СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 24 глава

К вечеру ожидание сделалось невыносимым, и по дороге домой мы были не силах даже разговаривать друг с другом.

В мастерской, затаив дыхание, мы обследовали творение наших рук и обнаружили с большим облегчением и отчасти с изумлением, что на холсте запечатлелся некий темный призрачный образ. В нем были ясно различимы затылок, шея, плечи и силуэт спины с отчетливыми, почти черными отметинами, далее ягодицы, бедра и икры. Левая половина тела получилась менее отчетливой.

Леонардо не помнил себя от восторга: о подобном он и во сне не мечтал! От радости он тискал нас в объятиях и, когда плащаницу растянули для просушки, повлек всех в кухню, где нас уже ждал холодный ужин. Чтобы отпраздновать событие, Леонардо велел Зороастру почать новую бутыль с вином. Он уверял нас, что в этот день мы совершили чудо всему миру на удивление. Если бы Альберти видел нас в тот момент, то непременно поднял бы за нас тост, ведь даже сама Природа пожелала благословить нас – гениальных ее детей.

На следующее утро, войдя в мастерскую, я увидела мертвеца перевернутым лицом вверх. Его скрещенные спереди руки прикрывали гениталии. На теле трупа появились новые шрамы: проколы на запястьях и ступнях, словно от гвоздей, и разрез на боку, имитирующий рану от копья римского центуриона. Большие пальцы его кистей скрепляла нить, чтобы удерживать руки в одном положении, а ноги были уложены параллельно друг другу. Они оказались столь длинными, что решено было их немного согнуть, чтобы на столе уместилось все тело. Леонардо пришлось для устойчивости положить под колени покойника подпорки. Зная чувствительность сына, я искренне надеялась, что на этом отвратительные приготовления к опыту закончатся.

Однако слишком жаркое солнце пагубно воздействовало на труп уже не вчерашней давности. Когда заново установили у окон зеркала, наш бедный Иисус начал откровенно смердеть. Зороастр предложил обойтись сегодня без зеркал, но Леонардо высказал опасение, что оба изображения получатся неравнозначными.

На этот раз мы остались в доме и неотлучно находились рядом. Каждый час кто‑нибудь из нас вставал из‑за стола, за которым мы вели принужденную беседу, и шел проверить состояние мертвеца. За обедом никто почти ничего не ел, и, когда Леонардо вернулся из мастерской с вестью, что пока все в порядке, папенька, сочувствуя нашему отчаянному ожиданию, вдруг стал рассказывать.

– Я взял в жены красивейшую из индианок. – Его лицо разом смягчилось, а на губах заиграла улыбка. – К тому времени она успела овдоветь, хотя вовсе не была старухой – не то что я, – но и молодушкой я ее тоже не назвал бы. Я несколько лет путешествовал, прежде чем судьба привела меня в селение, где жила Майна – так ее звали. – Папенька пристально глядел на свою ладонь, словно держал в ней медальон с ее портретом. – Когда мы с ней познакомились, она уже считалась парией. Не подумайте, что неприкасаемой – это совсем иное. По рождению Майна принадлежала к верховной касте браминов и одиннадцати лет от роду была выдана замуж за человека, равного ей по положению. Но ее супруг оказался настоящим извергом, немилосердно избивал ее и всячески поносил, угрожая, что, если она ослушается его повелений, он позволит своей матери поджечь ее.

Я непонимающе захлопала глазами, и папенька пояснил:

– В Индии существует такой обычай – поджигать жен. Если свекровь недовольна невесткой, она запросто может облить бедняжку маслом и подпалить ее.

Папенька добился того, чего и ожидал: нас до того ошеломили дикие индийские обычаи, что мы напрочь позабыли и о нашем заговоре, и о трупе в мастерской.

– Свекровь потом, наверное, платит выкуп за содеянное? – предположила я.

– Нет, она остается безнаказанной. В Индии, видите ли, женщин хватает, и с ними не церемонятся. Вдовец всегда подыщет себе новую, более покорную супругу.

– Убийца не скрывается, и его никто не карает! – возмущено вскричала я.

– Если убита женщина, то да, – кивнул папенька. – Индусы верят, что только мужчинам от рождения дана душа, а женщины обретают ее лишь после свадьбы.

– Что за нелепица? – удивился Леонардо. – Я‑то думал, что в индийском пантеоне богов есть и богини…

– Есть, – подтвердил папенька. – Но на индийском континенте все так запутанно – я сам до сих пор толком не разобрался.

– А почему твоя жена стала парией? – поинтересовалась я.

– Наверное, мой ответ возмутит вас еще больше, – улыбнулся папенька с затаенной гордостью. – Муж Майны умер от лихорадки, которой она тоже заразилась, когда ухаживала за ним. Болезнь едва не свела ее в могилу, но Майна выкарабкалась. Однако, когда родственники мужа собрались кремировать его тело – в Индии покойников обычно сжигают, – они начали принуждать ее совершить «сути».

Мы воздержались от вопросов, зная, что папенька и сам не прочь ошеломить нас.

– Пока горит погребальный костер, добропорядочные индийские жены бросаются в него по доброй воле. – Он улыбнулся во весь рот. – Майна вовсе не отвергала этот старинный обычай. Она сказала мне, что охотно перешла бы в следующую свою инкарнацию, если бы ее супруг не был при жизни таким ослом.

Этот мрачноватый юмор вызвал у нас невольный смех.

– Отказом погибнуть в пламени Майна навлекла на себя презрение и мужниной, и собственной родни. Они все сочли себя опозоренными. Когда я приехал в их селение, Майна жила на городской окраине, перебиваясь тем, что продавала козье молоко хозяйкам, которые втайне сочувствовали ее беде.

– И она согласилась вместе с вами уехать из того злосчастного места? – догадался Зороастр.

– Она стала спутницей в моих скитаниях, – кивнул папенька, – моей провожатой, а когда я, сам кое‑как владея хинди, обучил ее итальянскому языку – еще и переводчицей. Она была поразительно красивой и, как вы теперь сами убедились, деятельной и своенравной женщиной. – Он улыбнулся Зороастру. – Майна очень напоминала мне мою дочку, мать Леонардо. Вместе с женой мы исходили вдоль и поперек всю Индию. В жизни у меня не было лучшего друга, чем она. – У него вдруг задрожал подбородок. – Майна была гораздо младше меня. Мне и в голову не могло прийти… – Он снова посмотрел на свои руки и надолго замолчал. – Что она уйдет раньше меня.

Папенька не глядел на меня, но я чувствовала, что вся его любовь и жизненные силы, подобно быстрым стрелам, летят и проникают в мое истерзанное сердце.

– Жаль, что ты не можешь написать ее портрет, – улыбнулся папенька Леонардо. – На Востоке не принято изображать смертных – чаще богов: о восьми руках, слоновьих хоботах или попирающими ногой человеческие черепа. – Он довольно усмехнулся. – Индия пришлась бы тебе очень по сердцу, Леонардо…

Поняв, что сейчас расплачусь, я сама вызвалась сходить в мастерскую. Осмотр мертвеца сильно меня удручил. Его тело пока оставалось нетронутым, зато лицо явно начало разлагаться. Губы съежились, обнажив устрашающий смертный оскал, а плоть на носу отстала от кости. Даже на мой несведущий взгляд, до окончания эксперимента было еще далеко, но дополнительные несколько часов под жарким солнцем неминуемо обрекали его на провал.

Я вернулась в столовую залу и поделилась со всеми обескураживающей новостью.

– Надо вынуть холст, – с готовностью поднялся и предложил Зороастр.

– Нет! – воспротивился Леонардо.

Его глаза лихорадочно заблестели. Он со всех ног кинулся в мастерскую, мы – за ним. Леонардо взобрался на крышку камеры‑обскуры и с величайшей предосторожностью заглянул внутрь.

– Кажется, на холсте пока нет никаких признаков химической реакции. Зороастр, принеси мне небольшой белый лоскут, живо!

– Что ты хочешь делать? – поинтересовалась я.

– Мы используем тело, но без головы.

Перед моими глазами поплыли ужасные образы. Одно дело – изувечить труп ранами и проколами, и совсем другое – лишить его головы!

– Сынок, – горячо зашептала я, пока Леонардо спускался по лестнице. – Нельзя же…

– Не волнуйся, мамочка – я, может, и вор кладбищенский, но, во всяком случае, не изувер. Успокойся и… доверься мне.

Как и накануне вечером, наш опыт увенчался отменным изображением. На светлом холсте проступили призрачные темные очертания груди и рук с отметинами от проколов, туловище, скругленные бедра и икры. На месте лица не было ничего. Маэстро оказался прав: раствор не успел отреагировать на солнечный свет и полностью отстирался в кипятке.

Нам всем не терпелось узнать, как же Леонардо собирается снабдить лицом почти готовое изображение на плащанице.

– Я сам буду позировать, – заявил он.

Мы молча уставились на него, не постигая его задумки.

– Осталось нанести на плащаницу лицо Христа. Где мне найти лучшую модель, чем я сам?

– Но это явное святотатство, разве нет? – осведомилась я.

– Ты отпетый богохульник, – согласился папенька.

– Этот розыгрыш понахальнее, чем даже взрывчатый мячик, – восхитился Зороастр.

– Ты дождешься, что тебя схватят! – резко пресекла я шутки подмастерья. – И сожгут на костре!

– Меня никто не узнает, – заверил Леонардо.

Он подвел меня к стене с натянутой сохнущей плащаницей.

– Посмотри сама. Выступы на теле, которых якобы касался саван, получились более темными. Таким же увидят паломники и мое лицо: линию носа, лоб с окровавленными отметинами от тернового венца, усы, бороду и скулы. Глазницы, скорее всего, выйдут совершенно незатемненными, а без глаз любое лицо узнать мудрено. Впрочем, надо сначала попробовать, да не один раз. Нам никак нельзя загубить почти законченное произведение.

Он меня ничуть не убедил. Мои материнские опасения не подчинялись доводам его рассудка, но мне ничего не оставалось, как согласиться продолжать эксперимент.

На следующий день мы уложили напудренного Леонардо на тот же стол, расположив обработанный кусок холста на месте незаполненного участка плащаницы. Зороастр принялся снова устанавливать зеркала.

– Самое трудное – пролежать восемь часов в полной неподвижности, – признался Леонардо. – Не пошевелить ни рукой ни ногой.

Это оказалось правдой. В первый день двухчасового опыта пудра то и дело проникала ему в ноздри. Леонардо чихал с такой мощью, что едва не падал со стола.

Выждав другой солнечный день, мы уже были гораздо осторожнее с пудрой. Папенька вел с Леонардо умиротворяющую беседу о том, как величайшие индийские мистики умели замедлять дыхание настолько, что по всем приметам казались окружающим мертвецами. Он не отходил от внука, руководя процессом неглубокого дыхания. После шести часов благополучного течения опыта в мастерскую вбежала бродячая кошка, каким‑то образом пробравшаяся в особняк, и вспрыгнула на живот Леонардо.

Вырванный таким немилосердным способом из состояния, близкого к трансу, Леонардо заверещал нечеловеческим голосом. Мы и сами завопили от ужаса, но, опомнившись, уже не могли удержаться от смеха… и разочарования. Впервые я увидела на лице сына выражение, близкое к отчаянию. Дни становились все короче, все меньше в них оставалось солнечного света, все чаще набегали на небо хмурые дождевые тучи.

Я застала сына склонившимся над тазом, в котором он смывал с лица и бороды пудру. Леонардо засмотрелся на свое отражение, потом тяжко вздохнул. Я явственно ощущала исходившую от него безысходность. В творчестве он не ведал неудач и не привык к ним, в любом затруднении находилось какое‑нибудь решение, очередной эксперимент всегда давал подсказку.

Леонардо плеснул в лицо воды и вдруг застыл, словно изваяние, в полусогнутой позе. Затем медленно выпрямился и уставился на свое отражение в зеркале. Пудра еще не сошла с его лица, но вся покрылась потеками. По бороде струились белые ручейки.

– Принесите пудру! – велел он так тихо, что одна я услышала его.

– Зороастр! – окликнула я подмастерье. – Будь добр, принеси Леонардо чашку с пудрой.

Тот кинулся выполнять поручение и в мгновение ока поставил требуемое перед своим наставником. Леонардо снова зачерпнул воды и плеснул на щеки, нос и лоб. Затем окунул руки в пудру и сильно прижал ладони к мокрому лицу, размазывая по щекам густую, похожую на гипс массу.

Я ахнула, поняв и оценив его задумку. «Что за божественный ум!» – подивилась я про себя.

– Посмертная маска, – тихо произнес Леонардо. – Снятая с живого человека. – Он обернулся и улыбнулся мне. Тестообразное месиво растрескивалось на его щеках. – Мы снимем гипсовый слепок с моего лица! – возвысив голос, объявил он папеньке и Зороастру. – Он будет абсолютно неподвижен. Ему не надо задерживать дыхание. А все двери мы закроем, чтобы ни одна кошка не пробралась! – Он разразился радостным смехом. – Почему я сразу до этого не додумался? – Леонардо по очереди обнял папеньку, помощника, потом меня. – Нам надо торопиться: никто не знает, сколько продержатся солнечные дни! Сейчас же езжай в Павию, – велел он Зороастру, – и привези бочонок с гипсом.

Тот сразу исчез.

– Если это сработает, то наша подделка тоже удастся, – сказал Леонардо. – У нас появится своя священная реликвия. Чем не вторая Лирейская плащаница с ликом Господа нашего… – Он ухмыльнулся. – Леонардо да Винчи…

Разумеется, все сработало наилучшим образом. В последний солнечный день ноября тысяча четыреста девяносто первого года наш хитроумный закрепитель запечатлел на ткани образ моего сына, соединенный с солнечным оттиском с тела неизвестного миланского покойника. Мы долго и скрупулезно выверяли положение гипсовой маски, снятой с лица Леонардо, однако на месте шеи все равно выделялась четкая разграничительная черта. Обнаружились и другие несоответствия – укороченный лоб и слишком высоко посаженные глаза, во всем остальном сходство с оригиналом было безупречным.

Поколдовав над плащаницей кистью, смоченной в закрепителе, и вывесив ее еще на день на солнце, Леонардо добавил к изображению длинные волосы. Затем, изготовив смесь из собственной крови и красноватого пигмента, он легкими мазками пририсовал кровавые пятна и потеки по линии тернового венца, вокруг раны от центурионова копья и на проколотых запястьях и ступнях. Превосходное знание анатомии оказалось в данном случае незаменимым.

Новая Лирейская плащаница вышла без единого изъяна.

ГЛАВА 35

Мы не успели как следует отпраздновать успех: я получила от Лоренцо письмо, в котором он просил меня немедленно приехать. Гонец, привезший весть, числился среди самых преданных его conditores, поэтому я отправилась во Флоренцию не без охраны.

Я почти ничего не запомнила из той непрерывной скачки, кроме признательности своему мужскому обличью. За последние годы я успела превратиться в опытного «наездника». Будь я дамой, путешествие в карете вместо одной недели растянулось бы на две.

Мое сердце при виде любимой Флоренции горестно и вместе с тем радостно сжалось. Въехав в городские ворота, я сразу почувствовала царящее на улицах недоброе предчувствие: все уже знали, что Лоренцо умрет со дня на день. Большинство флорентийцев давно свыклись с аскетическим укладом, проповедуемым Савонаролой, хотя им по‑прежнему было невдомек, достаточно ли этого для спасения души от адских мук.

Я подслушала перешептывания двух обывателей о том, что пара львов с улицы Леоне, обычно столь миролюбивых, прошлой ночью жестоко перегрызлась друг с другом, да так, что насмерть. А накануне того случая одна женщина лишилась разума прямо на мессе в Санта‑Мария‑Новелла, она вопила на всю церковь, спасаясь от привидения – разъяренного быка с огненными рогами. Поговаривали, что в городе объявились волчицы‑оборотни, которые воют по ночам. И это были далеко не все зловещие предзнаменования.

На улицах разворачивалась непонятная и недобрая активность. Монахи непрерывным потоком сновали от ворот монастыря Сан‑Марко к главному входу во дворец Медичи, по‑видимому никем не охраняемому. Они с чрезвычайным оживлением перетаскивали оттуда стопки книг. У одного из монахов я заметила томик трагедий Софокла – раритет девятого столетия, который Лоренцо с гордостью показывал мне, когда я впервые посетила их дом. Сердце у меня упало.

Я беспрепятственно проникла во внутренний дворик, заполненный церковниками в бурых сутанах. На лестнице, ведущей на верхние этажи, и у двери в садик Медичи еще стояла немногочисленная стража. «Давида» Донателло прикрыли тряпкой – наверняка по велению Савонаролы. Я могла только догадываться, позаботился ли он таким образом о своих приспешниках, избавляя их от зрелища откровенной чувственности, или побоялся, что изваяние будет плотски возбуждать их?

Двери банка были наглухо заперты. Великолепная библиотека Лоренцо практически полностью опустела. Я подошла к знакомому стражнику с окаменелым лицом.

– Где вся семья? – спросила я.

– Они уехали в Кареджи, – безжизненным, под стать его глазам, голосом ответил он.

– Кто управляет делами?

– Пьеро. – Он вдруг болезненно скривился – Il Magnifico… Я молюсь за него, а вся эта мразь, – указал он взглядом на монахов Сан‑Марко, – оскверняет дом, не дождавшись, пока он отойдет!

Я поняла, что должна ехать сей же час.

Вдоль ограды загородного имения Медичи была выставлена усиленная стража, но я попала в особняк без труда. Гостиная на первом этаже, превращенная во временный штаб управления республикой, напоминала растревоженный пчелиный улей. Среди толпы новых conditores и consiglieres, набранных Пьеро среди своих ровесников, и нескольких почтенных членов Синьории я увидела и самого наследника. Все громко спорили, говорили наперебой и размахивали руками, стараясь перекричать друг друга. Поднимаясь по лестнице, я раздумывала о том, как покой и порядок в одночасье оказались вытеснены сущим хаосом. «День и ночь, – говорила себе я. – Рай и ад».

Я невольно перенеслась мыслями в сад позади особняка – подлинный Храм Истины с дряхлым древесным исполином. Под его ветвями когда‑то собиралась наша академия, осваивая пределы постижимого.

«Наш Великий сговор для Савонаролы – все равно что ящик Пандоры, – размышляла я по пути на второй этаж, – но ключом к нему должна стать смерть любимого мной человека».

Наверху царило смятение иного толка. Дверь в спальню Лоренцо осаждали целители. Был тут и главный личный врач Медичи. Он стойко отвергал фатальный конец недуга Лоренцо и уверял, что все придет в норму, если только больной не поленится выплевывать виноградные косточки и откажется от груш, а ноги будет держать в тепле и сухости.

Лукреция‑старшая сидела в коридоре на скамейке и безутешно рыдала, дочь‑тезка, как могла, утешала ее. Пико Мирандола в полном смятении отчитывал незадачливого пажа, безуспешно пытавшегося объяснить, каким образом люди Савонаролы смогли ворваться в городской дворец.

– Что же, библиотека погибла?! – вне себя вскричал он.

– Да, – ответила я, спасая несчастного мальчишку и жестом отпуская его. – Нам остается только уповать на благоразумие настоятеля Сан‑Марко – на то, что он не сожжет книги.

Мы обнялись.

– Силио забаррикадировался в своих покоях, уверяя, что в его саду дерутся и орут великаны‑призраки. Анджело там, – он кивнул на дверь спальни, – спорит с ученым лекарем из Павии. Тот настойчиво предлагает Лоренцо выпить настой из растолченных алмазов и жемчуга.

Пико осуждающе покачал головой, а мое сердце преисполнилось искренней благодарности к Анджело Полициано: из всех приятелей Лоренцо он любил нашего правителя горячее всех.

– Сильно он мучится? – спросила я.

– Страдания невыносимые. На руках и ногах кровь по непонятной причине даже проступает сквозь кожу. У него болит все до мозга костей, и от этого он не знает ни минуты покоя. Но Лоренцо заботится не о том, как бы облегчить свои страдания, – грустно усмехнулся Пико, – а больше успокаивает самих врачевателей.

– Я хотела бы повидать его, – сказала я.

– Иди. Может, хоть ты избавишь его от свихнувшегося павийца с его толченым жемчугом.

Я собралась с духом и сподобилась если не на улыбку, то хотя бы на радость на лице, ощущая при этом только сокрушительную скорбь.

Но радость от свидания с Лоренцо, пусть даже лежащим на смертном одре, оказалась такова, что я с трудом удержалась, чтобы не броситься к нему в объятия. В углу спальни Анджело Полициано многоречиво обсуждал что‑то со спесивым доктором в темных одеждах – очевидно, с тем самым павийцем.

Лоренцо сразу заметил меня, и его лицо, хотя и перекошенное от боли, тут же осветилось. Так бывает, когда из‑за грозовой тучи выглядывает солнышко.

– Анджело, – со всевозможной мягкостью обратился он к другу, – не проводишь ли ты нашего дорогого гостя?

– С удовольствием, – ответил тот и, учтиво кивнув мне, вывел павийца из спальни и прикрыл за собой дверь.

– Запри дверь, Катерина, – сказал Лоренцо и, когда я приблизилась к его изголовью, шепнул:

– Ляг со мной рядышком.

Я выполнила его пожелание, удивляясь, как надежно чувствую себя в объятиях мужчины, стоящего одной ногой в могиле.

– Расскажи мне о нашей pittura de sole, – попросил он.

Я колебалась, с чего начать.

– Ты же знаешь, Лоренцо, что я не верю в волшебство. Мы с сыном оба больше привыкли полагаться на бесконечные возможности природы. Но то, что Леонардо создал из природных веществ с помощью алхимических процессов, иначе как волшебством назвать невозможно – даже на взгляд такого скептика, как я.

– И его творение сможет послужить нам в том смысле, в каком мы задумали?

– Безусловно.

Лоренцо вздохнул с огромным облегчением.

– Теперь я могу спокойно покинуть этот мир, – вымолвил он. – Как было бы чудесно, если бы и другие обладали подобным знанием – о том, что своей кончиной они платят за великое достижение.

Невероятно, но мысль о смерти наполняла его оптимизмом.

– Пьеро… – начала я.

– Правитель из Пьеро получится никуда не годный, – не дослушал Лоренцо. – Ему никогда не вырваться из‑под пяты Савонаролы. Флоренции предстоит претерпеть еще много невзгод, прежде чем жизнь в ней пойдет на лад. Я посоветовал бы тебе пока вернуться в Милан, к Леонардо.

Я кивнула в знак согласия. Наша беседа с каждой минутой становилась все мучительнее, все труднее мне было скрывать печаль и сожаление.

– Прошу, придвинься ближе, – мучительно прохрипел Il Magnifico. – Твое тепло унимает боль…

Я как можно плотнее прижалась к Лоренцо, положив руку ему на грудь. Макушкой я чувствовала прикосновение его губ.

– Я должен кое‑что передать тебе – то, что узнал от Il Moro во время нашей с ним последней встречи. То, что они задумали с Родриго. Он станет первым Папой из рода Борджа, – со значением произнес Лоренцо. – Как только он наденет тиару, непременно поезжай в Рим и встреться с ним. В его руках сведения, необходимые для успешного завершения нашего сговора.

Он застонал, и я тут же отодвинулась, понимая, что близость моего тела хоть и согревает его, но, возможно, досаждает ничуть не меньше. Мы лежали бок о бок, вперив взгляды в резную изнанку надкроватного полога.

– Если Иннокентий настолько близок к смерти, – сказала я, – выходит, что Савонарола верно предсказал год не только твоей кончины, но и папской?

– Да. Но превратность судьбы такова, что это обстоятельство придаст излишнюю достоверность тому, что я собираюсь донести до нашего друга. Катерина, подай мне перо и бумагу.

Я нехотя встала и принесла требуемое. Опершись на локоть, Лоренцо скрюченными пальцами принялся выводить слова на бумаге.

– Позволь мне, – взмолилась я.

– Нет. Я должен самолично написать приглашение.

Сложив готовое послание, я капнула на него красного воска и скрепила печатью Медичи. Лоренцо, утомленный даже таким ничтожным усилием, в изнеможении откинулся на подушки.

– Как ты думаешь, я скорее умру, если выпью растолченных самоцветов? – неожиданно спросил он.

– Лоренцо, не надо! – Я быстро подошла к постели. – Ты не представляешь себе, какая адская от них боль!

– Думаю, Катерина, она вряд ли хуже, чем теперешняя, – прошептал он, схватив меня за руку. – Мне надо знать, когда принять настой. Я должен умереть в его присутствии! Только подумай, что он раздует из этого!

Я снова легла рядом с Лоренцо и обняла его, уже не скрывая отчаяния и не сдерживая слез. Он обвил меня слабеющими руками и долго целовал мое лицо.

– Пора, любовь моя, – наконец вымолвил он.

Я поднялась и, почти не чуя под собой ног, направилась к двери.

– Непременно поблагодари от меня сына, – услышала я вослед. – Ты лучшая из женщин, и целый свет воздаст тебе хвалу… за Леонардо.

Я обернулась напоследок поглядеть на того, кого мне посчастливилось любить всю жизнь.

– Улыбнись мне в последний раз, Лоренцо, – попросила я. – Я хочу запомнить тебя таким.

Я верхом вернулась во Флоренцию и вновь поскакала на улицу Ларга. Набравшись храбрости, я вошла в ворота монастыря Сан‑Марко и обратилась к первому попавшемуся послушнику, на вид совсем юноше. Я сдержанно сообщила ему, что везу послание от Лоренцо де Медичи, которое мне поручено передать лично в руки настоятелю. Он тут же унесся прочь, явно преисполненный важности оттого, что именно ему доверено передать Савонароле такие важные вести.

Ко мне вернулся не он, а другой, более пожилой доминиканец. По его суровому лицу можно было предположить, что он в жизни своей ни разу не улыбнулся. Монах впился глазами в запечатанное послание в моей руке, будто оно было писано самим Сатаной.

– Следуй за мной, – велел он и двинулся к лестнице.

Мы поднялись на второй этаж. В коридоре воняло мочой, как будто братья во Христе не утруждались лишний раз выйти во двор. Встретившиеся нам монахи с выбритыми тонзурами все как один зыркали на меня, словно желая сглазить или напугать до смерти.

Настоятель Савонарола уже ждал в убогой келейке, дверь в которую была распахнута настежь. Он сидел за пустым столом на простой скамейке и смотрел в окно. Мне вспомнилось, как в этот арочный проем он разглядывал скульптуры сада Медичи. Когда мы вошли, он и бровью не повел, лишь жестом велел суровому монаху удалиться.

Мы остались одни. Савонарола обернулся, и я вновь внутренне содрогнулась от омерзения. В нем было уродливым буквально все: губы, нос, близко посаженные глазки, обведенные бурой каймой и посверкивающие неизбывной болезненной яростью.

– Почему я должен верить, что это письмо от тирана Медичи? – язвительно спросил он, буравя меня зелеными глазками‑бусинками.

– Потому, святой отец, – как можно подобострастнее ответила я, – что на нем печать Медичи. – Я протянула ему бумагу от Лоренцо. – Я знаю, какая суровая кара постигла бы меня, если бы я осмелился принести вам фальшивку.

Савонарола вырвал из моей руки послание и отошел с ним к окну, придирчиво осмотрел печать и лишь затем взломал ее. Повернувшись ко мне спиной, он бегал глазами по строчкам записки от Il Magnifico, и я видела, как по мере прочтения расправляется его сутуловатая спина.

– Известно ли тебе, что я отверг уже с дюжину его приглашений? – вопросил Савонарола.

Я с глуповатым видом покачала головой.

– Знаешь ли ты, что в этом письме? – Савонарола обернулся и взглянул мне прямо в лицо.

– Да, святой отец. Лоренцо…

– Тиран Медичи, – одернул меня приор.

– Тиран Медичи, – послушно повторила за ним я, – в полной мере осознал свои грехи и, лежа на смертном одре, желает вам исповедоваться.

– Он сейчас в Кареджи?

– Да.

– Он не расставил мне на пути ловушек?

– Что вы, святой отец! Конец его близится, и он вдруг узрел зияющую пропасть прожитой им греховной жизни. Он жаждет спасения. – Я опустилась перед приором на колени. – Прошу вас, будьте милосердны!

– Я где‑то тебя уже видел?.. – Савонарола подозрительно прищурился.

– Да, святой отец. – Я потупилась. – Несколько лет тому назад за нарушение заповедей Божьих ваши «ангелы» привели меня в Ночную канцелярию. Там я сразу осознал пагубность своих заблуждений. Мне даже посчастливилось лично от вас получить наставления, как жить честно и праведно.

– А ты все равно водишься с Медичи? – обличил он меня.

– Лишь с недавних пор, святой отец! С тех самых пор, как я стал направлять его мысли к Господу. Прошу вас!.. – Я схватила настоятеля за руку и заставила себя поцеловать ее. – Выслушайте же его исповедь! Не допустите его кончины без покаяния!

– Она близка?

– Ему остались считаные часы. Врачи говорят, что до утра он не доживет.

– Оставь меня, – махнул рукой Савонарола.

– Но вы же навестите его? – не отступала я. – Эту душу не грех и спасти! Подумайте, сколько людей воспрянут духом, когда узнают, что вы помогли Лоренцо де Медичи выйти из тьмы к свету!

Я решилась взглянуть на Савонаролу – он задумчиво кивал в ответ на мои слова. Я снова быстро потупила взор.

– Встань, – велел он. – Я посещу этого презренного злодея. Господь милостив, и в Его воле спасти грешника даже на краю геенны огненной.

– О, благодарю вас, благодарю! – вскричала я, покрывая поцелуями руку настоятеля.

Затем я встала, сдерживая подступившую к горлу тошноту. Не в силах еще раз взглянуть в ненавистное лицо, я вышла из кельи и без промедления покинула монастырь. Оказавшись на улице Ларга и убедившись, что никто меня не видит, я сплюнула, освобождаясь от мерзости недавней встречи, и коротким путем добралась до дворца Медичи. У парадного входа я задержалась и украдкой оглянулась на Сан‑Марко.

Из ворот монастыря высыпали на улицу «ангелы». За ней появилась карета. Показался приор в сопровождении толпы монахов‑доминиканцев. Они помогли Савонароле усесться в карету и проводили его до ворот.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: