные корки». Отец Виталий ниче­го не ответил, но после трапезы вынул из мусор­ного ведра корки, отошел в угол и начал есть. Это увидела монахиня и подняла крик. Стали выры­вать корки у него из рук, но он говорил, что ис­полняет благословение, и не хотел отдавать. Пос­ле этого он долго страдал болями в желудке.

Отец Виталий рассказывал нам о жизни в пус­тыне, но па трудности не жаловался. Казалось, что эта жизнь для него какая-то сплошная песня. Впо­следствии он вспоминал: «Я слышал от братии об унынии, но не понимал, что это такое. Мне было весело и воду таскать, и дрова колоть, и в город идти за продуктами, и возвращаться в пустыню».

Единственная трудность, о которой он гово­рил,- это искушения от демонов, и то он считал, что виноват в них сам: если бы он имел больше послушания старцу, то его именем отгонял бы демонов, как отгоняют собаку палкой.

Особенно поражали меня в отце Виталии лю­бовь к людям, милосердие и бескорыстие. Он как бы отождествлял себя с другим человеком (впо­следствии я прочитал, что нам свойственно особенно удивляется тем добродетелям, которых не име­ем сами). Когда монах Виталий получил священ­ство, то он не давал епитимий исповедующимся ему - по крайней мере, я не знаю такого случая,- а исполнял за них епитимий сам. Когда он испо­ведовался духовнику, то перечислял вместе со сво­ими собственными грехами и те, в которых испо­ведовались ему как священнику; он воспринимал их, как совершенные им самим. Однажды, забыв­шись, он сказал на исповеди, что делал аборты, отождествив себя с женщиной, которая исповедо­валась ему.

Отец Виталий говорил негромким, как бы при­глушенным голосом. В юности он болел туберку­лезом, от которого исцелился в пустыне. Но, навер­ное, туберкулез поразил его голосовые связки, и хрипота осталась на всю жизнь. Он говорил от серд­ца, как бы переживая каждое слово, и поэтому приглушенность голоса и легкая хрипота вносили в его речь какую-то задушевность. Те, кто слушали его. чувствовали, что он говорит от своего внутрен­него опыта, и это давало силу его словам.

Глаза у него были какого-то красноватого цве­та; я думал, что это тоже от болезни. Но одна из Духовных чад рассказала, что причина этого - слезы: ведь когда он остается один, то плачет о грехах людей. Отец Виталий рассказывал своим близким, что однажды он исповедовался отцу Серафиму в том, что слез у него стало меньше, чем в молодос­ти. В ответ на это схиархимандрит перекрестился и сказал: «Слава Богу. Плачь сердцем». После это­го у него как бы иссушились источники слез, но усилились скорбь и боль в сердце при покаянной молитве. Отец Серафим боялся, что слезы могут ввести отца Виталия в тонкую гордость. Через не­сколько лет слезы снова возвратились к нему.

СХИМОНАХ ЕФРЕМ

В далекой пустыньке за Варганами жил монах по имени Ефрем. Когда мы произносим сло­во «пустыня», то перед нашими глазами чаще все­го встает картина огромной, как море, песчаной равнины, выжженной солнцем. И только весной после дождей здесь вырастают трава и цветы, слов­но расстилаются кем-то разноцветные ковры на дороге, по которой должен проехать со своей сви­той царь. А через несколько недель трава исчезает, точно скошенная, как серпом, огненными лучами солнца. Но на языке монахов пустыня означает другое: это место, где поблизости нет человечес­кого жилья, где обитают только монахи да звери. Пустыня, где жил монах Ефрем, находилась в густом хвойном лесу. Чтобы добраться до нее, нужно было несколько раз пересечь небольшую речушку, словно охранявшую царство пустыни, взбираться по крутым склонам гор, идти по еле заметной среди кустарника тропинке, пробирать­ся среди зарослей шиповника и самшита, спус­каться на дно оврага, где после весеннего таяния снегов струятся потоки воды, а летом остается только сухое дно, покрытое валунами и галькой. Труден путь в пустыню, но в то же время и радос­тен, как и духовный путь. Когда монах с тяжелой ношей преодолевает препятствия, как воин кре­постные стены, то ликует его сердце, будто он одержал победу. Когда он сбросит тяжелый мешок с плеч и ляжет на траве, как на мягком ложе, для отдыха, прежде чем идти дальше, то он чувствует радость не только в своей душе, но и в теле, какое-то сладостное изнеможение, и пот, от которого сде­лалась мокрой его одежда, напоминает ему о муче­нической крови, пролитой за Христа.

Тишина. Только шелест листьев при порывах ветра похож на шепот леса, и кажется монаху, что сама пустыня поет и славит Бога. Не было монаха, который, покинув пустыню, не тосковал бы о ней, как о своем отчем доме. Даже монастырь для пус­тынника - это место изгнания.

Мне не удалось увидеть схимонаха Ефрема, он умер за несколько лет до того, как я пришел на Барганы, в десяти километрах от которых стояла его келия. После его смерти никто уже не смог жить в такой непроходимой чаще, и эта келия ос­талась такой же одинокой, каким был при жизни ее хозяин. Но мне посчастливилось увидеть мо­наха Кассиана, который близко знал отца Ефрема и иногда приносил для него картофель - хлеб пу­стыни. Картофель и кукурузу монахи сажали на лужайках, не затемненных лесом. Обычно карто­фель в горных местностях дает хороший урожаи, и иногда избытком делились друг с другом. У мо­наха Ефрема был маленький огород, и другие пустынники помогали ему.

Я стал спрашивать отца Кассиана о схимонахе Ефреме: что он знает о его внутренней жизни, особенно о делании Иисусовой молитвы. Он сказал. «Я жил в 50-х годах в Почаевском монастыре, а затем по благословению старца уехал в Грузию. Многие монахи Почаева решили, если закроют монастырь, поселиться в пустыне за Сухуми. Здесь я встретился с монахом Ефремом. Он был насто­ящий пустынник не только телом, но и умом. Этот человек горел жаждой безмолвия. Кроме Псалти­ри и Евангелия, других богослужебных книг у него в келий не было; из святых отцов он имел один том "Добротолюбия" на славянском языке и еще две книги: "Невидимую брань" Никодима Святогорца и толкования на творения Григория Синаита; он их также читал мало. Когда я дважды при­шел к нему, то увидел "Добротолюбие" раскрытым на той же странице». Я стал расспрашивать отца Кассиана: «Что говорил тебе старец об Иисусовой молитве?». Тот ответил: «Я припомню и расска­жу тебе. Я бываю в Сухуми по делам, привожу пустынникам продукты, а также керосин, масло для лампад и свечи. Я знаю, где ты служишь, и сам приду к тебе».

Мы увиделись через год. Монах Кассиан ска­зал, что они заготавливают продукты на зиму, так как часто случаются снегопады, которые могут отрезать пустыню от мира на несколько недель, а иногда даже до двух месяцев. Я опять спросил об Иисусовой молитве, а также просил его вспомнить, что он слышал от старца о «Добротолюбии», которое собрал и перевел епископ Феофан (тогда он еще не был прославлен Церковью). Он ответил: «я слышал, что славянское "Добротолюбие" более аскетично, его писали пустынники, преимущественно для пустынников, а епископ Феофан знал, что греховные страсти у людей одни и те же, читал, что "Добротолюбие" нужно читать не только монахам, но и мирянам, поэтому некоторые места "Добротолюбия" он не перевел, а переложил своими словами, как перелагают книгу для наро­да, а также сократил те места, где описываются приемы Иисусовой молитвы, которые употребля­ли древние монахи. Так он сделал из предосторож­ности, чтобы люди, живущие без духовного руко­водства, не повредили себе. Это мне говорили отцы в Почаеве, это говорили отец Онисифор в Барганах и отец Ефрем».

Я спросил: «Как творил Иисусову молитву схимонах Ефрем?». Отец Кассиан ответил: «Он советовал мне читать Григория Синаита и гово­рил: "Там ты найдешь все, что нужно для Иисусовой молитвы. Это учение заключается в следую­щем: сядь на низкую табуретку, наклони голову так, чтобы подбородок упирался в грудь, и смотри в свое сердце, направляя туда очи своего ума. За­тем придерживай свое дыхание (не дыши борзо, то есть глубоко и сильно), чтобы дыханием не рас­сеять свои мысли, говори Иисусову молитву про себя, придерживая насколько можешь дыхание. Не расслабляйся телом, а несколько напряги пле­чи и шею. Будь терпелив в молитве, не вставай скоро со своего места. Диавол будет гнать тебя, представляя тебе необходимые дела, пугая болез­нью тела, но ты противостань ему упованием на Бога и памятью о смерти"».

Я спросил, что значит «сдерживать дыхание». Отец Кассиан ответил: «Дыши незаметно, так, что­бы не было слышно твоего дыхания, чтобы была неподвижной твоя грудь, как будто ты хочешь, чтобы тебя приняли за мертвого». Я спросил: «Не­которые из подвижников говорили, что неразум­ным сдерживанием дыхания можно повредить себе легкие. Как понять это?». Он ответил: «Та кие монахи не поняли Григория Синаита и, думая, что подражают ему, делали именно то, от чего пре­достерегал преподобный Григорий. Они дышали редко, но глубоко, надувая грудь, как кузнечные меха, чтобы подольше задержать воздух на вдохе (иногда задержка дыхания продолжалась до голо­вокружения и темноты в глазах). Возможно, было бы лучше, чем скрывать метод монаха Никифора и преподобного Григория Синаита из "Добротолюбия", подробнее объяснить его».

Я опять спросил: «Если монах Ефрем учил тебя Иисусовой молитве, то не знаешь ли ты, как он молился сам?». Тот ответил: «Монах Ефрем раз­делял Иисусову молитву на четыре вдоха и четы­ре выдоха. Слово "Господи" внутренне произно­силось со вдохом, "Иисусе" - с выдохом, "Хрис­те" - со вдохом и так далее, на каждом слове один вдох и на последующем слове один выдох. Этот способ вначале кажется не только трудным, но и мучительным, но он быстро приводит к преуспеванию. Впоследствии такой ритм можно сохра­нять во время ходьбы или несложной работы, но это приходит не сразу, а постепенно, и вначале надо упражняться, удалившись в свою келию и заве­сив окна, так как свет может рассеивать мысли». Я спросил: «Что дает такой образ молитвы?». Он ответил: «Когда я начал так молиться, то мне ста­ло легче отгонять помыслы, и я чувствовал, что мои ум соприкасается с сердцем. Дыхание - это внутренние четки».

Я спросил: «Не говорил ли тебе монах Ефрем, самое большое искушение было у него в пустыне?». Он ответил: «Как же, говорил; это безотчетная тоска, которая внезапно охватывает душу.

Тогда пустыня кажется могилой, в которой заклю­чен человек; ему хочется бежать, как будто за ним гонится весь ад, бежать куда попало: или к своим братиям, или в ближайшее село, лишь бы услы­шать звуки человеческой речи. От тоски мы отли­чаем уныние. Оно возникает обычно днем, оно похоже на паралич сердца, как будто душа превра­тилась в камень; человеку ничего не хочется: келия, которая еще недавно была для него источни­ком радости и обителью света, вдруг вызывает у не­го отвращение, и он думает: "Неужели я завтра снова проснусь в этой темной хижине? Для чего я пришел сюда - для того, чтобы жить без цели, а потом быть зарытым в могилу, которая порастет кустарником и травой? В мире я мог бы делать добрые дела и спастись, а здесь кому я нужен, мне даже трудно произнести краткую молитву, как будто у меня онемел язык". Пустыня, которую монах любил больше всего на свете, которая ему казалась преддверием рая, теперь кажется ему кап­каном или волчьей ямой, в которую он попал, как неосторожный зверь. Он смотрит на небо: скорее бы прошел дождь, чтобы забыться во сне. Ему ка­жется, что солнце стоит неподвижно, ему хотелось бы рукой подтолкнуть его, как и tap, чтобы оно дви­галось скорее по склону небосвода. Но если он потерпит, то уныние пройдет и снова пустыня по­кажется ему самым отрадным и прекрасным мес­том в мире, а келия - невестой, с которой обруче­на его душа.

Но тоска - это другое чувство. Там не окаме­нение сердца, а необъяснимый ужас, как будто змея присосалась к груди пустынника или диавол подошел к нему и дышит ему в лицо леденящим дыханием. Это искушение дается не сразу. Те, кто не укрепились в молитве, не выдержали бы его. Тоска и уныние дают монаху необходимый для него опыт - опыт собственной немощи и беспомощности, когда человек ясно понимает, что без благодати Божией он не может бороться со своим бесплотным врагом. Когда испытываешь тоску, надо говорить: "Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня",- и по мере твоего по­слушания будет дана тебе помощь, ради духовно­го отца».

Я вспомнил, что подвижнику схиархимандриту Херувиму, который жил последние годы в Грузии в селе Ахкерпи, было дано это огненное иску­шение тоской. Он говорил игуменье Марии (Соловьевой) незадолго перед смертью: «Я чувствую адскую тоску, дай Бог, чтобы вы не испытали ее».

«Иногда демон приходит во время сна,- про­должал отец Кассиан,- вернее, это какое-то сред­нее состояние между сном и бодрствованием. Обычно это бывает под утро. Человек мыслит ясно, как наяву, но в то же время тело его погру­жено в сон. И вот именно тогда демон приходит к пустыннику. Когда приближается сатана, цепе­неют тело и душа. Сатана гнусен, сатана ужасен. Человек узнает своего убийцу и пытается молить­ся, но не может вспомнить слов молитвы, он не владеет своим телом, оно как бы застыло, подоб­но трупу; человек чувствует себя как в преддве­рии ада. Но надо постараться мысленно наложить на себя крест (сразу получишь облегчение, как будто порвутся веревки, связывающие тебя) и по­вторять первые слова молитвы "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его".

Схимонах Ефрем подвергался сатанинским испытаниям наяву. Демоны мучили его, били и вытаскивали из келий. Братия говорила, что ви­дели на лице и руках его синяки - следы побоев».

Когда-то монах Кассиан рассказал мне о кон­чине схимонаха Ефрема. «В его келию,- говорил он,- не заходили ни странники, ни охотники, только лесник-объездчик иногда добирался до его жилища. Однажды он постучал в дверь келий, но ответа не было. Он вошел внутрь и увидел, что отец Ефрем лежит мертвым с четками в руках. Его похоронили около келий, но после него уже никто не решился жить там. У отца Ефрема были две монашеские одежды: в одной его похоронили, дру­гую мы взяли себе как его благословение. Отец Виталий не хотел, чтобы схима, доставшаяся от схимонаха Ефрема, лежала в их келий без упо­требления, и спрашивал, не знаем ли мы схимни­ка, который нуждается в монашеском одеянии. Он говорил, что тот, кто не имеет схимнического по­стрига, не должен даже держать одежду схимника в руках. Но такого монаха не находилось...».

Я помню ночь в пустыне на Варганах. Деревья казались черными изваяниями, а при порывах вет­ра - колеблющимися тенями. Ветер гнал по небу тучи, как пастух - стада темношерстных овец. Протяжные порывы ветра в ущелье и шум качаю­щихся ветвей казались мне стоном и плачем. В ке­лий горели свечи, изготовленные монахами; они походили на длинные стебли камыша и могли го­реть по несколько часов. При их свете пустынни­ки читали свое правило. В келий было тихо. Мо­нахи были погружены в краткий сон от вечера до полуночи. Наверное, у некоторых из них молитва не прерывалась даже среди сна. Эта келия, как будто затерянная среди пустынных гор во мраке ночи, где безмолвие пустыни нарушалось поры­вами ветра, который, как странник, стучался в ок­на, прося приюта, и гремел чем-то на крыше, буд­то кто-то ходил по потолку в железных сапогах,- эта келия с горящей свечой казалась мне кораб­лем, плывущим в огромном океане.

Самое грозное оружие, которым обладает го­сударство, хранится в потаенных засекреченных местах - в подземных арсеналах; во времена опас­ностей сокровища увозили в горы или закапывали в землю, а здесь, в пустыне, хранится самое сильное оружие на диавола и великое духовное богатство - молитвы подвижников. Каждое сло­во Иисусовой молитвы продлевает время суще­ствования самой Земли.

СКОРЫЕ ПОМОЩНИКИ

В пустыне жил монах по имени Георгий. Он го­ворил мне, что имеет особое молитвенное усердие к Архангелу Михаилу и святому Георгию и что они часто избавляют его от рук разбойников и от нападения зверей в лесу. Однажды зимой его окружила стая волков. Бежать было некуда, смерть казалась неминуемой. Он лег на землю лицом вниз и стал молиться святому Георгию. Приподнял голову и видит: волки сидят вокруг, но какая-то сила препятствует им броситься и ра­стерзать его. Прошло время, и вдруг один волк завыл, а за ним другие; они словно просили у ко­го-то разрешения: «Ведь мы голодные, допусти нас к нашей добыче». Вдруг стая срывается с места и убегает по направлению к лесу.

Вспоминал он и другой случай. «Я зарабаты­вал на пропитание тем, что делал из дерева крес­ты и ложки, а также покупал воск и выливал све­чи. Потихоньку я относил их в город в одну се­мью, они продавали мои изделия и покупали провизию, которую я относил в пустыню. Однаж­ды недалеко от города меня остановили милицио­неры и спросили, кто я и что здесь делаю. Затем сказали: "Пойдем в милицию и там разберемся. Вдруг послышался какой-то крик, и мы увидели двух человек, которые быстро шли по дороге из города. Милиционеры окрикнули их. Те, казалось, не обратили внимания и только ускорили шаг. Ми­лиция бросила меня и погналась за ними. Я сошел с дороги и спрятался в кустах. Через несколько ми­нут я услышал, как ругались милиционеры, что меня потеряли и тех не догнали. Просидев два часа, я продолжил свой путь».

МЕРТВОЕ СЕЛО

Я возвращаюсь из пустыньки в Сухуми. Мо­нах Георгий взялся провожать меня. У пустынников есть обычай: они не отпускают гостей одних, а обязательно доводят их до шоссейной дороги, как бы далеко ни отстояла от этого места их келия.

Горы за озером Амткел не похожи на пустыню, о которой мы читаем в житиях египетских подвиж­ников. Весной она похожа на прекрасный сад, ого­роженный стенами гор; в сравнении с ней мир ка­жется пустыней, а она - оазисом, где с гор сбега­ют ручьи, а ветви деревьев, подобно огромному зеленому шатру, дают путнику тень и прохладу. Только зимой пустыня как бы вступает в свои пра­ва. Замирает жизнь. Не слышно ликующего пения птиц; зеленый покров деревьев сменяется белым одеянием, как будто деревья поседели, как стар­цы, и стоят под тяжестью снега, как под тяжестью прожитых годов. Из всех красок осени зимой в пустыне остаются только два цвета, которыми окра­шены земля и небо: днем - это цвет снега и обла­ков; ночью - черный цвет, когда тучи одевают в траур небосвод, и звезды вместе с месяцем кажут­ся флотилией кораблей, которые поглотила без­дна моря. Впрочем, в лунные ночи вид пустыни меняется. Снег становится похожим на серебро, а далекие звезды - на драгоценные камни, чьей-то рукой разбросанные по черному бархатному не­босводу. Свет луны отливает мертвой голубизной. Трудно сказать, что кажется холоднее: снег или свет луны. Пустыня особенно величественна в сво­ем безмолвии.

Монах Георгий вел меня по краткой дороге, не знакомой мне. Он предусмотрительно срезал для меня ветку дерева и очистил от сучьев - без нее мне было бы трудно идти по снегу. Вдруг моим глазам предстала картина, которая навсегда вре­залась в мою память, как раскаленное железо - в дерево. Передо мной лежало небольшое горное село. Не слышался оттуда лай собак, не мерцали огни в окнах домов, не было видно дыма от оча­гов. Село было пустым. Дома, засыпанные снегом, без окон, были похожи на черепа с зияющими чер­ными провалами глазниц. Даже на кладбище бы­вает отраднее: туда все-таки приходят люди, что­бы навестить ушедших в другой мир; а здесь не было никого, словно мир забыл об этом месте, где когда-то жили люди.

Монах Георгий рассказал мне, что это было греческое село. В 40-х годах его жителей, как и Других греков, выселили из тех мест, которые уже стали родиной их дедов и прадедов. Их сослали в Казахстан, как преступников. В селении стояла маленькая церковь. Говорят, что, покидая свои Дома, греки просили, чтобы эту церковь не лома­ли: они надеялись, что вернутся сюда снова.

Пустынники иногда заходили в это село; они чинили крышу храма, а двери и окна забили досками, чтобы пастухи не загоняли туда скот на ночлег. После высылки греков, которые могли взять с собой только самое необходимое, их имущество было куда-то увезено. Рамы со стеклами, ворота -все, что можно было унести, постепенно исчезло; через несколько лет село стало похоже на разграб­ленную гробницу

...Мне кажется, что в этом месте еще глубже, чем в глухой пустыне, можно размышлять о скоротечности времени, о превратностях жизни, о не­избежной смерти, о том, что, подобно этому се­лению, великие царства и города были разруше­ны и стерты с лица земли.

МОНАХИНЯ АНГЕЛИНА

В пустыне жила монахиня Ангелина, по про­исхождению мордвинка. Она отличалась кротостью нрава и необычайной добротой. Один из ее подвигов заключался в том, что она приносила пищу из города некоторым немощным пустынни­кам и помогала им заготавливать дрова. Она с ра­достью встречала странников и посетителей и де­лилась всем, что было в ее убогой келийке. Буду­чи малограмотной, мать Ангелина не могла читать молитвы по книгам; те, что знала наизусть, произ­носила с ошибками. Но молиться с ней было очень легко, как с ребенком, который едва лепечет сло­ва молитвы. Она никого не осуждала. Господь по­пускал ей тяжелые испытания. Однажды в ее келию пришли разбойники и стали требовать у нее денег, а затем стали бить ее ногами так, что слома­ли ей ребро. Рассказывая это, она прибавляла: «Ка­кое чудо Божие! Меня бьют, а мне не больно, как будто бьют не по мне, а по полену». Затем с ней случилось другое искушение. Монах, находив­шийся в прелести, поджег ее келию, а сам сидел со своим послушником в лесу за деревьями и смот­рел на пожар, приговаривая, что если она подвиж­ница, то не должна иметь ничего. Ангелина не роп­тала на это испытание, а только жалела, что в огне сгорели ее иконы. Узнав об этом, сухумский архи­ереи возмутился и сказал на проповеди, что сжечь монашескую келию - это такой же грех, как сжечь храм.

Мне вспоминается моя первая встреча с мона­хиней Ангелиной в пустыне. Я был простужен и еле стоял на ногах. Она говорила со мной так, слов­но мы были знакомы много лет, а теперь неожи­данно встретились друг с другом. Мать Ангелина предлагала мне поселиться в пустой келийке и обещала приносить мне пищу и все необходимое для жизни, чтобы я не был обременен заботами, которые отвлекают человека от молитвы. В ее об­лике, в тоне голоса, во взгляде было то, что можно назвать святой простотой. Я поблагодарил ее и отправился дальше со своими спутниками, а она сказала: «Приходи сюда в любое время, когда за­хочешь; для тебя найдется келия, а если нет, то мы все вместе выстроим ее».

До сих пор в моей памяти сохранилась карти­на. Зима. Небо покрыто пеленой молочного цвета. Деревья утопают в снегу, они кажутся огромными цветами с короной из белых лепестков. Тишина. Слышен хруст снега под ногами; если нечаянно заденешь ветку, то с деревьев падает снег, как бе­лый дождь. Снег, как огнем, обжигает лицо. Душа чувствует особую красоту белого цвета как сим­вола вечности и безграничного простора, как сим­вола душевной чистоты и безмолвия, и кажется, что белый цвет - самый прекрасный и глубокий из всех цветов. На тропинке стоит монахиня Ан­гелина, кланяется нам и взглядом провожает нас. Она кажется мне хозяйкой леса, которая вышла из своего терема, чтобы попрощаться со своими гостями.

ВСТРЕЧА В ВАРГАНАХ

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы с двумя моими спутниками посети­ли схимонаха Серафима.

Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегка сгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода дохо­дила до пояса, будто прозрачно-белое снежное покрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, и вместе с тем вели­чественный. Казалось, что его тонкие губы никог­да не улыбались.

Мы слышали, что схимонах Серафим - имяславец, изгнанный с Афона во время известной смуты, и хотели, чтобы он, как очевидец этих событии, рассказал нам о том, что произошло тогда на Святой Горе; я собирался также спросить его об Иисусовой молитве, как понимают ее имяславцы. Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила.

Дом, в котором жил старец, был разделен на части. В другой его половине жили монахи Кассиан (тогда Всеволод) и Виталий. Когда келей­ник отца Серафима позвал нас и мы вошли в келию старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы при­коснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя - только челове­ческое наименование Бога, принадлежащее време­ни. Казалось, отец Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус - человечес­кое слово, принадлежащее определенному време­ни и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не к области философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям ака­демиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не уче­ных теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследовать суть разногласий, тогда спор не окончился бы из­гнанием монахов со Святой Горы и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полеми­зируя об имени Божием, говорили на разных язы­ках, поэтому так и не поняли друг друга. Схимо­наха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Ни­когда такого не было на Афоне,- говорил он,- чтобы у монахов требовали расписки в том, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя отец Серафим оказался на стороне имяславцев, он не одобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдер­жанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую траге­дию недоразумением, демонскими кознями и по­пущением за грехи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: