СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 21 глава

– Но есть те, – объявил Савонарола, перекрывая общий гвалт, – кто не заслуживает искупления! Они не покорились воле Господа! Они оскорбили Его имя и осквернили святое распятие!

В толпе встревоженно зашушукались, и меня вдруг объял безотчетный страх. На площади готовилось некое жуткое действо. Отроческие трепетные голоса, распевающие хоралы, возвестили очередное появление на площади юных «ангелов», только на этот раз те вышагивали вереницей, окружив небольшую группку людей. Приглядевшись, я увидела полдюжины скованных по рукам и ногам мужчин с окровавленными от побоев лицами и обезумевшими от ужаса глазами. Среди них был и Бенито.

Приблизившись к костру, «ангелы» разделились и обступили несчастных пленников с двух сторон. Ноги у меня подкашивались, а язык, как это часто бывает в кошмарных снах, отказывался повиноваться.

– Посмотрите на этих негодных! – ярился Савонарола. – Еще недавно они были людьми, но теперь их поглотила тьма! Они стали добычей дьявола! Их сердца и разум черны от гнили, и их гложут черви!

В подтверждение моих худших опасений откуда‑то возникли шесть грубо сколоченных в виде буквы X деревянных крестов. Их установили под наклоном перед будущими жертвами. Пленников поставили лицом к крестам и привязали за запястья и лодыжки. Затем явились шесть палачей в капюшонах, со стальными зазубренными прутьями в руках. Они вспороли на обреченных рубашки, обнажив их торсы. Я вдруг осознала, что через мгновение с этих несчастных сдерут кожу, выставив на обозрение кровоточащую плоть, и прокляла себя за то, что слишком плохо предупреждала Бенито об опасности. Достаточно было бы рассказать ему историю с моим арестом.

– Помилуй грешных! – орал Савонарола. – Спаси их, Боже!

С первыми безжалостными ударами прутьев из меня рванулся наружу ожесточенный выкрик: «Нет!» Я стала проталкиваться вперед, но не успела сделать и двух шагов, как в меня кто‑то врезался с такой силой, что я не устояла на ногах и упала. Обидчик закрыл мне рот ладонью, приглушив мой отчаянный вопль. Навалившись на меня всем телом, Сандро Боттичелли горячо зашептал мне в ухо:

– Не глупи, Катон! Ты только навредишь ему!

Не тратя времени, Сандро поднял меня и потащил прочь сквозь покорное людское стадо. Затем мы очертя голову бежали по улицам Флоренции к месту безусловного покровительства, от всей души надеясь, что охватившее город безумие нас не застигнет.

Впереди показался дворец Медичи.

«Спасение, – лихорадочно думала я. – Лоренцо. Любовь и здравый ум…»

Мы поспешно завернули за угол и влетели в центральный дворик, где возвышался «Давид» Донателло – прекрасный, женоподобный и богохульный… Клан Медичи, мои любимые друзья, были в глазах Савонаролы образцовым семейством.

«И здесь нет спасения, – поняла я. – Нигде нет спасения».

ВЫГОДНЫЙ СГОВОР

ГЛАВА 31

Порою жизнь исполнена к нам благоволения. Тогда все в ней осуществимо, и каждый новый рассвет обещает приятные приключения. Так было, когда я впервые приехала во Флоренцию.

Но бывают времена, когда мы просто влачим жизнь, с трудом делая шаг за шагом, и с тревогой ждем, что вот‑вот распахнется дверь и мы пикнуть не успеем, как нас затянет вихрь роковой непредвиденности.

Годы после отъезда Леонардо промчались с умопомрачительной быстротой. К моей превеликой радости, в модном Милане он зажил на широкую ногу. Il Moro со свитой осыпал его почестями, а отнюдь не грязными сплетнями. Леонардо получил там официальный титул придворного живописца, церемониймейстера и механика. И в Милане он наконец избавился от постоянного напоминания об отце, жалевшем, что его бастард вообще появился на свет. Я, конечно же, себялюбиво скучала по сыну, по дружескому общению с ним, по возможности созерцать его прекрасные черты и по той сумасшедшинке, что мелькала в его глазах, стоило ему воодушевиться очередным безрассудным проектом.

Флоренция меж тем пребывала в состоянии войны, но полями сражений служили не улицы и площади, а души самих горожан. В ней насмерть схватились не две армии, а два человека – Il Magnifico и Савонарола. Здесь больше не видели празднеств – только унылые религиозные шествия. Люди доносили на соседей, дети – на родителей. Искусство, культура и знания были выброшены за ненадобностью. Прежнюю радость жизни флорентийцам заменял страх вечных мук.

Я потихоньку обитала в Кастелле Лукреции, хотя мое существование являло собой бледную тень прежней жизни в этом величайшем из городов мира, где некогда меня почитали за уважаемого человека и доброго соседа.

Пугающе пустыми улицами я теперь пробиралась к дворцу Медичи. По пути мне попались всего несколько прохожих, но и те избегали приветствий и торопливо отводили взгляды. Впрочем, сегодня я направлялась не в сам дворец, а в примыкавший к нему садик – его Лоренцо разбил после внезапной и скоропостижной кончины Клариче. Il Magnifico оплакал мать своих детей и по‑итальянски добродетельную супругу, но не слишком скорбел об ушедшей любви и страсти, которых в их браке было мало.

Толкнув тяжелые двери в сад Медичи, я облегченно вздохнула: я вновь попала в настоящий Эдем. В уютном уголке с пышной растительностью и вычурными мраморными фонтанами разместилась школа для молодых дарований. Одни полотна и античные статуи приносили сюда на реставрацию, другие служили для обучения и вдохновения. Посреди городской аскетической наготы и страданий мой возлюбленный сумел создать святилище красоты и творчества.

По периметру сада были установлены палатки, в которых трудились над глиной и камнем подающие надежды отроки. Нанятый маэстро переходил с наставлениями от ученика к ученику.

Я увидела, что Лоренцо уже здесь – вместе со старшим сыном он стоял под внушительным изваянием Геракла. Пьеро к тому времени стукнуло двадцать четыре года, и из всех наследников Медичи он, по мнению отца, был самым никчемным. Дочери Il Magnifico уже были выданы замуж, младший сын стал кардиналом. Однако главу клана крайне беспокоило и унаследованное Пьеро от матери чванство, и высокомерие вкупе с ветреностью, которым Клариче только потворствовала. Как бы то ни было, Пьеро однажды предстояло принять от отца бразды правления Флоренцией.

Лоренцо недовольно хмурился, а сын рассеянно слушал его, листок за листком ощипывая розовый куст и бросая обрывки себе под ноги.

– Может быть, мы, судя по твоим словам, и самое именитое во Флоренции семейство, – наставительно говорил Лоренцо, – но отнюдь не королевское. Мы обычные горожане, Пьеро, граждане республики, как и все прочие.

– Ты пытаешься внушить мне, что мы ничуть не лучше каких‑то дубильщиков кож и красильщиков?

– Надо, чтобы эта нехитрая истина въелась тебе в самое нутро! Всего сотню лет назад наши предки были простыми угольщиками. С тех пор мы сильно преуспели в этом городе, но с потерей скромности превратимся в тиранов – тех самых, которых Савонарола чернит на проповедях!

Лоренцо невольно обратил взор к одному из окон монастыря Сан‑Марко, чьи строения примыкали к саду Медичи. Основав школу под стенами монастыря, Лоренцо сам дивился озорной проделке судьбы, из‑за которой недавно назначенный настоятель ордена, то бишь Савонарола, вынужден был любоваться «сатанинскими игрищами» из окна кабинета на втором этаже.

– Вот и погляди, куда завели нас твои республиканские идеалы, – ответил Пьеро, не скрывая раздражения.

Его тон оскорбил меня. Приблизившись, я одернула молодого человека, удивившись собственной смелости:

– Как ты можешь так непочтительно разговаривать с отцом? Пять соперничающих итальянских государств его упорными стараниями пребывают в мире. Перед ним заискивают иностранные властители, даже Папа Иннокентий и тот усмирен и не выходит из‑под его ненавязчивого влияния. Твой батюшка – величайший на свете дипломат, а ты гнушаешься его советом.

– Пойду‑ка я прогуляюсь с друзьями, – легкомысленно фыркнул Пьеро. – Правда, во Флоренции теперь и сходить‑то некуда. Ах да, забыл – можно пойти на мессу!

Он отвесил отцу небрежный поклон и, не удостоив меня даже прощанием, покинул сад, гулко хлопнув тяжелой дверью. Лоренцо едва улыбнулся мне, и я поняла, как сильно он удручен.

– Этот молодец – сущее несчастье, – ровным голосом признался он. – Им владеет слабость. Не физическая, как у меня, а душевная.

Говоря о своем здоровье, Лоренцо не погрешил против истины – оно неуклонно ухудшалось, и никакие мои лекарства были не в силах задержать беспощадный распад суставов и ослабить мучительные приступы боли. Мы при любой возможности выбирались с ним на воды. Минеральные соли на время притупляли страдания Il Magnifico, но ему то и дело приходилось прерывать лечение и возвращаться во Флоренцию: отмахиваться от насущных государственных забот он считал себя не вправе.

– Я получила письмо от отца, – сказала я. – Его индийская жена скончалась.

– Искренне соболезную.

– Он никогда не падал духом, но в его строках сквозит тоска по родине. Я часто вижу его в дурных снах, как он умирает на чужбине, одинокий, никому не нужный…

– Думаешь, он теперь вернется домой?

– Уехав из Винчи, отец не скрывал, что возвращаться туда не видит смысла. Хорошо, если бы он надумал приехать сюда – я устроила бы ему здесь дом…

– Пойдем, хочу повеселить тебя немного, – перебил Лоренцо.

Мы направились к палатке, в которой крепыш со сплющенным носом остервенело врубался резцом в кусок мрамора, высекая из него миниатюрную голову фавна. Юношу звали Буонарроти – недавняя находка Il Magnifico. Я уже знала, что Лоренцо ценил подающего надежды скульптора не только как источник прекрасных творений, которым предстояло украсить все дворцы Медичи. Вероятно, чтобы хоть немного скрасить нелюбезное отношение к себе бездушного наследника, он и решил усыновить будущего гения, выделил ему покои в городском дворце, начислил жалованье и отвел ему место за семейным столом.

– Микеланджело, покажи Катону свою работу.

Юноша улыбнулся, поглядев на патрона с неприкрытым обожанием и любовью.

– Знаете, – обратился он ко мне, – когда Лоренцо впервые увидел у меня этого фавна, он его высмеял, потому что я изобразил голову с полным ртом зубов и с высунутым языком. Он попенял мне, дескать, разве мне неизвестно, что у стариков никогда не бывают все зубы целы?

Микеланджело отодвинулся, чтобы мы рассмотрели лицо фавна. На месте одного зуба в его рту зияла приметная дырка.

– Он вышиб ему зуб, едва я успел уйти, – с потаенной улыбкой заметил Лоренцо.

– Одно дело – иметь щедрого покровителя, – ответил юноша, скромно потупив взор, – и совсем другое, когда он – человек сведущий.

– Вот именно, – согласилась я.

Мы двинулись дальше, любуясь пригожим садиком. Я случайно подняла глаза к окну Савонаролы, и мне показалась, что в нем мелькнула и тут же исчезла тень. Лоренцо, очевидно, тоже ее заметил.

– Люди говорят, будто на приора здесь нападают судороги, – обронил он, глядя на античные статуи в центре. – При одном виде нагих юных греков…

– Ему не помешало бы чего‑нибудь похлеще, чем судороги, – сказала я, не в силах скрыть озлобление.

Лоренцо вдруг сделался рассеянным, задумчивым.

– Еще одна умная голова, – наконец вымолвил он, – вот что здесь точно не помешает.

– И ты, как я понимаю, уже знаешь, чьи плечи носят такую голову?

– О да. Думаю, ты вполне одобришь мой выбор.

– Она действительно вознамерилась послать того мореплавателя из Генуи к западу искать новый путь в Индию? – спросил Лоренцо с видимым скептицизмом.

Родриго Борджа, прежде чем ответить, с головой погрузился в сернистую воду горячего минерального источника на развалинах Чианцианских терм, где мы отдыхали все вместе, а затем вынырнул, с наслаждением отряхиваясь. В свои шестьдесят он сохранил живость и бодрость, особенно заметные в нем без привычного кардинальского облачения. Его длинные черные пряди намокли и липли к щекам, тонкая батистовая сорочка облепила тело. Родриго согласился встретиться с Лоренцо на сиенском курорте, подальше от любопытных ватиканских очей.

– Изабелла настроена весьма решительно. Фердинанд пока колеблется. Но Кристофор Колумб рано или поздно поднимет парус – это лишь вопрос времени. К тому же королеве сейчас и так есть о чем беспокоиться.

– Она и вправду хочет изгнать из Испании всех евреев до единого? – хмуро осведомился Лоренцо.

– По словам моей соотечественницы, королеву ничто не переубедит, – откликнулся Родриго. – Если даже учрежденная ею инквизиция окажется не в силах избавить ее от «иудейских свиней», она отыщет для этого другой способ.

– Но и ты, Родриго, не совсем здесь бессилен.

– Вот стану Папой, тогда посмотрим.

– А скоро? – поинтересовалась я.

Несмотря на сернистый запах, я блаженно нежилась в бассейне, настолько древнем, что колонны, воздвигнутые вокруг него римлянами, были посвящены их прародителям – этрускам.

– Поговаривают, что приступы у Иннокентия участились…

– У него бычья конституция, – отозвался Родриго. – Он всех нас переживет.

– Меня‑то уж точно, – сострил Лоренцо.

Я одна знала, что в его шутке кроется немалая доля правды. Мы все больше времени проводили в разъездах, отчаянно ища способы ослабить его болевые приступы. Il Magnifico принимал минеральные и грязевые ванны, посещал пещеры, где вдыхал целебный теплый воздух из земных недр, пил воду из вонючих источников, чтобы стимулировать отделение желчи, и лечил почки в топях Санта‑Елены. Я запретила ему пить красное вино, на что он согласился, пусть и кляня меня при этом на чем свет стоит, и велела воздержаться от всех видов мяса, от которого Лоренцо тем не менее упорно не желал отказываться.

Но бывало, что боли от воспаления становились и вовсе нестерпимыми, и мой бедный любовник так страдал, что не мог проглотить ни крошки. Тогда я садилась подле него и едва ли не силой поила его водичкой, подкисленной лимонным соком. На его суставы я накладывала припарки из можжевеловой хвои, перемешанной для густоты с размолотой корой вяза. От них ему становилось легче, помогали и целебные воды, но их благотворное действие оканчивалось с нашим отъездом.

Меж тем безумства Савонаролы успели окончательно отравить умы наших сограждан‑флорентийцев. Пьеро, в отсутствие отца решавший повседневные дела правления, черкнул Лоренцо весточку о том, что недавно настоятель Сан‑Марко бросил в очередной «костер тщеславия» пару содомитов и одну жрицу любви и никто этому не воспротивился. Но Il Magnifico к тому времени уже успел послать Родриго Борджа письмо с просьбой о встрече.

Кардинал с радостью принял приглашение, поскольку в Риме лето было в самом разгаре. Вонь на улицах стояла несусветная, а в воздухе носилась пыль от множества затеянных Иннокентием строек. Пребывание в городе становилось невыносимым, и Родриго пленился мыслью о горной прохладе тосканской деревушки ничуть не меньше, чем возможностью увидеться с давним другом Лоренцо.

В этот переломный для папства момент Асканио Сфорца любезно согласился побыть глазами и ушами Родриго в Ватикане. Иннокентий был на пороге смерти, а из тех шестнадцати кардиналов, кому предстояло выбирать нового понтифика, большинство противились кандидатуре Борджа. Однако, несмотря на негласную репутацию язычника, за тридцать пять лет главенства над курией Родриго выказал себя выдающимся распорядителем и беспристрастным, любимым толпой священнослужителем. И теперь в случае любой непредвиденности Асканио тут же выслал бы к нему нарочного.

– Ну что же, по‑вашему, мы должны сделать с этим флорентийским безумцем? – спросил кардинал, взяв стакан с наклонного ребра ванны.

– Останови его, – попросила я. – Верни Флоренции здравость рассудка.

Я столько лет провела подле Il Magnifico, что давно уже ни перед кем не робела и без обиняков высказывала свое мнение любому, даже тому, чью голову в скором будущем могла увенчать папская тиара.

– Если позволить ему шагнуть за пределы Тосканы и распространить влияние на всю Европу, то тамошних правителей постигнет та же участь, что и Лоренцо.

– Есть ли у настоятеля слабости? – поинтересовался Родриго. – Где бреши в его броне? В них и кроется ответ на вопрос.

Мы замолкли, задумавшись. Вокруг нас клубился влажный пар.

– Он мошенник, – наконец высказался Лоренцо. – Савонарола настолько одержим страстью уверить всех в своей благословенности свыше, что вынуждает пасторов ордена пересказывать ему исповеди их прихожан. Потом он обличает нечестивые деяния этих грешников с церковной трибуны, делая вид, будто узнал о них через божественное откровение.

– Ворует исповеди, чтобы их обнародовать? – потрясенно переспросил Борджа.

– Мне кажется, что в своем сумасбродстве Савонарола и вправду уверовал, будто он и есть сам Господь, – заметила я. – Один из преданных Лоренцо священников Сан‑Марко рассказывал мне, что видел, как однажды настоятель преклонил колени перед распятием и шепнул деревянному Иисусу: «Ты солжешь – и я, как Ты».

– А с недавних пор он проповедует с трибуны Апокалипсис, – добавил Лоренцо.

– Правда? – заинтересовался Родриго. – Он что же, возомнил себя пророком?

– Я сам слышал, как он называл себя «пророком Страшного суда», – призналась я, поморщившись. – Более того, он предсказал, что и Лоренцо, и Иннокентия смерть настигнет в один и тот же год – тысяча четыреста девяносто второй.

Кардинал задумчиво покивал.

– Ну что, Родриго? – с надеждой спросил Il Magnifico.

– На лжепророков церковью наложен запрет, – произнес Борджа. – Этот человек вообразил себя непогрешимым, и он жулик, поскольку попирает важнейшее церковное правило. Думаю, – взглянул он на нас с затаенной хитроватой усмешкой, – мы уже напали на след.

Мы целиком сняли роскошную виллу в Солане. В этом огромном имении мы, если не считать слуг, наслаждались одиночеством и, отужинав, могли свободно обсуждать за столом все, что нас волновало. Лоренцо после лечения на минеральном курорте чувствовал себя как нельзя лучше. Я уже запамятовала, когда настрой у него был такой же суровый и решительный.

– Итак, мы поставим Савонароле ловушку, – сказал он. – Мы докажем всем, что он лжепророк. За то, что он нарушил каноническое право, его жестоко покарают и впредь воспретят пророчествовать с церковной трибуны.

– Но предерзкий приор, конечно же, пренебрежет запретом Рима, – подхватил его мысль Борджа, – и вот тут‑то церковь обрушит на его голову весь свой гнев.

– Но что именно он должен напророчествовать? – не понимала я. – И как нам вынудить его пойти на это?

– Я знаю способ подкинуть ему подходящие темы. – Взор Лоренцо, казалось, уже что‑то прозревал в будущем. – Но для начала надо придумать хоть одну – другие придут сами.

Длинный стол, за которым мы втроем мирно сидели, вдруг напомнил мне нашу предыдущую общую трапезу. Это происходило в Ватикане, в тот вечер, когда Джованни было обещано звание кардинала и торжественно объявили о двух помолвках: Чибо с Маддаленой и Максимилиана с Бьянкой Сфорца из Савойи. Постепенно в моей памяти, как живые, всплыли воспоминания о том ужине – мы кружком сидим за папским столом. И еще одна замечательная подробность…

– Лоренцо, ты помнишь портрет Бьянки Сфорца отроковицей? – спросила я.

Он на мгновение свел брови, поглядел мне прямо в глаза и долго сидел недвижим. Очевидно, и он мысленно перенесся во времени вспять, увидел, как мы сидим в пышной столовой зале у Иннокентия и вместе рассматриваем портрет Бьянки.

– Помню, – наконец отозвался он, – рукав.

– Расскажите, – попросил заинтригованный Родриго.

Лоренцо стиснул пальцами виски.

– Все это так запутанно, я пока не могу свести концы воедино… Катон, начни ты. Ты лучше меня знаешь мои мысли.

Я улыбнулась про себя, осознав, что и вправду досконально изучила его выдающийся мужской склад ума.

– Это лишь крупица, Родриго, первое зернышко. Но в Милане есть два человека, солидарные с нами. Они наверняка окажут нам помощь в осуществлении этого плана. Учитывая их дарования и готовность к посредничеству, мы обретаем надежду изгнать засевшего в городской сердцевине известного нам всем паразита.

– Придвигайтесь ближе, друзья мои, и выкладывайте все, что у вас на уме. – Родриго с пакостной улыбочкой подлил себе в кубок вина. – Ничто не веселит меня так, как выгодный сговор.

ГЛАВА 32

– Мое сердце бьется так сильно, что вот‑вот выпрыгнет из груди, – призналась я Лоренцо.

Мы въехали в Милан через южные врата. Бремя лет все тяжелее сказывалось на мне, но предвкушение встречи с Леонардо после едва ли не десятилетней разлуки будто снова вернуло мне молодость. Мы приехали сюда вдвоем с Il Magnifico в удобной закрытой карете, в которой он теперь обычно путешествовал. Путь от Чианциано до Милана занял три дня, и мой возлюбленный вдоволь настрадался от вездесущих дорожных ухабов и рытвин.

Я раздвинула оконные шторки и по городскому шуму и многоголосью убедилась, что жизнь и торговля в Милане, почему‑то расположенном, несмотря на величину и значимость, вдали от рек и озер, более того, воздвигнутом для пущей безопасности на высоком холме, бьют ключом. Его улочки, узкие и довольно грязные, напоминали запутанный лабиринт, нисколько не похожий на строгий порядок флорентийских проспектов. Дома здесь строили из серого камня и рыжевато‑бурого кирпича, некоторые насчитывали не одно столетие, другие успели обзавестись прекрасными новыми фасадами. Там и сям пестрели зеленью и цветами ухоженные садики. По дороге нам пришлось протрястись по бессчетным мостикам, перекинутым через неширокие каналы.

– Катерина, взгляни направо.

На красивом современном строении значилась вывеска: «Банк Медичи».

– Будь добра, предупреди кучера, чтобы здесь не останавливался.

Я исполнила его просьбу – наше прибытие в Милан оставалось тайной почти для всех. Мы проехали еще несколько кварталов и оказались на большой площади.

– Сейчас увидишь, – подготовил меня Лоренцо. – Дуомо всех ошеломляет.

Невзирая на готовность удивляться, я все же невольно разинула рот при виде исполинского собора, завораживавшего и нежной окраской бело‑розового мрамора, и затейливостью декора. Возносящиеся ввысь шпили и контрфорсы, увенчанные стройными остроконечными башенками, создавали иллюзию французского кружева – какой контраст с угрюмыми аскетичными фасадами флорентийских церквей! Такое можно было вообразить себе разве что в видениях, навеянных гашишем.

– Готское влияние, – едва слышно произнес Лоренцо.

Я поняла, что он очень ослабел в дороге.

– Мы почти приехали, любимый, – подбодрила я его. – Леонардо живет на южной оконечности Кафедральной площади.

Наш скромный кортеж пересек ров и сквозь ворота крепостной стены въехал на просторный мощеный двор. Портики по периметру кичливо нависали над длинным рядом стойл. Высокая каменная башня отбрасывала спасительную тень. Леонардо в письмах пояснял мне, что обосновался в старом герцогском особняке: Il Moro облюбовал себе другой, а прежний уступил ему. Несмотря на некоторую обветшалость и отсутствие придворной суеты – неотъемлемой принадлежности всех знатных особ, – колоннады галереи по‑прежнему поражали своим величием.

«Леонардо держит боттегу в герцогском дворце!» – подивилась я про себя.

– Мамочка!

Услышав знакомый голос, я распахнула дверцу кареты и тут же оказалась в крепких сыновних объятиях. Вдохнув свежий запах розовой воды, я сразу успокоилась, но окончательное умиротворение ощутила, лишь разглядев сына как следует: его добрые меланхоличные глаза, прихотливый изгиб чувственных губ, высокие скулы и тонкий аристократический нос. Роскошная волнистая шевелюра свободно ниспадала ему на плечи, и я в который раз благоразумно удержалась от укоров по поводу окладистой бороды, с которой он, по‑видимому, окончательно сжился. Но мне не нравилось то, что волосы почти полностью скрывали красоту его лица. Зато какой дорогой и модный был у Леонардо наряд! На его высокой широкоплечей фигуре превосходно сидел искусно сшитый из ярко‑желтого атласа колет, чулки светлее тоном красиво обтягивали мускулы ног. Вдобавок я впервые приметила на его руках кольца – по одному золотому гладкому кольцу на каждом пальце.

– Ты, дядюшка, все такой же красавец! – заявил Леонардо громко, чтобы слышал подошедший приветствовать нас Зороастр.

Подмастерье, так и не изменивший черному цвету, помог Лоренцо выбраться из кареты и дал возничим указания относительно дорожной клади и лошадей. Мой сын обнялся с Il Magnifico, и я увидела, как в его чертах на миг запечатлелась искренняя печаль сопереживания страданиям давнего друга. Зная, впрочем, что мой возлюбленный не потерпит ни малейшей жалости к себе, он тут же радушно заулыбался Лоренцо и предложил:

– Пойдемте, я покажу вам свои хоромы.

Вместе с Зороастром они ввели нас в помпезные двери парадного входа, и мы оказались в необъятном зале с высокими потолками, из которого вели коридоры в многочисленные флигели.

– Однажды в северное крыло на время подселили герцога Джана с Изабеллой, – рассказывал Леонардо. – Занимательные, признаюсь, были соседи! Очень сердились на Il Moro – и догадываюсь, что поделом – за то, что их выгнали из королевской резиденции и вынудили жить рядом с придворным живописцем.

– Еще бы, так оскорбить законного правителя Милана! – согласился Лоренцо.

– А теперь? – не выдержала я.

– А теперь их услали еще дальше от двора – в Павию.

– Безжалостный у тебя покровитель, Леонардо, – заметил Лоренцо. – Хорошо, что к тебе благоволит Il Moro.

Затем мы осмотрели studioli – ряд комнат‑мастерских, предназначенных для самой разнообразной деятельности. В одной перетирали краски и варили глазурь, в другой обтачивали и полировали куски стекла, превращая их в линзы, третья вмещала различные механизмы и устройства – от шкивов с канатами и лебедок до мелких винтиков и болтиков.

Проходя мимо лаборатории, по виду явно алхимической, мы увидели в ней юного ученика – тот оживлял едва тлеющий очаг, лениво ворочая рукояткой мехов.

– Пошевеливайся же, Марко! – крикнул Зороастр и пошел к мальчику, который заранее съежился в ожидании нахлобучки.

– Мы не все посмотрели, – поторопил нас Леонардо. – Впереди еще столько всего!

Мы продолжили путь по коридору. Леонардо распахнул дверь в просторную комнату, оказавшуюся гардеробной, забитой причудливыми красочными одеждами – мужскими, и женскими, и даже звериными, с перьями и остроклювыми масками, абсурдными и прекрасными одновременно. Меня с неудержимой силой потянуло в эту комнату, и Леонардо последовал за мной.

– Ты ведь знаешь, что я церемониймейстер у Il Moro, – пояснил он.

– Ах, это для спектаклей!

– И для свадебных шествий. Нынче у нас что ни день, то свадьба: у Лодовико с Беатриче д’Эсте, у Джана с Изабеллой. А сейчас мы готовим празднества по случаю венчания Бьянки Сфорца.

– Зрелище, я думаю, будет незабываемое, – подошел к нам Лоренцо. – Владыка Священной Римской империи женится не каждый день. Ты видишь Максимилиана хоть изредка?

– Нет, только деньги, которые он высылает в оплату портрета невесты.

Выйдя из костюмерной, мы вслед за Леонардо двинулись из коридора по сводчатому проходу, приведшему нас в зал воистину необъятной величины – не менее двухсот пятидесяти локтей в ширину, а в длину, по моим догадкам, раз в шесть больше.

– Это бывший танцевальный зал, – подсказал Леонардо.

Его высокий сводчатый потолок поддерживали с четырех сторон колонны вдоль стен. Впрочем, от былых монарших развлечений здесь ничего не осталось – ныне зал превратился в мастерскую, в истинный полигон для творчества.

Я подошла к одной из стен, сплошь облепленной набросками фонтанов и гидравлических устройств, соборных куполов и двухуровневых поселений. Я увидела рисунки самострелов величиной с дом и устрашающих колесных машин для ведения боя, оснащенных крутящейся четверкой острых лезвий.

На столах были расставлены деревянные модели кранов, лебедок и акведуков. В углу притягивала взгляд загадочная конструкция из восьми больших квадратных зеркал, скрепленных меж собой в правильный восьмиугольник.

В мастерской с усердием трудилось множество учеников – каждый на своем месте. Младшие подметали пол, те, что постарше, натягивали и прибивали холст к ивовой раме. Самый опытный – по виду уже подмастерье – накладывал грунт на картон для будущего живописного полотна.

Более половины зала занимали леса вокруг грандиозной по величине скульптуры коня, вставшего на дыбы. Леонардо действительно писал мне, что получил заказ на конное изваяние, завладевшее всеми его помыслами.

– Странно, что ты занялся скульптурой, – высказался Лоренцо, словно прочитав мои мысли, – хотя из всех твоих нынешних затей эта менее всего меня удивляет.

Конь был и вправду великолепен. Даже сквозь подмости, где ученики, балансируя на узких балках, шлифовали те или иные его части, были различимы сила и изящество мускулатуры благородного животного и даже особенная гордость в его удлиненной морде и трогательном взгляде.

– Как только закончу глиняный слепок, отолью статую в бронзе, – объяснял нам Леонардо. – Вот где головная боль для меня – спроектировать само литье! – Он нетерпеливо притопнул ногой. – Я задумал отлить коня цельным куском, но он такой огромный, что придется рыть котлован, а саму форму опустить туда вверх ногами. По углам я поставлю четыре печи, и расплавленный металл по трубочкам потечет в конское брюхо, вытесняя воздух через отверстия в копытах.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: