СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 9 глава

– Помочь? – кивнув на скамейку, осведомился Лоренцо.

– Пожалуй, не надо, – небрежно ответила я, перевернула скамейку и вошла в лавку.

Обойдя прилавок и стараясь проделать это ловко и расторопно, я положила скамейку и инструменты на пол и поклонилась гостю.

– Добро пожаловать, синьор.

Он поклонился в ответ.

– Называй меня Лоренцо. Так меня зовут все друзья.

Я, как и в нашу встречу в боттеге у Верроккьо, неожиданно осмелела и спросила:

– Вы уже причисляете меня к своим друзьям? Мы ведь едва знакомы.

– Но ты приходишься дядей одному из самых многообещающих художников Флоренции, к тому же ты ученый человек и своими руками создал такую замечательную аптеку… – Лоренцо посмотрел на меня в упор:

– Если даже мы не друзья, то, надеюсь, скоро ими станем.

– Где же синьор Боттичелли? – поинтересовалась я, тщетно пытаясь скрыть, как я польщена его ответом.

– Непостижимо, но после той нашей встречи Сандро заперся у себя в апартаментах. Он просил извиниться за него.

Увидев в шкатулке колокольчик, Лоренцо предложил:

– Может быть, помочь тебе его подвесить?

Его легкость обращения изумляла меня и приводила в восторг. Любой самый незначительный человек рядом с ним немедленно начинал чувствовать свою нужность и важность. Теперь я понимала, почему вся Флоренция от него без ума.

Я подала ему колокольчик, молоток и гвозди, а сама взяла скамеечку. Мы вдвоем прекрасно провели утро, дискутируя о наилучшем местоположении для колокольчика и вышучивая друг друга за то количество погнутых гвоздей, которое мы вогнали в дверную раму в неуклюжих попытках прибить вышеупомянутый колокольчик. Я провела Лоренцо по своей аптеке и кладовой, одновременно отвечая на нескончаемый поток вопросов о действенности тех или иных трав и о правильном приготовлении снадобий и припарок против подагры – болезни, от которой жестоко страдали дед и дядья Лоренцо и которая уже приблизила к смертному одру его отца.

Затем я принесла приготовленное загодя угощение. Мы уселись на скамьи по обе стороны прилавка и принялись за еду. Лоренцо поглощал виноградно‑оливковую запеканку с таким утонченным смаком, что невольно напомнил мне папеньку, мысль о котором отдалась во мне немой болью. Я зачарованно внимала ему, а он выбирал темы одна интереснее другой, увлекался заведомо неторными тропами для того лишь, чтобы повернуть вопрос неожиданной стороной, открывая все новые его грани, и потом умело и продуманно возвращал нас к главной линии разговора. За беседой Лоренцо не забывал намазывать хлебные ломти козьим сыром, сверху накладывал запеканку и отправлял всю горку в рот, а пока прожевывал, побуждал меня высказывать свое мнение, отвечать или возражать, если я была не согласна. До сей поры я ни разу не сталкивалась с таким странным сочетанием – интеллектуальный аппетит.

Вначале мы вели полемику по поводу фундаментальных сил – истины, времени, стойкости и справедливости. В своих рассуждениях Лоренцо все более открыто апеллировал к Сократу. Он укалывал меня язвительными вопросами, которые только множили число вопросов, так что в конце спора, хотя мы не пришли к вразумительному заключению или согласию, я все же извлекла для себя неплохой урок.

– В каком университете ты учился? – поинтересовался Лоренцо после еды, вытирая руки льняным полотенцем, лежавшим тут же, на прилавке.

Я могла и солгать, но побоялась уличения и сказала правду.

– У моей семьи не было средств на мое образование, но мой отец – ученый. Он один наставлял меня во всех науках.

– Может, я знаком с ним? – заинтересованно посмотрел на меня Лоренцо.

– Нет, вряд ли…

Я поглядела на поднос, на котором от нашей скромной трапезы остались одни крошки. Больше ничего – даже ни корочки сыра.

– Вы, видно, проголодались, – заметила я, нарочно меняя тему.

– Найдется ли у тебя еще немного?

Лоренцо указал на пустое блюдо, где еще недавно была запеканка. Я усмехнулась:

– Какой вы ненасытный!

Лоренцо засмеялся – мне очень полюбился его смех.

– Я разборчивый, – поправил он.

– Посмотрю, осталось ли что‑нибудь на противне. – Я взяла блюдо и направилась к двери. – Запеканку готовит моя соседка, синьора Серрано. Я бы с удовольствием пригласил вас в гостиную, но там до сих пор не прибрано, – извинилась я, уже поднимаясь по лестнице.

– Ничего страшного, – прозвучал его голос прямо над ухом.

От неожиданности я резко обернулась – Лоренцо поднимался вместе со мной.

– Ты еще не бывал у Сандро. Но художнику все прощается.

Затаив дыхание, я заклинала, чтобы не наткнуться в гостиной на беспорядок, и попутно размышляла: «Это что‑то новенькое: я веду мужчину в свои личные покои – и не кого‑нибудь, а самого Лоренцо де Медичи!»

На первом этаже он огляделся и решительно направился к живописно вышитой гардине, доставшейся мне по наследству от маменьки.

– Что ты так смотришь? – обернулся он ко мне. – Ты, кажется, хотел сходить за лакомством синьоры Серрано…

– Конечно‑конечно… – пробормотала я и стала подниматься на третий этаж.

Очень скоро я вернулась с известием, что мы прикончили все до последней оливки и виноградины. Лоренцо стоял у окна спиной ко мне и чрезвычайно увлеченно что‑то рассматривал. Услышав мои шаги, он обернулся, и на его лице я прочла явное замешательство. Он держал в руках книгу.

– У тебя есть список с «Асклепия», – полувопросительно произнес он.

Кровь схлынула с моих щек.

– Вероятно, есть, – пролепетала я, – если только он не ваш собственный…

Это была жалкая шутка, что и говорить. Лоренцо усмехнулся, но уже по‑другому – мрачновато, безрадостно.

– Это алхимическое произведение, – заметил он.

– Кое‑кто даже считает его еретическим, – прибавила я. – Хотя его многие читали.

– Но читали в латинском переводе, а этот на греческом. Стало быть, ты читаешь «Асклепия» по‑гречески…

– Видимо, да, – еле слышно согласилась я.

Книга была из числа тех ценных томов, которые папенька и Поджо Браччолини переписывали много лет назад.

– Твой отец, должно быть, и вправду большой ученый, – произнес Лоренцо.

Он принялся разглядывать меня с неподдельным любопытством, как ребенок игрушку‑головоломку, а я тщетно придумывала способ увести в сторону ход его мыслей, опасный для моего нового воплощения.

– Я хотел бы пригласить тебя к себе, – наконец сказал Лоренцо, – на семейный ужин. С нами будет отец, Сандро и еще несколько гостей. Через два дня, к вечеру. С чего ты разинул рот?

– Разве я разинул?..

– Лягушке впору запрыгнуть.

– Вы приглашаете меня во дворец Медичи – любой был бы ошеломлен.

– Катон, за одно только утро мы с тобой обсудили обширный ряд научных тем, к тому же ты читаешь «Асклепия» по‑гречески. Я не вижу ничего странного в том, что подобный человек сядет за мой стол и разделит со мной ужин.

– Что ж… – не нашла я лучшего ответа.

– Мне пора, – обняв меня на прощание, объявил Лоренцо. На лестнице он обернулся и ослепительно улыбнулся. – Вот видишь, я оказался прав – мы теперь друзья.

Через два дня, заперев лавку и отправившись – новообретенной походкой – по улицам Каппони и Гвельфа, я все еще не могла поверить в происходящее. Затем я свернула на улицу Ларга, необычайно широкую и оживленную, где все тем не менее дышало величавостью и спокойствием, а здания впечатляли размером и пышностью.

Справа остался аскетичный фасад монастыря Сан‑Марко. Оттуда донесся согласный хор распевающих псалмы голосов. Далее следовали несколько скромного вида домов и лавка дорогих шелков без вывески. Видимо, ее постоянные посетители давно знали адрес и не нуждались в дополнительных внешних приметах.

Зная, что дворец Медичи где‑то совсем близко, я начала высматривать стражей, но уже в следующий момент по правую руку от меня вырос внушительный дворец, а ни одного охранника или воина поблизости я так и не приметила.

Возле этого огромного трехэтажного особняка, под лоджией, опоясывавшей угол здания, стояло множество людей. Часть их разместилась на встроенных в наружную стену каменных скамьях. Все громко разговаривали и отчаянно жестикулировали, отстаивая собственное мнение. Были среди них и такие, кто, сблизив головы, тихо и поспешно обсуждал какие‑то дела. Здесь, под угловым балконом дворца Медичи, шли торги: предприниматели заключали сделки. Теперь я заметила, что через парадные ворота купцы беспрестанно входили и выходили на улицу Ларга.

Я подошла к дворцу совсем близко, так что можно было притронуться рукой. Его первый этаж, сложенный из таких грубо отесанных глыб, словно их вырубили и привезли сюда прямо из каменоломни, более походил на крепость. Над ним, прорезанный чередой высоких закругленных окон, был надстроен из гораздо лучше обработанного камня второй этаж. Третий, украшенный еще большим количеством окон, был приятен глазу своей элегантностью.

Вдоволь налюбовавшись на распахнутые парадные ворота и насмотревшись на вакханалию коммерции, я направилась к внутреннему дворику, где меня ждало новое удивление. Посреди обнесенного стройными колоннами прямоугольника гордо высилась на пьедестале бронзовая статуя обнаженного юноши – ее было прекрасно видно с улицы.

Меня никто ни о чем не спросил и не остановил, и я беспрепятственно вошла во дворик. Вокруг с четырех сторон возвышались этажи дворца. Над мощными арками и колоннами тянулся ряд окон, а увенчивал его портик с балюстрадой.

Справа от главного входа на первом этаже располагалась неприметная дверь с лаконичной вывеской «Банк». Через нее то и дело входили и выходили представители торговой гильдии.

«Ну разумеется, – подумала я, – Медичи изначально были банкирами. Где найти лучшее пристанище для флорентийского филиала, нежели под кровом семейной твердыни?»

Я приблизилась к статуе и увидела, что она воплощает даже не юношу, а отрока, возрастом сравнимого с Леонардо. У его ног, как и в саду, где мой сын позировал для учеников Верроккьо, лежала отрубленная голова некоего жуткого гиганта.

«Вероятно, так изобразил Давида и поверженного им Голиафа другой скульптор», – решила я.

За свою жизнь я видела очень мало изваяний, но талант художника был очевиден даже моему неискушенному глазу. Впрочем, если не считать меча в руке юноши и камня в его праще, он, по моему мнению, мало напоминал ветхозаветного персонажа. Его голову украшала шляпа с полями, из‑под нее на плечи Давида падали нежные девические локоны, а сам он стоял, опершись рукой о бедро, в такой небрежно‑развязной позе, что казалось, будто он хлебнул изрядно вина, а вовсе не обезглавил в схватке богатыря филистимлянина. От этого Давида веяло женоподобием.

– Великий Донателло, – пояснил за моей спиной Лоренцо. Я сразу узнала голос своего нового друга. – Его «Давид» – первое за тысячу лет публичное изваяние. Мой дед благоволил многим художникам, но больше всего он жаловал именно Донателло. Они даже завещали похоронить их рядом… и теперь лежат бок о бок.

Я вдруг размечталась: «Неужели Лоренцо де Медичи когда‑нибудь станет покровителем Леонардо? И стены его дворца облагородит живопись моего сына?»

– Вы пригласили меня на ужин к себе домой? – обернувшись, спросила я.

– Это и есть мой дом. Пойдем со мной наверх и увидишь, – Лоренцо кивком указал на очередь торговцев к двери банка:

– Они все скоро уйдут ужинать, и мы вернемся на первый этаж.

Мы стали подниматься по широкой прямой лестнице.

– Ненавижу банковское дело, – признался Лоренцо. – Да, мы заработали состояние на сделках с купцами, королями и папами, но я не питаю склонности к деньгам ради самого обогащения. Ну не странно ли? – Он испытующе поглядел на меня.

– Еще бы.

– К тому же я совершенно лишен к этому способностей. Хорошо хоть Джулиано любит счеты. Когда‑нибудь мы вместе возьмемся за управление. У него свои сильные стороны, у меня свои.

Я сразу вспомнила шестнадцатилетнего красавчика, гарцевавшего на торжестве помолвки Лоренцо впереди брата. На мой взгляд, править ему было еще рановато. Как, впрочем, и Лоренцо – ему едва исполнилось двадцать.

Мы поднялись на первый этаж и оказались в атмосфере удивительной тишины и безмятежности. Где‑то под нами шла кипучая торговля, а здесь, как и обещал Лоренцо, царил домашний уют – в понимании венценосных особ. Все пространство пола и стен до последней ниши было отделано мрамором, вызолочено или покрыто тончайшей деревянной резьбой, являя в совокупности настоящее произведение искусства. Высоко над нашими головами смыкались монументальные своды. Куда ни глянь, везде шпалеры и живописные полотна, изваяния, лепные медальоны и диковинные турецкие ковры.

Глаза у меня разбежались, но Лоренцо сам распорядился, что мне показать в первую очередь. Он провел меня с лестничной площадки в гостиную, располагавшуюся, по моим примерным расчетам, прямо над угловой открытой галереей на пересечении улиц Ларга и Гори.

– Здесь мы собираемся семейным кружком, – пояснил Лоренцо, – и развлекаем друг друга в ненастную погоду.

Это был необъятных размеров зал с лазурно‑золотыми потолками головокружительной высоты. Через множество окон даже теперь, к вечеру, вливалось столько света, что все выставленные здесь художественные ценности были видны как на ладони.

– Ты слышал о братьях Поллайуоло? – спросил Лоренцо.

Я покачала головой.

– Вот, взгляни на их работы. – Он подвел меня к одному их трех масштабных полотен, украшавших стены гостиной. – У них дружеское соперничество с Верроккьо. Их боттега славится лучшими молодыми дарованиями во всем городе, не считая, конечно, твоего племянника.

– Поразительно, – вымолвила я, разглядывая изображение нагого воителя с рельефными мускулами.

Кожаные края петаса[11]развевались за его головой. Борец левой рукой сжимал одну из змееподобных шей многоголовой твари, а правой – держал палицу, которой собирался в следующее мгновение вышибить дух из противника.

– Это «Геракл и Гидра», – пояснил Лоренцо.

На двух других произведениях братьев Поллайуоло обнаженные персонажи тоже были запечатлены в движении. Все доселе виденные мною картины и статуи представляли сюжеты, навеянные исключительно христианством, а эти черпали вдохновение в мифах, в греческих сказаниях, которыми папенька в детстве убаюкивал меня перед сном, строго‑настрого воспрещая пересказывать их другим детям.

Я обернулась к Лоренцо, желая поделиться с ним своим мнением, но он в это время взирал на мускулистого Геракла. На его лице застыло странное выражение, и я неожиданно сообразила, что хозяин пребывает в замешательстве. Поймав мой взгляд, он поспешно предложил:

– Пойдем, нам еще многое предстоит посмотреть.

Лоренцо снова проводил меня в коридор над внутренним двориком, и мы прошли через череду тяжелых резных дверей. Из‑под них отчетливо тянуло ладаном, и я с любопытством спросила:

– У вас здесь часовня? Прямо в доме?

– Первая в своем роде, – откликнулся он, – Папа Римский выдал нам на нее особое соизволение.

Он распахнул створки дверей, и мы вошли в часовню. Я увидела многокрасочную фреску, занимавшую три стены от пола до высокого сводчатого потолка. Всеобъемлющее торжество цвета вкупе с мастерством исполнения вызвали у меня легкое головокружение.

– Что это за сюжет? – потрясенно спросила я.

– «Шествие волхвов» кисти Гоццоли.

Лоренцо подвел меня для начала к западной стене.

Мне хотелось рассмотреть вычурную потолочную позолоту во всем ее великолепии, для чего пришлось немилосердно задирать голову, но я решила не упустить ни одного нюанса пышной отделки. Действительно, моим глазам предстало нескончаемое шествие, двигавшееся на фоне ослепительно‑белого горного хребта: снежного ли, ледяного или мраморного – я не могла определить. Процессию составляли всадники и пешие, а также звери – огромные пятнистые кошки. Одна из них даже ехала в седле позади юноши. На переднем плане художник изобразил сидящего на земле большого сокола.

– Кто все эти люди? – спросила я.

Мне хотелось разом охватить взглядом тщательно выписанные лица персонажей и их одежду, узоры и драпировки тканей, огранку самоцветов и блеск серебряных шпор. Каждый мельчайший перелив в оперении птиц, лепестки цветов и деревья, сгибавшиеся под тяжестью спелых плодов, поражали незаурядным искусством выделки. Листочки некоторых растений были, очевидно, выполнены из чистого золота.

– История о том, кто они, требует дополнительного разъяснения, – начал рассказ Лоренцо. – Эта фреска, так или иначе, повествует о пути трех волхвов к месту рождения Иисуса. Десять лет назад, когда мой отец и дед наняли Гоццоли для росписи этой часовни, существовала традиция, чтобы в образе библейских персонажей художники воплощали тех людей, которых они лично знали и хотели бы прославить.

– То бишь покровителей? – подсказала я.

– Покровителей, родственников и друзей, известных личностей, в том числе и самих себя. Гоццоли ты найдешь на этой фреске в трех разных лицах. В образе волхва Мельхиора выступает император Священной Римской империи. – Лоренцо указал на старика, чей головной убор отдаленно напоминал корону. – А это Валтасар, еще один мудрец с Востока. Под ним Гоццоли изобразил Иоанна Палеолога, византийского императора. В тысяча четыреста тридцать девятом году оба эти правителя прибыли во Флоренцию – зрелище, надо сказать, было впечатляющее, – чтобы устранить раскол между двумя ветвями христианской церкви. Их старания в конечном счете успехом не увенчались…

– Четыре года спустя Константинополь был захвачен турками, – подхватила я.

– Вот именно. Однако истинные последствия этой встречи были весьма неожиданными и имели в дальнейшем громадное значение. Дело в том, что Иоанн включил в свою свиту величайших греческих ученых, мыслителей и богословов того времени. Неудивительно, что собравшиеся на конклав прониклись любовью к классической культуре и образованию. Лучшие умы западного и восточного мировоззрений на время превратили Флоренцию в жужжащий от дебатов пчелиный улей. Именно тогда мой дед воспылал страстью к собиранию античных предметов искусства и философских рукописей. Когда гости разъехались, он выслал гонцов вроде Никколо Никколи и Поджо Браччолини на поиски утерянных старинных манускриптов.

Меня так и подмывало рассказать ему об отношениях моего папеньки с Поджо, но я решила до поры попридержать язык.

– С тех пор в нашем городе все пошло иначе, – подвел итог Лоренцо.

– Расскажите мне теперь об этой.

Я перешла к восточной стене с фреской, которая была самой многолюдной и детальной. На ней десятки людей ожидали шестерых всадников, спускавшихся к ним от замка, расположенного посреди высоких, убеленных снегом хребтов. Один из наездников гнал оленя, а следом за ним бежал пес.

– Вот здесь представлена вся наша семья, – Лоренцо улыбнулся, видя мое изумление:

– Ничего удивительного, ведь мы покровительствовали Гоццоли.

– Это, судя по всему, ваш отец… – Я указала на широкоскулого мужчину в богатых красных одеждах верхом на белом коне и вдруг устыдилась своего панибратства:

– Я видел его на торжестве в честь вашей помолвки…

– А, когда ты бросился под копыта моего коня! – Лоренцо умел избавить гостей от смущения. – Ты прав – так и есть, это мой отец Пьеро. А за ним на буром жеребчике едет мой дед Козимо в скромном, почти монашеском одеянии.

– А где же здесь вы сами? – не выдержала я.

– Меня тут целых двое, – скривился Лоренцо. – Вот один…

Он ткнул пальцем в совсем молоденького юношу, восседавшего на белом скакуне под великолепным чепраком. В отличие от отца и деда нарисованный Лоренцо был при королевских регалиях и увенчан короной, обильно усыпанной драгоценными каменьями. Черты лица отрока были приятны, можно сказать, красивы.

– Это идеализированная интерпретация Лоренцо де Медичи. Думаю, именно таким художник представлял себе правителя великой республики. А вот тоже я. – Он указал на лицо, почти затерявшееся в ватаге студентов, легко узнаваемых по их ярко‑красным колпакам. – Истинный Лоренцо, каким я был в десять лет: с выпяченной губой, приплюснутым носом и прочее в том же роде. – Он произнес все это совершенно спокойно, без намека на ущемленное самолюбие. – А теперь пойдем, я должен до ужина еще кое‑что тебе показать.

Лоренцо был весь во власти непонятного воодушевления. Он повел меня обратно к лестнице, и мы снова спустились на первый этаж, во дворик с колоннами. Хозяин предсказал верно: недавние спорщики – банкиры, торговцы и негоцианты – уже ушли. Несколько слуг неторопливо подметали мраморный пол, еще один начищал массивные деревянные створки ворот, способные, казалось, сдержать натиск небольшого войска. Теперь во дворце Медичи было не менее спокойно и уютно, чем час назад – корыстолюбиво и суетно. Мы пересекли дворик по диагонали, держа путь к неприметной дверце, за которой скрывались, как вскоре оказалось, настоящие чудеса.

За нею обнаружилась прекрасная библиотека. Стены в ней от пола до потолка были заставлены высокими книжными шкафами и стеллажами, отделанными кипарисовым и ореховым деревом. Судя по виду и запаху, их смастерили совсем недавно. На многочисленных декоративных подставках разместились внушительной величины манускрипты. Я обернулась к Лоренцо и прочитала на его лице почти религиозный восторг – восхищение, уравновешенное невозмутимостью.

– До нынешнего года эти книги и рукописи хранились в монастыре Сан‑Марко. Мои отец и дед собирали их всю свою жизнь. Кое‑что я уже и сам приобрел. С чего бы нам начать?..

Лоренцо, сияя от удовольствия, принялся озираться, и мне немедленно передалось его рвение.

– С самых ранних, – предложила я.

– Хорошо, с самых ранних…

Лоренцо лишь на мгновение задумался, затем направился к одному из шкафчиков и открыл его витражную дверцу. С благоговейным трепетом вынул оттуда свиток, древность которого не вызывала сомнений. Затем перешел к массивному столу и жестом пригласил меня сесть. С аккуратностью, неожиданной для такого сильного, мускулистого мужчины, он развернул передо мной свиток.

Я молча прочитала название на греческом, и у меня перехватило дыхание.

– Это… подлинник? – наконец произнесла я.

– Да.

Строчки, приковавшие мой взгляд, были написаны пятнадцать столетий назад; папенька не мог переводить и тем более приобрести это произведение, хотя уверял меня, что оно существует. Я разбирала про себя начальные стихи «Антигоны» Софокла, а Лоренцо стоял позади меня, любуясь моим наслаждением. Я могла просидеть так не один час, вчитываясь в легендарную пьесу, но вместо этого медленно и осторожно скатала свиток.

– У меня есть греческий трактат по хирургии, – начал перечислять Лоренцо. – А может быть, тебе интереснее будет почитать манускрипт с письмами Цицерона. Или Тацита – у меня их даже два. Здесь вся классическая литература и сочинения первых христиан…

– Можно ли мне еще раз прийти сюда на досуге? – вежливо поинтересовалась я.

– Разумеется! – радушно улыбнулся Лоренцо. – Катон, в этом‑то и заключается весь смысл: наша библиотека, единственная в Европе, открыта для публики. Любой грамотей здесь – желанный гость.

У меня едва ноги не подкосились от радости.

– В чертогах сих обитает его величество знание, – нараспев продекламировал он.

– Какие прекрасные слова, Лоренцо.

– Хотел бы я сам их сочинить, но мой наставник, Анджело Полициано, меня опередил.

Лоренцо приблизился к полке, где выстроился ряд томов, отпечатанных уже новым способом, на станке с подвижными литерами, и любовно прошелся пальцами по их переплетам.

– Этот дом – кормилица всех наук, возрожденных из небытия.

– А это чьи слова?

– Мои, – с нескрываемой гордостью ответил Лоренцо. – Иногда я начинаю воображать себя поэтом, хотя мне еще учиться и учиться…

– Тогда лучшего места, чем в утробе кормилицы всех наук, вам не найти, верно?

– По крайней мере хоть в одном я оказался под стать деду, – задумчиво протянул Лоренцо. – Если бы не долг перед семьей и республикой, я целое состояние потратил бы на книги.

– А на искусство что останется? – неожиданно донеслось из дверей библиотеки.

Мы разом обернулись и увидели прислонившегося к косяку Сандро Боттичелли. На его чувственном лице играла небрежная ухмылка. Очевидно, что этот живописец, склонный к откровенному самолюбованию, ощущал себя среди всей этой книжной роскоши как дома. Я невольно заулыбалась при его появлении: мне импонировала подобная дерзость.

– Политика и искусство, по словам Лоренцо, менее существенны по сравнению с приобретением книг.

– Вопиющее преуменьшение, – усмехнулся Боттичелли. – Он, как когда‑то Козимо, просто помешан на книгах! Ищу я, например, своего приятеля, чтобы поиграть с ним в мячик, – его нигде нет. Наконец застаю их обоих в закутке библиотеки Сан‑Марко, уткнувшихся в «Республику» Платона. Старик корявым пальцем тычет в какой‑то трудный отрывок, а Лоренцо переводит с таким восторженным упоением, будто предается любви с женщиной… хотя ему тогда было всего десять лет!

Лоренцо рассмеялся в ответ на его слова.

– Хорошо, что ты пришел, Катон, – сказал мне Боттичелли. – Нам за ужином так нужны новые острые умы. Чем больше мнений, тем ожесточеннее споры.

– Я тоже рад, что я здесь, – ответила я, – хотя, должен признаться, все еще не могу оправиться от потрясения при виде всего этого.

– Еще бы! – согласился Боттичелли. – А представь, что испытал я, когда меня, пятнадцатилетнего мальчика из мастеровой семьи, взял под свое крыло Козимо де Медичи, величайший из всех итальянцев, ввел в свой замечательный дворец и вырастил в нем как сына! А потом матушка Лоренцо, эта божественная женщина, сделалась моей безраздельно щедрой покровительницей. Если и есть на земле рай, то, клянусь, моя жизнь до сих пор была тому примером.

По всему дворцу разнесся тройной требовательный удар гонга.

– Сейчас подадут ужин, – объявил Лоренцо. – Пойдемте?

Мы все трое сплоченной дружной компанией двинулись обратно в центральный дворик, к двери, ведущей во внутренние покои.

– Поздоровайся с Адрианом, – съязвил Боттичелли, кивнув на мраморный бюст скандально известного римского императора, установленный в нише над дверью.

– Любимый содомит нашего Сандро, – снисходительно улыбнувшись, пояснил Лоренцо.

Мне же осталось только гадать, какие еще попущения приемлемы в этом доме.

Мы вышли из дворца и попали будто бы в иной мир. Здесь, укрытый от городской сутолоки и суровости каменных зданий, обнесенный увитой плющом оградой, притаился райский уголок, стократ превосходящий размерами садик у Верроккьо. Среди буйно разросшихся кущ петляли тропинки, всюду пестрели цветы и радовали глаз разновысокие травы. Меж деревьев, искусно подстриженных или оставленных ветвиться, как им вздумается, разгуливала пара павлинов, а на ветках стайка певчих птичек щебетала свои пылкие трели. Сквозь зелень и струи фонтанов мелькнула невдалеке повергающая в трепет бронзовая статуя – женщина, занесшая меч над шеей съежившегося от ужаса человека. «Это вам не елейная Мадонна», – подумала я про себя.

– Сюда, – позвал нас Лоренцо. – Мы ужинаем под балконом.

У южной стены сада высились три просторные каменные арки, разделенные старинными мраморными колоннами в греческом стиле. Пройдя сквозь них, мы попали в зал с высоким сводом, где перед нами предстал необъятных размеров обеденный стол. Я даже не подозревала, что на свете существует такой величины мебель.

За ним свободно уместились бы человек сорок, но стулья – я насчитала их восемь – были расставлены лишь с одного его края. Несмотря на то что серебряные с филигранью подсвечники и солонка по стоимости примерно равнялись постройке целого квартала в Винчи, сама посуда на столе – терракотовые тарелки и кубки, такие же, как в моем родном доме, – поразила меня своей безыскусностью.

Тем временем к столу стягивались, проходя под арками, прочие участники ужина. Среди них я сразу выделила молодую женщину, которую определила как Клариче Орсини, жену Лоренцо. Мой приятель Бенито оказался прав: за новоиспеченной невесткой клана Медичи влачился неуловимый шлейф чопорности. Она была высока ростом, хотя и отставала от меня, луноликая и бледная, с тонкой шеей и копной крутых завитков неопределенного цвета – то ли белокурых, то ли рыжеватых. Внешность Клариче была бы приятной, если бы не надменно вздернутый подбородок и не вечно поджатые губы. Едва кинув на нее взгляд, я искренне посочувствовала Лоренцо.

Джулиано и Лукреция крепко держали под руки Пьеро де Медичи. Джулиано вначале усадил за стол мать, а потом они вместе с Лоренцо помогли отцу занять место во главе стола. Опускаясь на сиденье, правитель Флоренции сильно поморщился от боли в коленях. Справа от него сел младший сын, слева – супруга, Лоренцо с женой разместились следом за Джулиано, а я – напротив них, сбоку от Лукреции. По другую руку от меня сидел Сандро Боттичелли, еще один стул рядом с Клариче оставался пустым. Никто и словом не обмолвился, для кого он предназначен.

– Мой новый друг Катон Катталивони, – с радостным подъемом объявил Лоренцо и поочередно представил меня своим матери, отцу, брату и жене.

– Лукреция, прошу, прочти благословение нашей трапезе, – хриплым страдальческим голосом обратился Пьеро к супруге.

Мы все прикрыли глаза для молитвы. Приятный мелодичный голос Лукреции раздавался рядом со мной, и меня вдруг пронзила необъяснимая тоска, доходящая до физического страдания, по моей милой матушке, которую я даже не успела узнать.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: