СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 14 глава

– Бесспорно, – подтвердил Бистиччи. – Но что может быть увлекательнее, чем наблюдать за веществом, которое посредством обычного нагревания или простого добавления другого вещества становится из черного белым, затем начинает переливаться всеми цветами радуги, словно павлиний хвост, и из желтого делается пурпурным, потом красным?

– Заодно можно проверить предположение Аристотеля о том, что элементы четырех стихий тоже подвержены изменениям, – добавил Лоренцо. – Философия есть вершина всего, но и экспериментирование – занятие отменное. Признайся же, Пико: ты любопытствуешь не меньше нас! Катон, ты‑то сам чью сторону поддерживаешь? – обратился он ко мне. – В конце концов, ты хозяин лаборатории.

Я недавно «умертвила» своего «дядюшку» и наставника Умберто, а он из благосклонности завещал мне аптеку. Мой взгляд остановился на небольшой, искусно написанной картине, висевшей подле атенора. Ее недавно подарил мне Леонардо. На ней была изображена красивая немолодая женщина в развевающихся красных одеждах, с волосами, собранными в узел на самой макушке.

– Это китайская богиня очага, – пояснила я. – Она покровительствует тем, кто готовит пищу и смешивает лечебные снадобья.

– А еще алхимикам, – вмешался Бистиччи. – Она также богиня алхимии. Я видел подобный рисунок в одном из манускриптов, привезенных мне с Востока.

– Где же кончается одно мастерство и начинается другое? – спросил Лоренцо.

– Некоторые алхимики склонны называть работу с растениями «малым искусством», а работу с минералами – «великим», – сообщил Пико.

– Ничего подобного! – запротестовал Бистиччи. – «Великое искусство» занимается совершенно иными вещами. Оно нацелено отыскать эликсир, продлевающий жизнь до бесконечности.

– Вы все заблуждаетесь, – высказал свое мнение Лоренцо. – «Великое искусство» – это феномен, относящийся к полу. Иначе говоря, мистическое, физическое и экстатическое слияние мужской и женской душ в одно.

– Ты неисправимый романтик! – воскликнул Фичино.

– Вполне возможно, – согласился Лоренцо, – но мы располагаем записями Николя Фламеля от семнадцатого января тысяча триста восемьдесят второго года, где говорится, что он вместе со своей горячо любимой женой Перенеллой в городе Париже достиг этого благословенного состояния.

– Ради всего святого, – патетически закатил глаза Мирандола, – подскажи, где алхимику найти родственную душу, с которой можно… слиться?

– Вопрос резонный, – подтвердил Лоренцо. – Но надежду терять не стоит.

– Смотрите! – вскричал Бистиччи.

Мы все обернулись к керотакису – по внутренним стенкам стеклянного цилиндра стекали капли некой темной жидкости. Силио аккуратно открутил с него выпуклый колпачок и перевернул, показав нам. Как и ожидалось, поверхность колпачка изнутри была сплошь покрыта черным налетом.

– Мы достигли стадии меланоза! – победным голосом объявил Бистиччи. – Сначала меркурий обратился в ртутные пары, а они, в свою очередь, превратили железный порошок в меланин. Вот первая ступень трансформации вещества!

Мы все пораженно молчали, даже скептик Пико на этот раз воздержался от придирок.

– Сегодня мы побратались не только друг с другом, – торжественно изрек Силио Фичино, – но и с нашими выдающимися единомышленниками, что жили в течение двух последних тысячелетий. Пусть же теперь нам откроются все тайны мироздания.

Он прикрыл глаза, затем подошел с колпачком к факелу, укрепленному в стене у окна, и принялся внимательно рассматривать полученное вещество.

– Какова следующая операция, Катон? – наконец спросил Фичино.

Я вернулась к манускрипту и, водя пальцем по строчкам, прочла:

– Кальцинирование. Значит, теперь будем получать белый пигмент.

Лоренцо глядел на меня со счастливой улыбкой, и я сама разулыбалась ему в ответ. Встретив его пристальный взгляд, я вдруг поняла, что его радость не исчерпывается удачным завершением совместного эксперимента и даже восхищением моим талантом. Я смутилась и отвела глаза. Бистиччи меж тем дружески похлопал Фичино по плечу и заключил Пико в объятия.

Позже я так и не смогла избавиться от прежнего впечатления, крепко засевшего у меня в мозгу. Я одновременно и страшилась, и приветствовала его. Между Лоренцо де Медичи и Катоном‑аптекарем пробежала искра. В ней смешались комедия и трагедия, величие и безнадежность… Чувства Лоренцо ко мне оказались взаимными, и ничто в этом огромном мире не могло их опровергнуть.

– Итак, – вымолвила я, вернув себе прежнюю невозмутимость. – Сходите кто‑нибудь и принесите двугорлую колбу.

ГЛАВА 18

Мне ни разу не приходилось ездить верхом в мужском седле, правда, и в дамском, сидя на лошади боком, я тоже скакать не пробовала. Дамой мне, в любом случае, быть не довелось, а превратившись в мужчину, я притворялась инвалидом. Но Лоренцо не оставлял надежды взять меня однажды на конную прогулку и, поскольку «коленная чашечка все еще доставляла мне беспокойство», продолжал изыскивать способ безболезненно усадить меня на лошадь. Все хлопоты он взял на себя и не раз обращался за советом к врачу и седельному мастеру.

И вот настал день, когда Лоренцо, к моему изумлению и скрытой досаде, презентовал мне хитроумное приспособление для верховой езды. Оно было щедро подбито для мягкости, его высокая спинка обеспечивала комфортную позу, а короткие стремена, позаимствованные в школе испанки Джинеты, должны были, по уверениям доктора, поддерживать поврежденную ногу под безопасным углом. Лоренцо упрашивал меня хотя бы разок испытать это седло, убеждая, что в случае малейшего неудобства при езде он больше не будет настаивать.

Меня снова пригласили на выходные на виллу Кареджи, хотя на этот раз там собралось «первое» семейство Лоренцо. Членов Платоновской академии я нигде не приметила, и тем приятнее для меня была встреча с Леонардо, который резвился вовсю в компании Джулиано. Тот, впрочем, не отставал от приятеля.

Едва забрезжил рассвет, как громкие удары кулаком в дверь вырвали меня из объятий сна – я вновь спала в комнате с дверью на лоджию. Прямо в ночной рубашке и босиком я поплелась открывать. В коридоре стояли Лоренцо и Джулиано, сгоравшие от нетерпения немедленно отправиться на прогулку.

– Одевайся скорее! – воскликнул Лоренцо. – Или тебе помочь?

– Думаю, сам справлюсь, – буркнула я и с притворным негодованием захлопнула дверь у них перед носом.

Из коридора донесся задорный смех, а я облегченно вздохнула, избегнув сборов при зрителях. Я торопливо справила малую нужду, затем туго перетянула грудь до самой талии: я понятия не имела, в какое состояние придут мои повязки от лошадиной рыси. На ноги я натянула брюки и прочные сапоги, одолженные мне Лоренцо, а на голову надела широкополую шляпу. Снарядившись так, я, хоть и не имея под рукой зеркала, уже не сомневалась, что предстану перед друзьями в совершенно ином виде – молодым наездником, весьма отличным от привычного всезнайки в тунике и красном берете.

Солнце едва показалось над вершинами холмов, а мы втроем уже шагали к конюшне. Я не смогла скрыть радость при виде Леонардо, тоже одетого для прогулки верхом и деловито подтягивавшего подпруги под брюхом прекрасного гнедого жеребца.

Помощник конюха вывел из стойл двух коней. Я сразу узнала и Морелло, и любимицу Джулиано Симонетту, названную им в честь его первой возлюбленной. Он как‑то обмолвился, что, не имея больше возможности «объезжать даму», тешится нежными воспоминаниями, гарцуя на ее лошадиной тезке.

Вскоре пожилой конюх собственноручно подвел к нам кобылку, оседланную специально для меня.

– Дядюшка, тебе давно не приходилось ездить верхом, – обеспокоенно сказал Леонардо. – Ты не утерял навыка?

Правду сказать, у меня от страха тряслись поджилки, но усилием воли я взяла себя в руки – и перед новой ложью, и перед неведомым ощущением сидеть враскоряку на огромной беспокойной животине.

– Прошу прощения сразу у всех за то, что буду вас задерживать, – пробормотала я. – Причем сильно задерживать.

– Нет же, Катон, – заверил меня Лоренцо, явно проникнувшись ко мне сочувствием. – Мы поедем так, как будто ты впервые в жизни сидишь в седле. – Он сделал знак конюху, и тот немедленно подтащил подставку. – Правая или левая нога у тебя болит?

– Левая.

– Прекрасно, значит, правую ты без труда перекинешь через спину лошади. Давай попытаемся.

Он поднялся вместе со мной по ступенькам подставки, сам вставил мою левую ногу в стремя, затем обхватил меня за талию, приподнял и опустил в седло.

Я покряхтела от усилия, но отчасти и за компанию.

– Все ли ладно? – с тревогой спросил Лоренцо.

– Да‑да, чуть напряг колено.

Как бы там ни было, я превосходно устроилась в седле – во многом благодаря его высокой мягкой спинке. Любой женщине верховая поза с разведенными ногами показалась бы крайне непривычной, но я нашла ее вполне естественной и даже удобной.

Конюх вставил в стремя мою правую ногу, затем оттащил подставку. С высоты седла я смотрела на трех дорогих мне людей – на их лицах светилась беспредельная радость. Лоренцо и Джулиано открыто торжествовали, а Леонардо… По его забавной рожице я не могла сказать, расплачется он сейчас или рассмеется – он все качал головой и приговаривал вполголоса: «Дядя, дядя…»

– Пора трогать! – воскликнул Лоренцо и ловко вскочил на своего Морелло.

Леонардо и Джулиано тоже взлетели в седла и, сопернически‑язвительно улыбнувшись друг другу, унеслись прочь ноздря в ноздрю, оставив нас с Лоренцо глотать пыль.

– Он во многом еще совсем мальчишка, – сказал Лоренцо, подавая мне поводья, – но править рядом с ним – подлинное удовольствие.

Лоренцо затрусил прочь, подавая мне знаки следовать за ним. Лошадка подо мной сама пошла рысью. Покачиваясь из стороны в сторону, я с удивлением обнаружила, что сидеть в седле мне ничуть не страшнее, чем на облучке собственной повозки, тем более что я не сомневалась: Лоренцо подобрал для меня кобылку нестроптивого нрава Мне оставалось только искусно притворяться, что я имею кое‑какие навыки верховой езды, а теперь лишь вспоминаю их. Вскоре моя лошадка нагнала Морелло.

– Джулиано – настоящий маг в арифметике, – продолжил разговор Лоренцо, – зато я в ней – полный ноль. Поэтому я с радостью переложил на его плечи все семейные банковские дела. Что до устроения и спонсирования городских празднеств и зрелищ, их я тоже уступил ему. Вот где он развернулся! Ты ведь не станешь спорить, что он баловень всей Флоренции?

– Да, его все обожают. И мне кажется, вы с ним прекрасно дополняете друг друга.

– Верно. Там, где я слаб, Джулиано силен. То, на что у меня не хватает времени или интереса, он делает увлеченно и очень дотошно.

Морелло быстрее припустил вперед, но моя кобылка не отставала. Я решила, что для первого дня езды верхом держусь в седле на зависть ровно и устойчиво.

– Но замечательнее всего то, – признался Лоренцо, – что мой брат безгранично мне предан. Его верность не имеет изъянов. Такой брат и тыл, как Джулиано, для меня лучше любого снотворного. Если его размолоть в порошок и распродать через твою аптеку, ты несметно обогатился бы, Катон!

– Кстати, о порошках, – ввернула я. – Отец прислал мне с Востока целый ящик диковин. Там и нерасшифрованные письмена, и травы, и пряности, сушеные грибы, божки и ткани. Есть даже кошачья мумия, которую он отыскал в Египте.

– Хотел бы я когда‑нибудь свести знакомство с твоим отцом. Он, судя по всему, человек незаурядный.

Я потаенно улыбнулась его верной характеристике.

– Но вещественные дары при всей своей восхитительности все же не сравнятся с письмами от отца, – сказала я. – Там он встретил немало мудрецов, ученых людей – тех, у кого до сих пор живы в памяти древние обычаи, тайны прошлого. Эти ученые мужи с благоговением поведали ему о неком опьяняющем зелье – они называли его «сома», – вызывавшем экстатические видения. На них якобы зиждилась у индусов вся религия. Стоит выпить «сома», и бедняк начинал верить в то, что он богат и независим. Жизнь казалась ему ослепительно‑прекрасной, бесконечной. Но растение, из которого добывали зелье, ныне утрачено. Остались одни воспоминания.

– Мне сразу вспомнились греки с их элевсинскими таинствами. Более двух тысяч лет подряд они совершали священный ритуальный обряд в храме, выстроенном за пределами Афин. Они тоже вкушали неизвестные эликсиры, подобные индийской «сома», впадая при этом в глубочайший религиозный, мистический транс, своего рода помешательство. Впрочем, все это весьма недостоверно, потому что ни говорить, ни писать об этом нельзя… под страхом смерти. Потому‑то никто и не знает, что это был за напиток. – Лоренцо посмотрел на меня с улыбкой:

– И нет теперь у нас ни «сома», ни элевсинского эликсира, и экстатические видения нам заказаны. А как соблазнительно было бы их испытать!

– Да, жаль.

– Кстати, как самочувствие?

– Нога не болит совершенно. Отличное седло!

Мы довольно сильно удалились от виллы и теперь миновали северные городские ворота. Тропинка расширилась, превратившись в проезжую дорогу, и здесь к нам снова присоединились Леонардо и Джулиано – красивейшие из всех жизнелюбов. Дальше мы поехали в ряд вчетвером.

– Сегодня мне приснился престранный сон, – вымолвила я. – Меня от него до сих пор дрожь пробирает. Во сне я был женщиной.

– Действительно странный сон, – подтвердил Джулиано.

Леонардо пытливо глядел на меня.

– И эта женщина породила, – продолжила я, – нет, не младенца, а демона, который начал ее же пожирать по частям.

– Ужасно! – воскликнул Лоренцо.

– Это еще не все, – настойчиво продолжала я. – Меня уже почти съели, оставалась одна голова, но, прежде чем чудище пожрало и ее, я собралась с силами и духом, разинула рот – так широко, что челюсти развело в разные стороны, – и сама проглотила демона в один присест! Тут я проснулся и… по большой нужде навалил целую кучу!

Все покатились от хохота, а затем вдруг примолкли.

– Что с тобой, Джулиано? – осведомился Лоренцо. – У тебя глаза какие‑то загадочные…

– Я тоже видел сегодня сон…

И Джулиано поведал нам его с непривычной для него обстоятельной сдержанностью, словно о чем‑то неизмеримо важном.

– Снилось мне, будто я шел по Понте алле Грацие и меня застигла на нем жестокая гроза. Сон был наподобие яви, и я отчетливо ощущал, как по моим рукам и лицу свирепо хлещет дождь. Молнии освещали небо, и вокруг все было видно как днем. Вдоль реки ветер вздымал тучи пыли, срывал с деревьев листья и целые ветки. Вдруг я увидел, как песок и гравий сбились в страшный смерч, который поднялся на невероятную высоту, расширяясь кверху, будто чудовищный гриб. Он сорвал кровлю с какого‑то дворца и унес ее прочь!.. – Глаза Джулиано азартно блестели, словно его и вправду затянуло в смерч собственного повествования. – Неистовство стихии повергло меня в ужас, но я вдруг решил – так, от нечего делать – посмотреть, что творится внизу, за перилами моста. И мне предстало жуткое зрелище! Наша Арно… – он запнулся, не находя нужного слова, – кипела… Она превратилась в сплошной огромный водоворот. Я подумал: «Спасайся! Беги подальше отсюда!» – и хотел уже уносить ноги, но они меня не слушались. В этот момент…

Я поймала себя на том, что неотрывно смотрю на Джулиано и, затаив дыхание, вслушиваюсь в его ночной кошмар.

– …Мост подо мной осел и провалился, и через миг надо мной сомкнулись волны! Нет, я не совсем скрылся под водой: я то погружался, то выныривал, а бурлящий поток кружил меня и швырял безжалостно из стороны в сторону. – Джулиано смолк, затем прошептал:

– В том сне я погиб.

– Так не бывает, – возразил Лоренцо. – Во сне нельзя погибнуть.

– Знаю, – еле слышно пробормотал Джулиано. – Но я там погиб. Утонул в потопе. Перед самым пробуждением – а проснулся я сам не свой – весь мир затянула чернота, и я понял, что я уже мертвец.

Леонардо выслушал рассказ с удрученным видом, склонился к приятелю и сочувственно положил руку ему на плечо. В глазах Лоренцо блестели слезы, и я сочла наилучшим как‑нибудь рассеять невыносимо тягостное впечатление.

– Только не говорите, – нарочито легковесно произнесла я, – что после пробуждения вы по малой нужде напрудили целое озеро!

Мои спутники облегченно загоготали, а затем юноши пришпорили коней и были таковы, вероятно, чтобы окончательно развеять кошмарные переживания. Мы с Лоренцо опять остались наедине и ехали бок о бок, лениво перебирая поводья. Говорить ни о чем не хотелось.

– Я всегда считал себя дамским угодником, – неожиданно вымолвил Лоренцо, – хотя мне, конечно, доводилось любить и мужчин…

Во мне родился немой вопль: «Отведи глаза! Не смотри на него!» – но Лоренцо был моим близким другом, тем более решившимся на невыносимо тяжелое для него признание. Я повернулась к нему и встретилась с ним взглядом. В этот самый момент я удостоверилась в правдивости изречения, называющего глаза окнами души. Я словно заглянула возлюбленному в сокровенную суть, а он смог прозреть мою.

– Но я ни разу не влюблялся в мужчину… до тебя, Катон.

Время словно замерло, а все звуки вокруг – цоканье копыт, жужжание пчел, свист ветра в ушах – усилились десятикратно. Я понимала, что должна что‑то сказать, ответить ему. Те завуалированные молчаливые знаки, которые он посылал мне раньше и которым я упорно старалась не верить, все‑таки оказались правдой. Я всем сердцем желала бы признаться ему в ответ, что мои чувства как нельзя лучше гармонируют с его собственными, но как бы я посмела?

– Вот что я скажу вам, Лоренцо, – придав голосу как можно больше силы и твердости, начала я. – Я прекрасно понимаю, какая это тяжесть – осознать собственные желания, желания безрассудные и неизбывные, и вслед за тем прийти к пониманию их неосуществимости. Страдания по поводу этого трудно даже описать – по остроте они близки боли от потери.

Лоренцо молчал, но я знала, что он все слышал – и понял правильно.

– Я тоже люблю вас, Лоренцо. Вы сами знаете, как вы мне дороги…

Он улыбнулся мне прежней дружеской улыбкой, которая всегда так согревала меня.

– Но пока мне лучше направить парус к прекрасным дамам, – закончил он со свойственным ему тактом и юмором.

– По‑моему, это самое верное, – ответила я, возненавидев себя за эти слова.

На протяжении всего разговора, продолжавшегося, как мне показалось, целую вечность, мы не отрывали друг от друга глаз, но момент прошел, и Лоренцо из деликатности устремил взгляд прямо перед собой.

– Как насчет того, чтобы прибавить ходу? Сможешь перейти на быструю рысь?

– Попытаюсь, – улыбнулась я. – Когда‑нибудь, надеюсь, я галопом помчусь рядом с вами. И еще обгоню, вот увидите.

– Это будет лучшим подарком для меня.

«Лучшим подарком для меня было бы упасть в твои мужские объятия, – подумала я. – Заключить в ладони это любимое лицо и целовать твои щеки, и подбородок, и веки… И сочные чувственные губы. Запустить пальцы в твои черные густые пряди».

– Кажется, я не слишком много ездил рысью, – вместо этого сказала я, желая придать беззаботности дальнейшей беседе. – Это трудно?

– Нужно поплотнее вставить ноги в стремена и перенести тяжесть тела на здоровую ногу, тогда не ушибешься задом о седло. – Учитывая мой недавний отказ, Лоренцо держался очень достойно, и я полюбила его за это еще больше. – У рыси свой ритм, но его сложно объяснить на словах. Думаю, ты очень скоро сам его почувствуешь, естественным порядком. Колени подай немного вперед и крепче держи поводья. – Он склонился ко мне, взял за руки, аккуратно разжал на них пальцы и в раскрытые ладони вложил поводья, а затем сжал мне кулаки со стиснутыми в них ремешками. – Лошадь узнает, что ты требуешь от нее, по твоей посадке и по движениям ног. Сжимай ими ее бока или, наоборот, разжимай. А иногда не помешает и пришпорить как следует. Кобыла сама хочет, чтобы ею управляли.

– Если у меня получится рысь, прогулку можно будет считать состоявшейся? – Я взглянула ему прямо в глаза.

– Вне всякого сомнения. Этого вполне достаточно.

– Тогда вы первый. Если я вдруг отстану…

– Я тут же вернусь. – Лоренцо стойко выдержал мой взгляд. – Я ни за что не дам тебе упасть.

ГЛАВА 19

– Мамочка, схожу‑ка я и принесу нам sfogliatella,[24]– предложил Леонардо, назвав меня из осторожности еле слышным шепотом.

Впрочем, на площади Санта‑Кроче стоял такой гвалт, что его все равно никто не услышал бы. Банкиры Пацци, могущественный флорентийский клан и главные соперники Медичи в борьбе за власть, с большим вкусом и размахом отмечали помолвку Карло Пацци и Бьянки, сестры Лоренцо и Джулиано. Три дня город хороводило от гуляний, фейерверков, уличных пиров и танцев. Отец семейства, Якопо Пацци, решивший хоть раз затмить своих извечных конкурентов, по собственному настоянию оплатил все эти торжества – вплоть до последнего флорина.

– Если я съем еще хоть кусочек, то наверняка лопну, – взмолилась я.

– Стол с выпечкой вон там, – не унимался Леонардо. – Я возьму нам по пирожному, и мы прибережем их до дома.

Он скрылся в толпе, а я улыбнулась самой себе: Леонардо и юношей проявлял к матери не меньше нежности, чем в младенчестве. По отношению ко мне он остался прежним – чутким, заботливым. В подобные минуты мне больших трудов стоило удержаться, чтоб не стиснуть сына в объятиях и не покрыть его лицо поцелуями, как я делала, когда он был крохой. В нем и сейчас сохранялась изрядная доля мальчишества, желания угодить мне.

Леонардо вернулся, раскрыл носовой платок и показал мне двухслойные хрустящие рогалики в виде омаровых хвостов, сочащиеся с обоих концов кремовой начинкой. Я потрогала лакомство – рогалики были еще теплые.

– Ты избалуешь меня, Леонардо…

Сын давно перерос меня и теперь возвышался, как каланча.

– Только так и должны поступать хорошие сыновья, – пригнувшись, тихо возразил он. – Стараться ради тебя – одно удовольствие.

Вдруг раздались оглушительные звуки фанфар, и толпа на площади разом притихла. Точь‑в‑точь как в день моего прибытия во Флоренцию, глазам моим предстала процессия из родни обручаемых – Медичи и Пацци. Все они с великой помпой прошествовали к пышно убранной палатке, сочетавшей два королевских цвета – красный и синий – и расшитой гербами обоих семейств.

Я улыбнулась, глядя на великолепные парадные облачения Лоренцо, Джулиано и Лукреции. Бьянка по‑женски сильно проигрывала, унаследовав не миловидные материнские черты, а смуглость и крючковатый нос отца.

Члены семьи Пацци были, на мой взгляд, людьми мало примечательными, невыразительной внешности, не уродами, но и не красавцами. Тем не менее на их лицах было написано такое высокомерие, будто публика, собравшаяся в этот день на площади, дабы упрочить и потешить их показное великолепие, недостойна была даже стирать пыль с их башмаков.

Лоренцо и Джулиано, расцеловав сестру в обе щеки и взяв под руки, подвели ее к жениху, и публика разразилась бравурными восклицаниями. Мы с Леонардо тоже поддались общему радостному настрою, поэтому, когда гул толпы перекрыл знакомый звучный голос, призывающий зрителей к спокойствию, у меня все внутри невольно сжалось. Даже не глядя на сына, я уже знала, что и его захлестнула волна недобрых чувств.

Голос принадлежал его отцу, Пьеро да Винчи. Он появился под пышным праздничным балдахином, где восседали представители двух знатнейших флорентийских кланов, в великолепном одеянии, приличествующем аристократу, но украшенном массивными золотыми цепями – отличительным знаком всех правоведов. Глядя на него, я подумала, что своим преуспеянием Пьеро, несомненно, обязан Пацци, поскольку Лоренцо, из приверженности ко мне и к Леонардо, упорно отказывался прибегать к его юридическим услугам.

Пьеро был в явно приподнятом настроении, поскольку к нему сейчас было приковано внимание всего города. Он выступал от имени благороднейших флорентийских семейств, а чернь на площади раболепно ловила каждое его слово.

– Стоять сегодня здесь перед всеми вами, – начал он, – и удовольствие, и великая честь для меня.

Мое сердце учащенно забилось, и я попеняла бестолковому органу за его непрошеный трепет и перебои. Леонардо взволнованно стиснул мою руку, и я слегка ответила на пожатие, желая таким образом подбодрить сына и утихомирить смущение, закравшееся в его душу.

Неожиданно Пьеро обернулся и кивнул кому‑то в углу палатки. К нему робко подошла и встала рядом прелестная молодая женщина с золотистыми локонами, перевитыми жемчужными нитями, в платье, не уступавшем по роскоши наряду самого законника. Все смогли удостовериться, что она в тяжести.

Я вдруг задрожала всем телом. Мне представилось, что я стою с сыном посреди мостовой, а на нас несется запряженная четверкой карета, ноги не слушаются меня, и нет сил увильнуть от опасности.

– Я Пьеро да Винчи. Вот моя супруга Маргарита, а вот, – он бесстыдно осклабился, – наш первенец.

Толпа оценила его признание и одобрительно заулюлюкала. На лице Лоренцо я заметила ухмылку: он знал, что мы придем на площадь.

– Моя семья и я лично, – Пьеро смерил третью по счету супругу корыстолюбивым взглядом, – желаем этой чете всех мыслимых под солнцем благ. Я, нотариус Флорентийской республики, настоящим объявляю помолвку Карло делла Пацци и Бьянки де Медичи состоявшейся, с тем чтобы Церковь впоследствии благословила и освятила их союз.

Я почувствовала, как съежился Леонардо, услышав из уст отца: «Моя семья». Тем самым Пьеро на публике бессовестно исключил единственного сына – уже далеко не безызвестного во Флоренции художника – из числа кровных родственников. Такую несправедливость трудно было снести.

Покончив с формальностями, Пьеро не слишком любезным кивком велел Маргарите ретироваться, и она покорно отступила обратно в глубь палатки. Затем он широко развел руки, Карло и Бьянка подошли и взялись за них с обеих сторон. Пьеро с выражением высочайшей торжественности соединил их длани и провозгласил:

– В глазах закона нашей республики вы отныне обручены!

Жители Флоренции при этих словах возликовали. Леонардо попытался потихоньку улизнуть, но я не собиралась отставать от него и не дала раствориться в толпе. Стараясь не терять из виду его высокую фигуру, я нагнала сына уже у края площади, где давка была поменьше. Он, будто настеганный, торопливо шагал прочь, втянув голову в плечи и опустив глаза. Поравнявшись с ним, я взяла его за локоть и предложила:

– Пойдем домой.

Леонардо молча повиновался и безвольно побрел со мной в аптеку. Едва я отперла входную дверь, сын проскользнул внутрь и начал взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Поднявшись за ним на третий этаж, я увидела, что Леонардо сидит на скамье и смотрит в окно, хотя я не сомневалась, что перед глазами у него была не улица, а темная пропасть отчаяния.

– Милый мой сынок…

– Все потому, что он не удосужился жениться на тебе…

– В его защиту, Леонардо, я могу сказать, что твой отец очень хотел жениться на мне. И неважно то, что произошло потом: мы зачали тебя в любви и страсти. Просто Пьеро оказался слишком мягкотелым и не смог отстоять меня. И тебя.

– Все равно что змея, – с едкой обидой откликнулся Леонардо и зажмурил глаза. – Сегодня мне так и хотелось убить его. Придушить собственными руками.

– Ты, конечно, вправе ненавидеть его, но запомни одну вещь: не лови змею за хвост – укусит, – предостерегла я. – Твой отец нас бросил, мы ему не нужны – его влечет только слава. Думаю, самое благоразумное – не вставать у него на пути. Если ты станешь чинить ему преграды или сердить его, боюсь, он с тобой за это поквитается. Сейчас Пьеро просто не хочет тебя знать, но у него довольно могущества, чтобы навредить тебе.

Леонардо внезапно устремил на меня пытливый взгляд.

– Мама, ты сама женственность, лучшая из матерей, а стала мужчиной? Каково тебе жилось все это время?

Мне пришло на ум, что до сей поры я не слишком ломала над этим голову, поэтому и ответить решила сразу, не углубляясь в лишние размышления.

– Изумительно, в каком отношении ни возьми, – заверила я. – Столько удивительных лет полной свободы!

– А страх разоблачения? – не отступал Леонардо, очевидно не принимая на веру мою беззаботность.

– Понемногу отступил. У меня оказалось больше способностей к лицедейству, чем я сама подозревала. К тому же… – Я смолкла, в душе ужаснувшись мысли, которую собиралась высказать. – Иногда я и вправду чувствую себя мужчиной.

Моего сына трудно было чем‑либо огорошить, но на этот раз он даже не нашелся что сказать. Он так озадачился, что изменился в лице, но я больше не прибавила ни слова к своему признанию.

– Может, съедим sfogliatella? – предложила я.

Леонардо вынул из кармана платок с пирожными и выложил их на стол.

– Я принесу вина.

Я поднялась в кухню, а когда вернулась, то увидела, что сын отложил лакомство и устелил весь стол своими рисунками. Я с любопытством двинулась к ним, но Леонардо упреждающе заслонил наброски рукой.

– Здесь… другое, мама. Ты только не пугайся.

– Что значит «не пугайся»? А почему я должна пугаться?

Он отступил в сторону, и я подошла взглянуть на рисунки. Я не сразу поняла, что на них изображено, а когда вникла, то непроизвольно ахнула и закрыла рот ладонью.

Леонардо далеко продвинулся в своих анатомических изысканиях – неизмеримо далеко. Теперь я видела перед собой не рассеченных мелких зверушек и не их внутренности – на синей бумаге искусное сыновнее стило вывело человеческие тела и их отдельные части, полностью препарированные: череп, начисто освобожденный от плоти, или ногу со снятой кожей, с обнаженными мышцами и связками, при взгляде на которую казалось, что она вот‑вот задвигается.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: