СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 26 глава

– Обо мне? – Она откинулась на спинку кресла. – Я родилась, чтобы жить в неслыханной роскоши, пользоваться всеми благами. Мне все всегда подавали на золотом блюде – даже классическое образование. В чем же тут смелость?

Я долго глядела в огонь, потом обратилась к ней с такими словами:

– Любая женщина в этом мире, кем бы она ни была по положению, храбра уже тем, что сохраняет хотя бы часть своей души независимой и нетронутой. Пусть для других она забитая дочь или жена, которую отец ее или супруг бранят и поколачивают. Она терпит, как все, родовые муки, а священник грозит ей адскими муками и вечным проклятием. Ее тело порой терзают неумелые врачи‑женоненавистники. Но доколе жива в ней хоть малая крупица самосознания…

– Проблеск жизни… – подхватила Бьянка с полными слез глазами, пылко сжимая мои руки в своих.

– Да, дитятко, проблеск жизни. Доколе не дать ему зачахнуть и погаснуть, все на свете выполнимо. Лучшую часть своей жизни я прожила мужчиной, а ты можешь исподволь бросить вызов своей могущественной родне и стать осью, на которой закрутится самая скандальная в истории человечества мистификация.

Бьянка горячо прижалась ко мне и прошептала:

– Благословляю вас!

– Сколько благословений на мою голову! – по‑матерински улыбнулась ей я. – Папа Римский, императрица Священной Римской империи, Исида и мать‑природа снизошли до меня. Чего еще желать человеку?

На следующий день все было готово. Наша заговорщицкая группка, переодевшись в белое под стать паломникам, рассредоточилась по скудно освещенной капелле в Верчелли. Мы с Зороастром стояли у входа, принимая плату за посещение священной реликвии. За два минувших дня перед плащаницей успели пройти тысячи верующих. Они изумленно взирали на полотно, где запечатлелся смутный веретеноподобный образ человеческого тела. Многие падали перед ним на колени, а наиболее рьяные простирались ниц на холодном каменном полу. Находились и смельчаки, приближавшиеся к савану вплотную и созерцавшие его с недоверием, словно некую небывальщину. Возможно, были среди них и старики, уже однажды видевшие Лирейскую плащаницу – они‑то и могли заметить разницу.

Однако большая часть религиозной паствы действительно не слишком отличалась от стада, принимающего на веру увещевания священников, что добрым христианином может называть себя только тот, кто в знак покаяния проходит, стаптывая ноги, много миль и не жалеет денег, чтобы поклониться частице церковной истории. Приближение к «нетленному персту святого Петра» или «обломку Вараввиного креста» наполнит верующего божественной благодатью и хоть на шажок, но приблизит его к спасению. Безоглядная людская доверчивость сильно облегчала нам задачу.

Из двери мне была видна в веренице безропотно дожидающихся своей очереди паломников сплоченная кучка, очевидно отмечавшая присутствие некоего сановного лица. Затем я разглядела верхушку пробкового креста и согнувшегося под ним темноволосого пилигрима – это прибыл Савонарола.

Я кивком предупредила Зороастра и отошла от входа. До сих пор мы впускали паломников в капеллу по одному и направляли их вереницей вдоль правой стены. У витража позади престола мы горизонтально натянули плащаницу на уровне пояса. Над витражом имелось и другое окно, из прозрачного венецианского стекла, которое Бьянка заказала нарочно для этого случая и велела установить в капелле, так что яркий свет из окна падал прямо на полотно. Паломники друг за другом подходили к плащанице, молились перед ней, а затем, направляемые нами, тянулись к выходу – к боковой дверце позади алтаря.

С прибытием Савонаролы мы заперли запасной выход, и все посетившие плащаницу вынуждены были возвращаться через главные врата. Леонардо с папенькой шепотом предупредили людей, что им выпала удача присутствовать при моменте, когда прославленный проповедник Савонарола узрит священную реликвию. Вскоре вся церковь переполнилась сгорающими от нетерпения счастливцами.

Расставшись с ношей, приор переступил порог капеллы и послушно двинулся в общем потоке. Я заметила, с каким удовлетворением он озирает собравшуюся в церкви внушительную толпу – свою будущую аудиторию.

Спектакль и вправду намечался всем на диво. Савонарола, которого почтила вниманием сама императрица Священной Римской империи, прошествовал мимо меня, взглянув прямо в лицо и явно не узнав. Что ж, я ведь отныне была заурядная грешница…

Подойдя к плащанице, приор ненадолго остановился, потом попятился, едва не натолкнувшись на престол, и вновь подступил к реликвии так близко, как никто до него еще не решался. Начав справа, он двинулся вдоль тыльной стороны изображения – от ног к голове, а затем от головы к ногам лицевой стороны. Паломники, притихнув, наблюдали, как он вглядывается в темные расплывчатые пятна в том месте, где ступни покойника были пронзены гвоздями. Савонарола по очереди рассмотрел смутные очертания икр и бедер, высокий темнеющий лоб и иссохшие руки с длинными пальцами, скрещенные на гениталиях. Увидев, как недовольно сморщил он нос, я вспомнила слова Лоренцо о том, что половая принадлежность вызывает у настоятеля омерзение. Ему была втайне невыносима сама мысль о том, что Бог унизился до воплощения некой своей части в скверне человеческого тела. Я и сама припоминала, что приор редко поминал в проповедях Иисуса Христа: его религиозный пыл произрастал в основном из обращенности к Богу Отцу.

Савонарола так долго обозревал плащаницу, не проронив ни звука, что прихожане понемногу заволновались. Они строили предположения, какие думы посещают сейчас проповедника. Вероятно, в тот самый момент с ним беседовал Всевышний… Если бы только настоятель снизошел до них и передал слова всемогущего Бога!

Наконец приор с нарочитой неспешностью обернулся лицом к толпе. Его звучный голос с легкостью наполнил пространство небольшой капеллы:

– Чада мои! Здесь перед вами – древняя реликвия прославленного савойского рода!

У меня так стучало сердце, что его удары отдавались даже в горле. От дальнейших слов приора зависел успех или провал всего нашего сговора.

– Вы думаете, что это полотно – Христов погребальный саван с окровавленным отпечатком тела Спасителя. Но теперь я вам открою истину, которую сам Бог вложил мне в уста! Лирейская плащаница на самом деле – обман!

В церкви началось смятение. Савонарола подождал, пока улягутся гул и ропот, но не дождался и мигом утихомирил толпу, выкрикнув:

– Это фальшивка! Я понимаю, до чего вам, закоренелым грешникам, неймется узреть подлинный лик Христа! С какой легкостью узнаете вы здесь очертания его исхлестанного плетьми тела и темное пятно на боку, куда вонзил центурион свое копье! Но где же его зеницы? – Он простер руку назад, к плащанице:

– Вместо очей – бледные провалы! Говорю вам, что это подделка, и самая что ни есть ничтожная!

Затем он повернулся к Бьянке и смерил ее гневным взором. Она очень правдоподобно помертвела от испуга за оскорбление, которое нанесла Господу.

– Тьфу на вас и на весь род савойский! – брызгая слюной, выкрикнул Савонарола. – Ваш супруг, священный римский император, достойно покарает вас за глупость и алчность! За то, что обирали бедных несведущих пилигримов, проделавших сотни миль ради надежды на спасение! – Обратившись к паломникам, он добавил:

– Вот в какие заблуждения вновь и вновь ввергает нас папский Рим, отстойник порока и беззакония!

– Люди добрые! – перебил настоятеля чей‑то спокойный миролюбивый голос, раздавшийся у парадных врат капеллы.

Все изумленно обернулись – в дверях стоял человек в кардинальской алой мантии и шапке.

– Я Асканио Сфорца, прибыл сюда из Рима, – пояснил кардинал, двинувшись вперед и подставляя прихожанам руки для поцелуев. – Ватикан, не стану спорить, прежде и вправду часто подпадал под власть заблуждений, но теперь, с недавним восхождением на престол Папы Александра, он стал истинным средоточием всяческих достоинств и веротерпимости! Его Святейшество питает отвращение ко всякого рода гонениям и, наоборот, приветствует личную свободу дела и слова. В Ватикане все перед ним благоговеют! – Асканио прижал руку к сердцу. – Я сам преклоняюсь перед ним!

Выйдя на середину церкви, кардинал обошел престол и встал рядом с Савонаролой, горой возвышаясь над проповедником.

– Давайте же вместе взглянем на эту подделку!

Кардинал увлек Савонаролу к правому краю плащаницы. В тот же момент Леонардо, спрятавшийся под накрытым тканью престолом, сдернул завесу с восьмистворного, расправленного во всю длину, прислоненного к престолу и обращенного к реликвии зеркала. Одновременно с ним папенька убрал из‑под плащаницы холст, нарочно натянутый нами ради придания ей непрозрачности.

В зеркала, установленные под нужными углами, ударили солнечные лучи, струившиеся через прозрачное венецианское стекло, и на полотне, освещенном сверху и с испода, проступил удивительный образ. Чудесное слияние алхимии, живописи и природы породило исполненный совершенства лик «Христа». То, что в полумраке было неразличимо, на пронизанном лучами полотне предстало во всю удивительную силу. Худое вытянутое лицо оживил отсвет недавно угасшей жизни, усиливая выразительность глаз, сомкнутых в последнем упокоении. И бородка, и усы, и волосы Сына Человеческого были настоящими, какими им и надлежало быть, а пятна крови, вытекшей из Его ран, вызывали острое сострадание.

Паломники начали тесниться, напирая друг на друга, и каждый видел перед собой запечатленный на полотне неподдельный образ распятого человека, словно бы лежащего посреди капеллы.

– Это Он! – завопил чей‑то голос.

Все в церкви разом упали на колени, крестясь и истово шепча молитвы. Савонарола продолжал стоять с недоверчиво отвисшей губой, так и не проронив ни звука. Зато очень быстро нашелся Асканио Сфорца.

– Люди добрые, – задушевным голосом обратился он к пастве, – преданные чада Бога Всемилостивого! Разве наши с вами очи зрят не одно и то же? Перед вами не подделка. Это величайшее из чудес, каким довелось мне быть свидетелем! По возвращении в Рим я доложу Его Святейшеству, что вся моя жизнь была подготовлением к этому божественному видению Иисуса Христа!

Обезумевшие от радости паломники в голос рыдали и стенали. Асканио простер к ним благословляющие длани:

– Ессе, imago nostrae salvator. In nomine Patris, et Filius, et Spiritu Sancte.[51]

Церковь хором отозвалась: «Аминь!» Кардинал Сфорца обернулся к настоятелю монастыря Сан‑Марко и смерил его гневным взглядом:

– А ты, Джироламо Савонарола, ты – лжепророк!

Тот попытался что‑то сказать, но кардинал остановил его, направив на него обвиняющий перст:

– Ты, видно, плохо изучал Писание или забыл, что церковь предает лжепророков анафеме!

Савонарола залопотал что‑то несуразное, но Асканио еще не закончил свою речь:

– Именем Римской католической церкви и Его Святейшества Папы Александра я отныне воспрещаю тебе проповедовать во флорентийской столице, дабы неповадно было тебе впредь пророчествовать с церковной кафедры!

– Я протестую! – выкрикнул Савонарола.

– Ты не смеешь протестовать! – возвысил голос кардинал, нагнувшись к приору и бросив ему прямо в лицо:

– Ты – священник церкви Святого Петра и должен чтить ее законы! А теперь посторонись, не загораживай этим благословенным пилигримам лик Господа нашего Иисуса Христа!

Савонарола со свитой доминиканцев надменно прошествовал к боковой дверце и скрылся. Мы с Зороастром и папенькой восстановили прежний порядок, и паломники вереницей вновь потянулись мимо Лирейской плащаницы, представшей перед ними в обновленном свете.

Тот день оказался щедр на благодарения, но ни одно из них не сравнилось бы с ликованием среди нашего узкого кружка и со славословиями в адрес покойного Лоренцо Il Magnifico де Медичи.

ГЛАВА 38

Впервые я возвращалась во Флоренцию женщиной – немолодой дочерью в сопровождении старика отца. Мы поселились в доме, некогда купленном для меня Лоренцо, и вели себя в нем тише воды ниже травы. Я и раньше предпочитала сторониться соседей, поэтому теперешние новые жильцы дома не вызвали у них любопытства.

Пришел черед для следующего этапа нашего сговора. Если бы он не удался, то и весь замысел в целом закончился бы ничем. Поэтому мы с папенькой развили бурную деятельность, терпеливо дожидаясь развязки. После глумления над Савонаролой в Верчелли мы держали ухо востро, ловя обрывки доходящих до Флоренции вестей о плащанице. В тот день в капелле наверняка присутствовали жители нашего города, а они, как все прочие смертные, были не прочь посплетничать.

Я не пропускала ни одного рыночного дня и болтала на Меркато Веккьо с торговцами и подобными мне домохозяйками, складывавшими к себе в корзинки рыбу, яйца и помидоры.

«Ходил ли кто‑нибудь из ваших знакомых посмотреть на священную плащаницу? – спрашивала я, притворяясь благочестивой христианкой, подумывающей о паломничестве в Верчелли. – Слышала я, дорогой наш настоятель Сан‑Марко поклонился ей. Что он говорит о ней? Стоит идти в такую даль и тратить целый месяц?»

Кто‑то вспоминал, будто Савонарола предсказывал с кафедры появление этой реликвии, другие слышали краем уха, что приор и вправду совершил паломничество на север, некоторые собирались сами посетить святыню, но в общем и целом во Флоренции почти не было разговоров о Лирейской плащанице.

Папенька без устали обходил городские таверны, наиболее нелицеприятные из флорентийских заведений. Самыми доступными развлечениями в них с тех пор, как возлияния, распутство, игры на ставки и прочие забавы оказались под запретом, были пересуды и разведенное вино. Но и там даже шепотом никто не упоминал о головомойке, заданной Савонароле кардиналом перед целой толпой прихожан. Но поразительнее всего было то, что никто ни единым словом не обмолвился о несказанно чудесном образе, запечатленном на плащанице.

Однажды летним вечером, когда мы с папенькой наслаждались прохладой на берегу Арно, вблизи раздался шум ссоры: двое безуспешно пытались утихомирить пьяного. Мы подошли ближе. На глинистом берегу сидел, болтая ногами в воде, изрядно подвыпивший старик. Двое мужчин помоложе отнимали у него бутыль с вином, которую тот прижимал к груди, наотрез отказываясь встать и идти домой.

– Говорю же вам, он был взаправдашний, наш Господь, будто его только‑только похоронили!

– Пойдем, дедушка! – умолял один, на вид совсем юноша.

– Не пойду! – едва ворочая языком, упирался тот. – Я хочу, чтобы и меня покрестили в реке! Как Христа Иоанн!

– Ты уже крещеный, – терпеливо уговаривал второй, тщетно дергая пьяного за намокший рукав.

– Но я видел лик Христа, сколько вам талдычить! И наш однобровый горе‑проповедник тоже его видел! – вскрикивал старик. – Видел и объявил подделкой, сатанинским ухищрением! Как можно было так усомниться?!

– Батюшка, потише, тебя бросят в темницу! Нас всех из‑за тебя упекут за решетку!

Наконец им удалось поднять деда на ноги. Мы с папенькой под ручку прошли мимо, даже не взглянув на них, словно нам не было никакого дела до их семейного скандала.

– Зато папский посланник нисколько не сомневался, – бормотал старик. – Кардинал из Рима увидел то же самое, что и я, и все! Он велел этому вонючке приору не сметь больше рта раскрывать. Не понимаю, почему кардинал должен быть продажнее, чем настоятель Сан‑Марко…

Мы ушли вперед и больше ничего не услышали, но большего нам было и не нужно. Значит, кое‑кто из флорентийцев все же был в тот день в Верчелли и слышал разнос, устроенный Савонароле кардиналом Сфорца. Горожане видели там и Лирейскую плащаницу, преображенную действием света.

Но настоятель проявил завидную осмотрительность. Вместе со свитой он остался у бокового выхода, опрашивая всех, кто уже посмотрел на плащаницу. Выявляя среди паломников флорентийцев, он угрожал им всевозможными ужасами ада и вечным проклятием, если только они хоть словом обмолвятся о «сатанинском ухищрении» и о «продажном кардинале из Рима».

Впрочем, множившиеся слухи о плащанице и о выговоре, полученном настоятелем в Верчелли, не влияли на развитие нашего общего замысла. Важно было то, что Рим запретил Савонароле лжепророчествовать впредь, как и то, что настоятель вряд ли отступится от своего. Однако для этого ему нужно было заполучить очередное «донесение», которое он под видом «гласа Божьего» обнародовал бы с кафедры. Сведения в пресловутом донесении должны были устрашить всех своей непредвиденностью, чтобы Савонарола мог стяжать себе славу Моисея наших дней, пророка из пророков, святого во плоти…

И мы знали, что ему предложить – документ, который, по нашим расчетам, обернулся бы убийственным доказательством против него.

Поддельное письмо Леонардо, за исключением написавшей его руки, содержало в себе истинную правду. Подобный же документ составил Il Moro, а новый французский монарх, без сомнения, его получил. Трудно поверить, но самонадеянный герцог, желая поквитаться со своими неаполитанскими противниками, действительно предложил Карлу Французскому переправиться с войском через Альпы и вторгнуться в Италию. Лодовико Сфорца заверял Карла, что его подданные не окажут никакого сопротивления оккупантам при условии, если те мирно минуют Милан и без промедления двинутся дальше к югу вдоль всего полуострова, чтобы сокрушить Неаполь. Il Moro заблаговременно заручился обещанием понтифика Родриго Борджа, что папство при вторжении будет сохранять нейтралитет и что Флоренция под слабым управлением Пьеро де Медичи не представит серьезной опасности для захватчиков.

Таким образом, Карл получал возможность напрямую притязать на герцогство Дона Ферранте, которое французы, по наследственным соображениям, давно считали своей собственностью, и возвратиться домой из Италии осчастливленным, к тому же приобретя самого могущественного в Италии союзника – Лодовико Il Moro Сфорца.

Все эти сведения предоставил мне и моему сыну сам Родриго, а Леонардо, используя свое дарование и многочисленные образцы почерка Il Moro – нескончаемые рукописные распоряжения касательно конной статуи, – без труда скопировал руку герцога.

Расписывая в Кастелле Сфорца потолок одного из залов узором из узловатых древесных суков, Леонардо как доверенный придворный художник незаметно проскользнул в секретарские покои герцога и снял слепок с его личной печати.

Подделка удалась как нельзя лучше, но тем не менее мастерский «перехват» письма преданным Савонароле лицом оказался для нас настоящим камнем преткновения: любой ценой необходимо было исключить малейшие подозрения приора по этому поводу. Леонардо с Зороастром с усердием принялись выискивать в Милане человека, не только питавшего расположение к Савонароле, но и имевшего к нему доступ.

И удача сама пошла нам навстречу. Салаи, несмотря на свои четырнадцать, спутался со смазливым мальчиком‑певчим из розового собора, возвышавшегося по другую сторону площади. Они без стеснения занимались амурными делами прямо в Дуомо и однажды случайно подслушали разговор двух священников, порицавших распутные миланские нравы. Приятеля Салаи чрезвычайно развеселило то обстоятельство, что, пока священнослужители возмущались порочностью миланцев, юные развратники в нескольких шагах от них резво всаживали друг другу под прикрытием шкафа с церковным облачением. Однако Салаи шикнул на дружка, желая разузнать побольше.

Один из монахов, Одотто, оказался ярым приверженцем Савонаролы, он уже заручился положительным ответом игумена на свое прошение перевести его во Флоренцию, в монастырь Сан‑Марко. Все это Салаи с ликованием поведал нам, приукрасив свой рассказ множеством непристойных подробностей, но его нечестивое поведение впервые было встречено искренней похвалой и вознаграждено тугим кошельком. Дело стало лишь за небольшим маскарадом, который придумал и организовал в честь фра Одотто главный церемониймейстер герцогского двора.

Мальчик‑певчий получил за услугу несколько дукатов, а Салаи взамен – его одежду. В ней он и столкнулся, будто случайно, с монахом, имея при себе сфабрикованное Леонардо послание. Салаи признался брату во Христе, что не находит себе места от стыда и огорчения. Дескать, отправляясь поутру в Дуомо, он нашел у парадных врат Кастеллы Сфорца пакет, вероятно, оброненный герцогским посыльным. Он не очень разбирается в таких вещах, но ему показалось, что письмо скреплено официальной печатью.

«Где же сей документ?» – поинтересовался Одотто. Салаи искусно разыграл смущение, ответив, что прячет его под рясой. При этом он признался, что не устоял перед искушением и вскрыл печать над паром, после чего прочел послание.

Фра Одотто поглядел на него с нескрываемым ужасом, но, когда Салаи выразил готовность вернуть письмо отправителю и понести заслуженное наказание, монах сгреб его за шиворот и поволок к себе в келью. Одотто, вероятно, рассудил, что, раз послание все равно уже прочтено, может быть, и ему не помешает ознакомиться с его содержанием. Салаи, в свою очередь, не удержался от того, чтобы выманить у церковника подходящее вознаграждение. Единственной ценностью монаха было небольшое распятие, украшенное самоцветами. Этот крест ему вручил отец, когда Одотто решил поступить в монастырь, но в Сан‑Марко, куда теперь лежал его путь, такая роскошь не приветствовалась, а стало быть, была ему больше не нужна.

Заполучив ценный пустячок, Салаи перешел через площадь и явился к нам в Корте Веккьо с подробным отчетом. Можно было не сомневаться, что послание «герцога Il Moro высочайшему французскому монарху» дойдет по назначению, поскольку Леонардо включил в него крохотную, но очень существенную ссылку на Савонаролу. «Сын Лоренцо – отнюдь не Il Magnifico, – написал он от имени Лодовико. – У Пьеро де Медичи не достанет сил противостоять Вашему вторжению, и я искренне полагаю, что в настоятеле монастыря Сан‑Марко Вы обретете друга». К письму Леонардо приложил рисунки устрашающих военных машин, спроектированных им в первые годы жизни в Милане, в том числе той громадины с четырьмя смертоносными серпами. Он всегда тяготел к подобным драматическим эффектам, мой Леонардо…

Узнав, что фра Одотто наконец отбыл из Милана во Флоренцию, мы с папенькой принялись исправно посещать каждую мессу Савонаролы. Приор продолжал проповедовать и после эпизода в Верчелли, но прыть свою поубавил и если решался прибегнуть к пророчествам, то только к прошлым, всем уже известным.

Он усилил нападки на Пьеро де Медичи, и паства благосклонно внимала им. Глава Флоренции меж тем выказал себя слабым и безвольным правителем, абсолютно несхожим со своим великим отцом. От всей души желая нашим планам успешно осуществиться, я все же не без трепета размышляла о судьбе знаменитого семейства. Джованни, правда, ничего не грозило: он жил в Ватикане под опекой Родриго. Дочерей Лоренцо предусмотрительно выдал замуж. Но что станется с сыном Джулиано? Где ему искать прибежища, когда придут времена бедствий и потрясений?

И вот однажды в воскресенье, когда Савонарола шествовал к своей кафедре в Дуомо, нам с папенькой почудилось, что в его зеленых глазках полыхает торжествующий огонек. Он отслужил латинскую мессу с поспешностью бегущего на пожар и без промедления приступил к проповеди. Для начала настоятель погрузился в долгое молчание, с высоты кафедры окидывая свирепым взглядом прихожан, заполнивших церковь.

– Се грядет! – возвестил он вдруг вздрагивающим утробным голосом. – Приспело! Пал меч разящий! Настигла нас Божья кара! Покайся же, Флоренция, пока не вышел срок! Облекись в белоснежные покровы очищения! Не промедли, ибо после поздно будет каяться!

Паства, уже попривыкшая к жутким прорицаниям Савонаролы, почуяла в его словах новую, неведомую доселе угрозу.

– Меня посетило видение! – выкрикнул приор. – Я узрел глазами откровение Господа нашего! Если вы тотчас не прибегнете к покровительству Святого Креста, на вас обрушится ужасное бедствие! И то будет вовсе не мор, чада мои! – неистово ораторствовал он, воздевая руки над головой! – Вас постигнет апокалипсис войны!

Среди собравшихся, за всю жизнь не изведавших, что такое война, пополз испуганный шепоток, послышались отчаянные вскрики.

– Господь выставил меня стражем над всей Италией, чтобы возвещать людям истину. – Савонарола на минуту смолк. Оцепеневшие прихожане тоже затихли, ловя каждое его слово. – Услышьте же ее! Вражеская армия вот‑вот хлынет к нам через альпийские хребты! Вы все, верно, опасаетесь вторжения с Востока – со стороны турок? Так нет же! Сюда идет с севера могущественный король и ведет за собой орды наемников‑живорезов, вооруженных огромными серпами!

Женщина, стоявшая рядом со мной, без чувств осела на руки мужа. Я стиснула папенькину руку: Савонарола наконец‑то прочел фальшивку и заглотил приманку! «Могущественным королем с севера», грядущим сюда из‑за Альп, был, конечно же, Карл Французский, а «огромными серпами» – Леонардова махина, снабженная гигантскими лезвиями.

Мы стали пробираться к выходу. В дверях я едва не столкнулась с высоким человеком в богатых одеждах. Пьеро да Винчи – это был именно он – лицом походил на карнавальную маску рук Леонардо: так его перекосило от страха. Он показался мне совсем стариком. От красоты юных лет в нем не осталось и следа, да от нашего возраста и не потребуешь особенной пригожести, тем более что тщетно пытаться угнаться за ней. Но мои глаза тотчас изобличили в нем приметы алчности и любовной скудости, избороздившие его черты, словно резцом, а теперь к ним прибавился еще и страх. Пьеро, как и прочие жители Флоренции, стал жертвой Савонаролы, стращавшего грешников геенной огненной – и, отныне, войной.

ГЛАВА 39

А король Карл с тридцатитысячной армией тем временем переправился через Альпы и вторгся в Милан. Если такой поворот событий и застиг врасплох подданных Il Moro – но только не нас, заговорщиков! – то сам герцог встретил захватчиков с распростертыми объятиями и услужливой казной. Невзирая на то, что французы не секли всех подряд пресловутыми «огромными серпами», они нагоняли страх невиданными доселе пушками, сея вокруг смерть и разрушение. Эти исполинские орудия, не в пример привычным баллистам, метали не обычные камни, а железные ядра. В одном только сражении при реке Таро полегли две тысячи венецианцев.

Ясно, что Савонарола бурно торжествовал. «Сбылось мое пророчество!» – провозгласил он с церковной кафедры, едва повсюду разнеслась весть о «короле с севера, нагрянувшем из‑за Альп». Но как ни рада я была тому, что доминиканец угодил в нашу ловушку, мне было нестерпимо больно сделаться очевидицей окончательного краха Флоренции и наблюдать за судорожными метаниями Пьеро де Медичи.

Самонадеянный отпрыск Лоренцо решил, что встретит врага лицом к лицу и выторгует у него мир. Но, получив у Карла гнуснейший прием, он униженно согласился на все самые оскорбительные требования противника и с позором приплелся обратно во Флоренцию, чтобы объявить о своем поражении. Ворота Синьории буквально захлопнулись перед его носом, а негодующие флорентийцы забросали камнями и Пьеро, и всю его родню. Камнями! После этого отцы города предали семейство Медичи вечному изгнанию, и сородичи Пьеро, все до единого, утекли из Флоренции под покровом ночи, подобно ворам.

Но их постигло и худшее разорение. Толпы горожан ворвались в опустевший дворец Медичи и принялись разграблять его. Я силой заставила себя присутствовать при осквернении бывшего приюта красоты, покоя и знания, радуясь хотя бы тому, что мой возлюбленный не дожил до этого дня.

Через два дня Карл и его несметное войско бодро вступили в охваченную паникой Флоренцию. Сидя в разоренном городе, оплакивая моего дорогого Лоренцо, я находила некоторое утешение в обговоренной заранее переписке с Родриго. Своего посыльного я для пущей скорости щедро оделяла золотом.

Ваше Святейшество!

Довожу до Вашего сведения, что распираемый самонадеянностью Савонарола, дабы оправдать себя в глазах паствы, склонил голову перед французским завоевателем, приветствуя в его лице «орудие в руках Господа». «О великий король! – провозгласил он, пав на колени перед Карлом. – Наконец ты явился к нам! Ты – Божий посланник!»

Французский монарх выказал чрезвычайную снисходительность к флорентийцам. Впрочем, иного мы и не ждали: всем нам известно, что главным трофеем Карл мнит вовсе не Флоренцию, а Неаполь. За несколько недель вторжения к нам иноземной армии на улицах города умерло всего с десяток человек – не более, чем в обычные времена.

Но подлинной жертвой захвата стала душа Флоренции. Ее нещадно бичуют и топчут, ее гордость изорвана в клочья, ее республиканский статус аннулирован. Все надежды на спасение нашего города мы теперь возлагаем на Вас – оно целиком в Ваших руках.

Возрождение. Rinascimento. То, чему Медичи положили столь блистательное начало, должно вновь воскреснуть на наших глазах.

Ваша преданная служанка,

Катерина

Ваше Святейшество!

За несколько месяцев французского вторжения приор Сан‑Марко уже объявил Флоренцию Священным Градом, сиречь «Новым Иерусалимом», а Иисуса Христа – царем над ним, с согласия Синьории учредив здесь теократию. Всех приверженцев Медичи он велел немедленно предать казни. На главной городской площади дни напролет полыхают очистительные костры.

Савонарола наложил на горожан непрерывный пост, и многие этому покорились. Люди благодарны своему «Великому пророку» за то, что он заранее предупредил их о злонамеренном французском короле, явившемся к нам с воинством, от бесчинств которого избавил флорентийское население все тот же Савонарола.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: