СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 13 глава

Мне сразу вспомнилось «Рождение Венеры». Сколько загадок из мифологии и язычества зашифровал Сандро Боттичелли в созданных им образах женской красоты и всей природы! Сегодня он не присутствовал на собрании, но я без лишних расспросов поняла, что он здесь – желанный гость и член «семьи».

– Нам незачем падать духом! – подбодрил приятелей Фичино. – Веселость есть самое подходящее свойство для философа.

– Если ты не перестанешь твердить нам, что веселость и наслаждение суть высшие блага, плодотворные для познания, то мы поневоле возрадуемся, – съязвил Джиджи Пульчи. Последнее слово он произнес таким скорбным тоном, что все в компании рассмеялись.

– Пойдемте, – вставая, позвал Фичино. – Пора начинать наше собрание.

Все поднялись следом за ним, оправляя туники и разминая затекшие конечности.

«Наше собрание»? Какое еще у них замышляется собрание?

Ответ явился сам собой: собравшиеся углубились в сад по одной их гравиевых дорожек, уводившей к круглому греческому павильону. Я отыскала глазами Лоренцо – обняв Полициано за плечи, он кивнул мне, приглашая присоединиться к ним.

Я, приотстав от всех, двинулась за ними следом. Дружеская болтовня среди друзей совершенно прекратилась, и их легкомысленная с виду прогулка по мере приближения к зданию приобрела черты неторопливо шествующей вереницы. Лоренцо распахнул высокие дверные створки, и прославленные флорентийцы друг за другом скрылись внутри храма.

Лоренцо задержался, дожидаясь меня с той же загадочной улыбкой.

– Добро пожаловать в Созерцальню, – сказал он, – в наш храм Истины.

Я глядела на него, ничего не понимая.

– Входи на свой страх и риск, – вполне серьезно добавил Лоренцо. – Во всей Европе нет зала опаснее этого.

Я переступила порог. Лоренцо затворил двери и запер их изнутри на засов.

Я попала в помещение, какое не измыслила бы даже в самых сумасбродных фантазиях. Каннелированные колонны,[20]соединенные дугообразными перемычками, очерчивали ровную окружность храма, целиком выстроенного из белейшего, превосходной полировки мрамора. От строения веяло основательностью и постоянством, но одновременно его облик был преисполнен некой нематериальности, полупрозрачности. Солнечный свет проникал сюда из‑под свода, вызолоченного изнутри так же, как и снаружи. Посреди храма в полу я увидела округлое углубление с кристально чистой водой, в самом его центре ярко и неиссякаемо пылал факел.

Вошедшие, степенно продвигаясь по залу, заполнили его целиком, молчаливо ступая вдоль мраморных скамей, расположенных по периметру. Я примкнула к исполненной благоговения процессии, встав за Пико делла Мирандолой, и, обойдя треть окружности, оказалась напротив стенной ниши, в которой был выставлен мужской бюст греческой работы. Еще не успев прочесть имя на каменном пьедестале, я уже знала, что передо мной Платон. Тончайшей работы изваяние украшал венок из зеленого лавра. Я услышала, как Пико шепчет давно почившему философу слова признания.

Шествие продолжало двигаться дальше, и вскоре я увидела следующую нишу. Ее обитателем был, судя по окладистой длинной бороде, некий премудрый старец. «Гермес Трисмегист», – гласила надпись на латыни. У меня разом перехватило дыхание, а на лбу выступила испарина: эти люди не побоялись обожествить Гермеса Трижды Величайшего!

Миновав его бюст, Пико уселся неподалеку на мраморную скамью. Слыша за собой шаги Лоренцо, я собралась с духом и взглянула на статую в третьей нише. Поскольку первые две оказались совершенно вопиющими с точки зрения христианского сознания, я теперь была готова ко всему. На самом деле я ожидала чего угодно, но только не этого.

Передо мной в полный рост предстала Исида. Весь пол в нише и у ног богини ворожбы и врачевания, материнства, девственности и сладострастия был завален охапками свежих цветов и душистых трав. Ее шею обвивал сплетенный кем‑то венок из пионов.

Я смешалась и буквально оцепенела при виде статуи, так что подошедшему вплотную Лоренцо пришлось шепнуть мне на ухо, чтобы я заняла место на скамье. Только тогда я вышла из невольного транса.

Лоренцо едва заметно поклонился изваянию и тоже сел поблизости от меня. Теперь, как я убедилась, все собравшиеся расположились на равном расстоянии друг от друга. Широко раскрытыми глазами каждый из присутствующих взирал на горящий факел посреди водоема. В храме царила тишина, никто не двигался, только от дыхания слегка вздымались и опадали плечи и моргали веки. Безмолвное созерцание затянулось. В иной обстановке я давно смутилась бы или встревожилась, но здесь – странное дело! – общее молчание подействовало на меня умиротворяюще. Оно настраивало на общение.

Внезапно, без единого произнесенного слова, грезы сами собой рассеялись и, словно повинуясь некоему неслышному сигналу, все задвигались, послышались легкие смешки и тихие разговоры.

Марсилио Фичино поднялся и обвел глазами собрание, задерживая взгляд на каждом из приветливо улыбавшихся ему лиц. Я вдруг поняла, что мне на удивление легко и свободно в этой обстановке непередаваемого величия.

– Приветствую всех вас, – произнес Фичино, – членов Платоновской академии и Братства магов.

Платоновская академия! Эти слова поразили меня, словно громом. По городу и раньше ползали слухи о тайных религиозных обществах всевозможных вероисповеданий – «ночных собраниях», однако о тех, кто поклонялся у алтаря «гениальному греку», люди решались говорить разве что шепотом. Культ подобного рода, по мнению Церкви, являлся апофеозом ереси и торжеством порока.

– Сегодня среди нас, – продолжал Фичино, – присутствует гость, Катон Катталивони, ученый и аптекарь. Он явился сюда по высочайшей рекомендации Лоренцо де Медичи, и когда мы с ним наконец разберемся… – Фичино улыбнулся, а среди собравшихся послышались добродушные смешки, – досточтимый Катон, если будет на то его желание, вольется в наше братство поиска Мировой Истины.

– Начнем же, зачем мешкать! – раздались возгласы.

Фичино сел, и тогда, не вставая со скамьи, заговорил Лоренцо. Его голос, несмотря на внушительность обстановки, оставался таким же естественным и доброжелательным, как и во время наших дружеских бесед.

– В тысяча четыреста тридцать восьмом году, через тысячу восемьсот шестьдесят шесть лет после рождения Платона, мой дед Козимо основал Академию. С Востока тогда впервые потоком хлынули к нам древние книги и рукописи, и тотчас нашлись образованные люди с пытливым умом, большей частью гуманитарии или священники, готовые в поте лица штудировать идеи античности. До тех пор над Европой столетиями сгущались мрак и гнет, свирепствовали чума и суеверия. Церковь совала нос в каждый дом, в каждый закуток, наводя ужас на мужчин, женщин и даже на малолетних детишек посулами геенны огненной и вечного проклятия… за их главный грех – рождение на свет Божий!

– Затем мой дед отыскал Силио, – Лоренцо с признательностью взглянул на Фичино, – и доверил ему приступить к переводу всех сочинений Платона. За другие переводы взялись и выполнили их с неизменным усердием Поджо Браччолини, Кристофоро и Пико. А Веспасиано, да благословенно пребудет его сердце, – Лоренцо послал улыбку книгопродавцу Бистиччи, – обратил торговлю книгами в почетную профессию. А теперь в помощь нашим занятиям Силио перевел и «Корпус Герметикум».

– Расскажи Катону об изначальной Академии, – попросил Пульчи.

– Джиджи, почему бы тебе самому не рассказать о ней? – предложил Лоренцо и с видом выполненного долга откинулся на спинку скамьи.

– В триста восемьдесят третьем году до Рождества Христова греческий Платон, которому тогда было сорок лет, приехал в Италию, – чрезвычайно горделиво объявил Пульчи. – Мы сейчас не можем с уверенностью сказать, что именно он осматривал здесь и изучал, зато нам доподлинно известно, что по возвращении домой Платон вдохновился идеей основать школу и под ее эгидой собрать ученых, преподавателей и студентов…

– Это Италия вдохновила Платона! – ко всеобщему одобрению, воскликнул Полициано.

– …с единственной целью, – как ни в чем не бывало продолжил Пульчи, – совместно предаться изучению разнообразных умозрительных дисциплин: философии, математики, астрономии, биологии, медицины. Греки, которых мы ныне весьма почитаем, в те времена ничуть не меньше преклонялись перед египтянами.

– Первейшей любовью Платона, разумеется, оставалась философия, – подхватил эстафету Ландино, – поэтому в первое время он в диалогах всячески защищал от очернителей своего обожаемого приснопамятного учителя Сократа.

– Защищал и от убийц, – не в силах скрыть волнение, добавил Леон Баттиста Альберти. – Только помыслите: предстать перед публичным судом и пойти на казнь лишь за то, что ты учил юных афинян иметь свое мнение и изрекать истину! Горький парадокс состоит в том, что нанимали Сократа отцы тех самых юношей, которым он преподавал!

– Выходит, Афины, перед которыми мы благоговеем, по сути, не являлись идеальным государством? – не выдержав, подала я голос.

Отвечать мне начали разом несколько человек, но певучий голос Антонио Поллайуоло перекрыл всех:

– Попытка установить демократию в конечном итоге подверглась обструкции со стороны даже таких мудрецов, как Платон. Прочие же формы управления – олигархия и плутократия – потерпели еще более сокрушительный провал.

– Однако наш Лоренцо весьма увлечен мыслью об «идеальном государстве», описанном в «Республике» Платона, – заявил Полициано. – Он мечтает и Флоренцию перекроить по ее образцу.

– Винюсь, мечтаю, – признался Лоренцо. – Но спешу заметить, что мы отвлеклись от представления Катону нашей Академии в сторону политики, хотя наше общее кредо – философия.

– Вот именно, – поддержал его Фичино. Он встал со скамьи и, неторопливо двинувшись вокруг водоема, заговорил веско и с достоинством:

– Философия, по нашему глубокому убеждению, есть наивысшее из человеческих призваний, посвящение в мистику и эзотерику, доступное лишь немногим. Следуя учению Платона, мы оценили и освоили искусство ведения дискуссий. Мы стоим за осознанный подход к познанию и действительности и не позволяем себе отгораживаться от каких бы то ни было новых веяний. В любой момент каждый из нас готов пересмотреть свои мнения и позиции.

Завершив полный круг, Фичино остановился прямо передо мной. Я вдруг оробела, осознав привилегию получить назидание от наставника самого Лоренцо де Медичи.

– Мы, академики, умеем распознать наших врагов, – продолжил суровым голосом Фичино. – Они суть алогичность и аморальность. Безрассудные помыслы и поведение. – Фичино прямо‑таки сверлил меня взглядом. – Катон, презренна жизнь вне поиска Истины и Добродетели. Среди нас есть такие, и в первую очередь Пико, – он кивком указал на Мирандолу, – кто пытается языческие и оккультные учения примирить с церковной доктриной и со Священным Писанием. Но все мы без исключения исповедуем герметизм, согласно которому человек отнюдь не ничтожество, не заложник первородного греха и не убожество, взывающее к спасению. Мы сходимся на том, что каждый человек божествен по своей сути, но волею судьбы обретается в несовершенном мире. Герметическое учение возвышает души людей, тогда как Церковь втаптывает их в грязь!

Так мало‑помалу продвигалось мое вступление в это удивительное братство, чья родословная, подобно золотым нитям, тянулась издревле, из цельнотканого полотна античности. Оно ярчайшей звездой светилось посреди нашей разумной Вселенной. Многое услышанное в тот день я помню по сию пору, но с еще большей ясностью я вспоминаю благословения, которые на каждом новом витке беседы мысленно посылала папеньке. Без его доскональных познаний и требовательности ко мне как к ученице никогда бы мне не заседать в том избранном кругу, тем более не суметь уследить за ходом дискуссии, даже вставляя в нее иногда собственные комментарии и замечания.

И в тот самый день я непостижимым образом влюбилась в Лоренцо де Медичи, породнилась с ним душою. Не скрою, я была благодарна ему и за доверие ко мне, и за покровительство, обеспечившее мне вхождение в его ближний круг. Я восхищалась им и просто как человеком, правителем, желавшим руководствоваться только высшими принципами, поэтом с нежным и чувствительным сердцем и исследователем, не ведавшим ничего превыше природы с ее тайнами.

Но основой всего стала любовь, и для меня несущественно было, что он чувствует по отношению ко мне. Взаимная или неразделенная, тайная или откровенная, любовь незаметно выкристаллизовалась во мне и засверкала всеми гранями, подобно чистейшему полупрозрачному мрамору в храме Истины. С нынешнего момента я про себя называла возлюбленного «мой Лоренцо», точно так же, как сын был для меня – «мой Леонардо».

Беседа заняла не один час, и постепенно я стала замечать, что солнце больше не струит лучи через отдушину в куполе. От мраморных скамей повеяло холодом, и академики беспокойно заерзали на своих местах. В конце концов они почти наскоро вознесли благословения Платону, Гермесу и Исиде и без дальнейших проволочек потянулись наружу, где вечерняя заря уже сменялась сумерками.

Со смехом и дружескими подначками мы, хрустя гравием, двинулись по регулярному саду к темневшей невдалеке вилле. Некоторые по пути остановились, чтобы помочиться, и я вдруг сообразила, что и мне не помешает отлить. Приметив подходящий куст, я отвернулась и начала орошать его из «рожка».

– Наслаждаешься?

Голос за моей спиной прозвучал так неожиданно, что я резко дернулась и на миг выпустила из рук «рожок».

Правда, тут же его подхватила, но струя, к моему смущению, разбрызгалась вкривь и вкось.

– Хо‑хо, извини! – засмеялся Лоренцо, встав со мной рядом и тоже начав мочиться. – Надеюсь, не наше собрание виной, что ты стал таким пугливым?

– Вовсе не собрание, – с трудом вернув себе прежний апломб, ответила я, – а один его член, который подкрался ко мне исподтишка и…

Я пожалела, что не подыскала иных слов, но Лоренцо проявил великодушие и воздержался от каламбура. Он вместо этого промолчал, быстро сделал свое дело и удалился, ободряюще хлопнув меня по плечу. Что ж, на этот раз миновало…

Привесив «рожок» на место и оправив мантию, я нагнала остальных у задних дверей. Лоренцо повел нас по полутемным коридорам, но вовсе не в гостиную и не в столовую, а прямо на кухню.

Ни поваров, ни слуг там не было, гости взялись за дело так привычно, словно всю жизнь этим занимались. Джиджи Пульчи зажег настенные факелы и принялся разводить огонь по всей длине обширного кухонного очага. Тут же лежало наготове несколько тушек ощипанных кур и множество освежеванных кроликов. Лоренцо встал к разделочному столу и, закатав рукава, собственноручно смазал их маслом. Насадив тушки на длинный вертел, он передал его Полициано, а тот установил вертел над огнем. Ландино с Мирандолой молчком нарезали помидоры и лущили горох, Поллайуоло с превеликим усердием шинковал капусту, а Бистиччи по локти увяз в груде даров моря, очищая одного за другим моллюсков и речных крабов, пескарей, селедок, хариусов, щук и калканов и складывая их вместе в огромный железный котел. Даже престарелый Альберти нашел себе занятие: лепил равиоли из кусочков теста и шариков мягчайшего белого сыра.

– Катон, – окликнул меня Лоренцо, – не стой и не таращи зря глаза. Приготовь‑ка нам свою замечательную запеканку. Думаю, она делается довольно просто. В холодном шкафу есть и виноград, и оливки. Масло и уксус вон там, – он указал на полку, заставленную разнообразными бутылями и кувшинами, – а заодно и приправы, они тоже пригодятся. Теперь котелок… – Он присел на корточки сбоку от очага, у груды поварской утвари, подцепил кочергой вместительный горшок и сунул его мне в руки.

– Немаленький сосуд, – высказалась я, пряча замешательство.

– Уверяю тебя, к утру в нем не останется ни крошки. – Он плутовато улыбнулся, взглянув на меня искоса:

– Как тебе Созерцальня? Понравилось там?

Я смутилась и не сразу нашлась что сказать.

– Ответ требует самосозерцания, – наконец нашлась я.

Лоренцо рассмеялся и велел: «Приступай к работе», а сам подошел к настоящему кургану из орехов, который он, судя по всему, вознамерился переколоть.

– Следующая наша тема – Смерть, – без всяких предисловий объявил вдруг Силио Фичино, словно мы по‑прежнему сидели вокруг неугасимого пламени под пристальным взором Платона, Гермеса и Исиды, а не чистили устриц и не лепили равиоли.

– Палитра в данном случае неохватна, тебе не кажется? – заметил ему Джиджи Пульчи, чистивший морковь.

– Сузим ее до собственной частности, – предложил Фичино. – До наших смертей. Например, я желал бы умереть… – он задумался ненадолго, собираясь с мыслью, – зная, что мое сердце и строки, что выходят из‑под моего пера, исполнены веры в добродетель и божественное начало.

Все в кухне замолчали, слышны были только удары ножей о доски и звон посуды. Повара‑философы размышляли, взвешивая услышанное.

– Я желал бы умереть, – заговорил Кристофоро Ландино, – зная, что тело мое распадется, но с его распадом я сам преображусь.

– Вот именно! – подхватил кто‑то.

– Верные слова, – согласился еще один.

– Я желал бы умереть с верой в то, что выполнил свое предназначение, – со спокойным достоинством произнес Лоренцо, – зная, что моей любимой Флоренции ничего не грозит.

Другие одобрительно зашептались в ответ на это признание.

– Я желал бы умереть в любимых объятиях, – вымолвил Полициано, не в силах оторвать страдальческий взор от Лоренцо.

– Я желал бы умереть в своей любимой куртизанке, – объявил Джиджи Пульчи, со свистом втягивая в рот виноградину.

В ответ, как он и рассчитывал, раздался дружный гогот.

– Я… – Веспасиано да Бистиччи выждал, пока улягутся смешки, и продолжил:

– Желал бы умереть, собрав столько книг, сколько буду в силах.

Все завопили с притворным презрением, а Лоренцо выкрикнул:

– Мы все должны стремиться прийти к такому финалу! – Когда я сам скончаюсь, – вымолвил Альберти с торжественностью, заставившей остальных притихнуть, – я хотел бы очутиться в обществе великих усопших, таких как Платон, Гермес и Моисей.

Все обратились к молчаливому созерцанию этой мысли, пока Антонио Поллайуоло не выразил свое бесхитростное пожелание:

– Я не хотел бы умереть ни от ужаса, ни от боли.

Академики забормотали, что они тоже этого не желали бы. Теперь я единственная до сих пор не высказалась.

– Я хотел бы умереть счастливым, – произнесла я.

Повисло молчание, и я устрашилась, что все сочли мой взгляд поверхностным или нелепым. Неожиданно на мое плечо легла чья‑то легкая рука – рядом стоял Фичино, основатель Платоновской академии, и сердечно улыбался мне.

– Этот человек мне по сердцу, – произнес он.

Краем глаза я заметила, что Лоренцо сияет от гордости за меня. Воистину, это был лучший момент в моей жизни.

– Вы милостиво допустили меня в ваш sanctum sanctorum,[21]– сказала я, не чуя себя и с волнением припоминая, как папенька впервые распахнул передо мной дверь лаборатории, – а я теперь хочу пригласить вас в одну комнату, тремя этажами выше моей аптеки.

Все оставили свои кулинарные занятия и с вниманием посмотрели на меня. Больше всего мои слова поразили Лоренцо, не поднимавшегося в моем доме выше гостиной на втором этаже. – Что там за комната, аптекарь? – с шутливой подозрительностью поинтересовался Бистиччи.

– Дело в том, что до сих пор она содержалась в тайне от всех, – тщетно пряча улыбку, пояснила я.

– Может, она такого свойства, что сам Гермес не отказался бы от приглашения побывать в ней? – с надеждой спросил Фичино.

– Она именно такого свойства, – окончательно развеселившись, заверила я, – и даже более того – природно‑элементарного!

ГЛАВА 16

Мы с Леонардо уже подходили к зданию, где, судя по большой, красиво раскрашенной вывеске, помещалось Флорентийское братство живописцев, как вдруг увидели Андреа Верроккьо, во весь дух спешащего нам навстречу.

– Ну что, ты готов вступить в Гильдию художников? – спросила я баритоном, до сих пор забавлявшим моего сына.

– Не могу поверить, – проговорил Леонардо. – Я будто все тот же тщедушный мальчишка и только вчера приехал во Флоренцию.

– Ты и сейчас тощеват, – заметила я, стараясь казаться невозмутимой. – А все потому, что плохо кушаешь.

– Мама! – шепотом одернул он меня, испугавшись, что кто‑нибудь услышит мои сюсюканья.

– Ладно, молчу, – рассмеялась я.

– Смотрите, – обратился Леонардо к подошедшему маэстро, – туда вошел старик Филиппо Липпи!

– А за ним Доменико Гирландайо, – добавил Верроккьо.

Мое сердце учащенно забилось: во флорентийском мире искусства эти имена уже стали легендой. У Гирландайо, прежде чем перейти в мастерскую к более опытному Верроккьо, обучался живописи Сандро Боттичелли.

– Пойдемте, – подтолкнул нас к дверям Андреа, – посмотрим, кто еще пришел.

Мы вошли в пропахшую вощеным деревом переднюю. Наши надежды влиться в компанию великих полностью оправдались: в просторном полупустом зале у стола, где регистратор братства – бледный юноша с глазами навыкате, выпученными до предела от присутствия знаменитостей, – тыкал пальцем в раскрытый журнал, а перед ним выстроилась целая очередь. Сандро Боттичелли заносил свое имя в журнал, за ним стоял Антонио Поллайуоло с братом Пьеро, и в конце – Филиппо Липпи и Гирландайо. На скамейку кто‑то предусмотрительно поставил графин красного вина и превосходные, тончайшей работы венецианские кубки. Я узнала их, поскольку уже не раз видела такие во дворце Медичи.

Мы присоединились к братьям Поллайуоло, и художники обнялись, искренне обрадовавшись друг другу. Меня представили тем, с кем я еще не была знакома.

«Подписи подтверждают их право входить в братство, – подумалось мне, – но ведь они уже братья!»

Антонио Поллайуоло подошел расписаться в журнале, предварительно выложив на стол членский взнос в тридцать два сольдо.

– Видите, стоит вам захлопнуть свой талмуд и выждать каких‑нибудь три года, и какая туча народу сразу собирается, – сказал он регистратору, показывая на скромную группку художников, толпившихся за его спиной.

– О маэстро, вы делаете нам честь своим посещением, – восхищенно покачал головой юноша, – все вы…

– Не позволяйте ему расписываться, – Боттичелли шутливо ткнул Леонардо в плечо. – Он еще несмышленыш.

– Может, я и несмышленыш, – парировал тот, нанося приятелю воображаемый удар под дых, – зато я знаю кое‑какой толк в перспективе.

Художники одобрительно зарокотали, уже предвкушая свое любимое времяпрепровождение – словесный поединок.

– Вы видели деревья в его «Рождении Венеры»? – поинтересовался Леонардо. – Они же плоские, как камбалы!

– А тот пушистый идиотик, которого да Винчи намалевал в «Товии и ангеле», до того бесплотен, что просвечивает насквозь! – ядовито улыбнулся Боттичелли.

«Ух ты!», «Вот так отбрил!», «Будет вам, нашли развлечение!» – послышались примирительные беззлобные восклицания.

– А твой ангел в «Благовещении» будто гонит Деву Марию прочь из комнаты! Она даже, судя по ее виду, готова в отчаянии выброситься из окна! – в явном запале выкрикнул Леонардо.

– Не слишком ли ты разошелся, огарок? – вмешался Филиппо Липпи. – На моего ученика руку поднял!

– Вообще‑то на моего, – возразил Верроккьо, схватив Боттичелли за руку и перетягивая его на свою сторону.

Все засмеялись. Подошла очередь Леонардо расписываться в журнале. Он склонился над столом, следя с улыбкой, как я достаю из поясного кошеля тридцать два сольдо и подаю их регистратору.

– Всем бы иметь такого дядюшку, как Катон, – без тени шутки сказал Антонио Поллайуоло.

Все присутствующие вслух согласились с этим.

– Его отец мог бы и прийти, – вдруг вымолвил Верроккьо. – Стыдно так поступать.

– Ничего страшного, Андреа, – заверил Леонардо. – Я не хочу, чтобы он своей постной рожей испортил нам это радостное событие. – И так лучезарно улыбнулся, что я готова была поверить ему.

«Только мать да еще кто‑нибудь, кого Пьеро да Винчи в жизни обидел не на шутку, способны разглядеть в глазах его сына проблеск неизбывной боли», – подумала я про себя.

– Неужели я пропустил всю потеху?

Все обернулись к двери. Едва успев ворваться в зал, Джулиано де Медичи зашагал прямиком к скамейке с графином.

– Отчего вы не пьете? – жизнерадостно осведомился он и тут же налил себе вина.

– Тебя ждали, – пояснил Боттичелли.

Все столпились вокруг Джулиано, принимая от него наполненные кубки. Де Медичи метнул в сторону Леонардо плутоватый взгляд.

– Мне тут выболтали одну прелестную тайну, – сообщил он всей компании.

– Ну так доверь ее нам, – предложил Верроккьо.

Меня не переставало удивлять, до чего мужчины горазды посплетничать, хотя всегда обвиняют в этом грехе женщин.

– Пусть Леонардо подойдет поближе, – позвал Джулиано, – ему так лучше будет слышно. К тому же, – будто бы спохватился он, – речь как раз о нем.

Леонардо разом утратил осанистость и стал похож на черепаху, ретирующуюся под свой панцирь. Однако друзья не пощадили его и вытолкнули в середину кружка.

– Вы видели портрет юной Джиневры Бенчи? – коварно осведомился Джулиано.

– Не такая уж она юная, – заметил Боттичелли, – ей давно стукнуло пятнадцать.

Леонардо взглядом молил его о пощаде.

– Хороший портрет, – отозвался Антонио Поллайуоло. – Думаю, на сегодня лучший у Леонардо.

– Ничего удивительного, – продолжал Джулиано, игнорируя молчаливую отчаянную просьбу Леонардо. – Он с ней знаком весьма накоротке.

Послышались бравурные восклицания, нарочито возмущенные и оскорбленные.

– Поосторожнее, Леонардо, – посоветовал Филиппо Липпи. – У нее богатенький муж.

Леонардо покрылся густым предательским румянцем.

– И любовник, – добавил Боттичелли. – Друг Силио Фичино, Бернардо Бемби.

– Джиневра и Бемби любят друг друга платонически! – выпалил Леонардо и тут же пристыженно смолк, поняв, что выдал себя с головой.

Все тоже молчали, не находя слов. Я и сама стояла как огорошенная, но в хорошем смысле. Оказалось, у моего сына роман с женщиной! И пусть его выбор небезупречен, учитывая высокий ранг ее мужа и скандальность ее любовной связи с Бемби, зато возлюбленная Леонардо – не проститутка и… не юноша!

– Скажите‑ка мне вы все, – призвал приятелей Леонардо, явно желая перевести огонь на кого‑нибудь другого, – разве сам Джулиано не ведет себя возмутительно, если его любовница… – он выдержал театральную паузу, – забеременела от него?!

Все снова заулюлюкали и засвистели. Уличенный Джулиано скорчил Леонардо гадкую мину, нимало, впрочем, не огорчившись разоблачению.

– За счастливого папашу! – выкрикнул Боттичелли и поднял бокал, глядя на Джулиано.

Леонардо улыбался во весь рот своей крошечной победе.

– За Леонардо! – поднял и за него бокал Сандро. – Да не угробят его два обманутых ревнивца!

Все засмеялись и присоединились к тосту, воскликнув в унисон:

– За Леонардо! За его здоровье!

ГЛАВА 17

– «Серебряная вода», – предложил Лоренцо.

– «Священная вода», – возразил ему Силио Фичино.

– Изначальное название меркурия, – назидательно провозгласил Пико делла Мирандола, – «лунная вода».

– «Молоко коровы‑чернушки», – снова подсказал Лоренцо.

– Никогда о таком не слышал, – признался Веспасиано Бистиччи, пододвигая к свету угольную горелку, установленную под трубчатым стеклом‑керотакисом.[22]

– Обождите! – велела я.

Еще раз для верности заглянув в манускрипт, которому на вид было не меньше тысячи лет, я подошла к аппарату, размещенному на подставке посреди моей алхимической лаборатории, и насыпала щепоть металлического порошка на предметное стекло. За окном была глухая ночь, а в гостях у меня тайно собрались друзья, ведущие двойную жизнь. Я дала Пико знак, и он быстро закрыл верхнее выводное отверстие трубки прочным полусферическим колпачком.

– «Драконово семя», – не унимался Лоренцо. – Это название, безусловно, самое поэтичное.

– «Драконова желчь» лучше передает свойства Меркурия, – не согласился Пико.

– Зависит и от дракона, – подковырнул их Бистиччи.

Все рассмеялись. Книготорговец разжег огонь в горелке. Мы сгрудились вокруг керотакиса и принялись молча выжидать. Пять пар пытливых глаз неотрывно следили за стеклянным цилиндром, на дне которого скопилась ртуть.

От нагревания металл начал пузыриться. Фичино била нервная дрожь. В мансардном этаже установилась гробовая тишина, не нарушаемая даже дыханием. Неожиданно серебристая субстанция полностью испарилась, и дно стеклянной трубки опустело. Мы не могли проникнуть взглядом под непрозрачную верхнюю крышку, но знали – вернее, надеялись, – что пары ртути воздействуют на металлический порошок.

– Наберемся терпения, – предложила я.

– И надолго? – поинтересовался Фичино.

– Не знаю в точности. В тексте не сказано, сколько времени занимает процесс достижения меланоза.[23]

– Как нам повезло, что теперь у нас появилась лаборатория для исследований, – улыбнулся мне Фичино.

– Пико, я вижу на твоем лице неуверенность, – заметил другу Лоренцо.

– Я и вправду сомневаюсь в практической пользе алхимии, – признался Мирандола. – Наблюдать за изменением цвета у минералов, конечно, очень интересно. Однако мне казалось, что все мы признали истинной целью алхимии трансформацию духа, а вовсе не получение благородного металла из неблагородного.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: