Сделай Сам Свою Работу на 5

СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 6 глава





Папенька присел на табурет рядом с атенором и задумался, опустив голову на грудь и прикрыв веки. Он молчал бесконечно долго, мне же не терпелось услышать мнение своего любимого учителя и премудрого наставника. Наконец папенька слегка сжал колени пальцами, покрытыми пятнами от травяных настоек и прокаленных порошков, и сказал:

– У тебя, конечно, хватит знаний, чтобы держать аптеку, но мне совсем не нравится идея поселиться в этом городе одной. Сдается мне, что для одинокой женщины Флоренция – наихудшее место.

– Что делать, придется выкручиваться! – отрезала я, разочарованная его словами.

С лица папеньки меж тем не сходило особое выражение чрезвычайной сосредоточенности, всегда сопровождавшее его раздумья о величайших тайнах мироздания или сложнейшие математические подсчеты.

– Что, если тебе отправиться во Флоренцию… – он многозначительно помолчал, – переодевшись мужчиной?

– Мужчиной?..

– Юношей. Тебе сейчас тридцать один год, – рассуждал он вслух, – а мужчиной ты будешь выглядеть от силы на двадцать. – Он испытующе посмотрел на меня:

– Ты высокая, так что, по крайней мере, рост тебя не выдаст. Но тебе, конечно, надо поучиться разговаривать низким голосом.



Я слушала папеньку, разинув рот. Но, понемногу проникаясь выполнимостью его предложения, ощутила, как меня охватывает радостное волнение.

– Двадцать лет – маловато для ученого аптекаря, – принялась взвешивать я. – Но я могу сказать, что обустроить лавку меня послал хозяин, мой дядя… который вскоре прибудет.

Остальное вдруг сложилось само собой:

– Дядя потом заболеет и скончается… а к тому времени я уже заслужу доверие у посетителей!

Я заметила, что папенька колеблется, словно разом оценив безрассудность всего замысла. Я присела на скамеечку рядом с ним и взяла его за руку.

– Разве я могу одобрить подобное? – тяжело вымолвил он.

– А то, что я живу вдали от единственного сына, ты одобряешь? – возразила я. – Разве одобряешь ты, что я чахну у тебя на глазах? Мою безмерную тоску ты одобряешь?

– Катерина…

– Другого выхода нет. Я не могу настаивать, чтобы ты поехал со мной. И ты прав: безумием было бы надеяться, что одинокая женщина сможет независимо прожить во Флоренции.



Папенька снова прикрыл глаза, осмысливая грандиозность задуманного.

– У меня во Флоренции есть дом, – вдруг тихо произнес он.

– Что?

– Достался в наследство от Поджо. – Папенька сдвинул брови. – Столько лет прошло, я о нем и думать забыл. Когда мой покровитель умер, он завещал мне во Флоренции аптечную лавку своего давно покойного батюшки и жилье над ней. Мне никогда и в голову не приходило поселиться там или продать лавку. В этом доме долгие годы никто не жил. Если он еще цел, то, наверное, это сущий крысятник.

– Может, написать туда и выяснить, что с этим домом? – спросила я, с трудом веря в такое везение.

Папенька ответил не сразу, но на этот раз мою решимость поколебать было невозможно.

– Папенька, прошу тебя! Ты же любишь меня не меньше, чем я – Леонардо! – взмолилась я. – Неужели ты откажешь мне?

Разумеется, он не мог мне отказать, и наш замысел начал тут же воплощаться в жизнь.

 

Мы выбрали для меня личину городского студента. Она предполагала мантию с круглым воротником, присобранную на плечах, длиной ниже колен. Под это свободное, без пояса одеяние я собиралась поддеть сорочку, на ноги натянуть чулки, а обувью мне должны были послужить фетровые башмаки со скругленными носами. Вдобавок ко всему мне следовало отныне перетягивать грудь.

Вынужденный трехлетний пост, отбивший у меня из‑за страданий всякую охоту к пище, согнал с моего тела свойственные женщинам округлости. Щеки у меня впали, зато мышцы на руках и ногах от ежедневной физической работы только окрепли. Еле заметные бугорки, некогда звавшиеся грудями и величиной напоминавшие крупные испанские апельсины, перебинтовать не стоило большого труда. Тетя Магдалена вызвалась мне помочь, но я отказалась: поскольку я предполагала жить одна, мне предстояло самой научиться обматываться плотной матерчатой полосой.



Как ни странно, но и от женских отправлений я была избавлена. Месячные у меня давно прекратились, словно вопрошая: «Какая тебе теперь в нас надобность?»

Лишившись волос, я почувствовала себя нелепо, почти отвратительно. Папенька сам отрезал их, придав остатку вид пажеской стрижки длиною до плеч – такую носили все студенты, переняв ее у молодых придворных щеголей. Как бы там ни было, довершение моего костюма – высокая круглая шляпа с плоским верхом – напрочь убила элегантность прически, но для выполнения нашего хитроумного предприятия это была ничтожная жертва.

В конце концов я превратилась в довольно сносного паренька. Не хватало только облачиться в бурую рясу и выбрить тонзуру на макушке – и меня воистину можно было бы принять за юного аскета.

Чудесно, вот только монашек из еретика никудышный…

 

Настал день нашего прощания. Пока я собиралась при свечке, папенька принес и поставил у порога вместительный сундук. Когда‑то он служил свадебным ларцом моей маменьке и по традиции был красиво расписан цветами и птицами. Я вопросительно посмотрела на папеньку, а он, вздернув подбородок, без слов велел мне открыть сундук. Внутри оказались самые ценные из его переписанных от руки фолиантов: книги, из которых он черпал знания, по которым обучалась я сама, а за мной – Леонардо.

– Папенька, как ты можешь?!

Мои глаза наполнились слезами, но я скрыла их.

– Я все это уже прочитал сотни раз. Разбуди меня – и я наизусть их процитирую. Я и себе кое‑что оставил, но тебе, Катерина, книги очень пригодятся. Тебе надо учиться дальше. Когда ты окажешься в кругу первейших людей Флоренции…

– Я – в кругу первейших?!

– Когда придет тот день, – настойчиво повторил папенька, – эти рукописи будут тебе вместо денег и окажутся ценнее, чем груды золотых флоринов.

Столь глубокая вера в меня – в тощего стриженого студентика в дурацкой приплюснутой шляпе – вырвала из моей груди рыдание, но папенька строго одернул меня:

– Это ты брось. Во Флоренции плачут только богачи, уязвленные стрелами Купидона. Они могут позволить себе кропать страдальческие вирши о неразделенной любви, но ты‑то коммерсант – Катон‑аптекарь!

Мы заранее сошлись на моем прежнем прозвище – и из‑за сходства с моим собственным именем, и ради папенькиной симпатии к римскому политику и философу.

Я вытерла слезы и водрузила на голову красную шляпу. Папенька поправил ее, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы, но он поспешно нагнулся, поднимая с пола сундук с книгами. Я украдкой выглянула за дверь – улица была пустынна, словно ночной погост. Папенька уложил сундук в повозку и распрощался со своим мулом, служившим ему верой и правдой долгие годы.

– Отправляйся, пока не рассвело, – напутствовал он меня.

Мы расстались без объятий – деревенский аптекарь и путешествующий студент, заглянувший по надобности к нему в лавку. Объяснить мое исчезновение призван был сфабрикованный нами правдоподобный вымысел о заболевшей в отдаленном селении тетушке. Дочь Эрнесто, Катерина, была здесь парией, персоной нон грата, поэтому ее отъезд все равно никого не обеспокоил бы.

– Я напишу, – пообещала я, подобрала поводья и пошла прочь, унося в памяти папенькин образ.

– Доченька моя любимая… – прозвучало мне вслед, но цоканье копыт заглушило остальные слова.

 

В то утро я украдкой покинула привычный с детства кров. Я отторгла от себя папеньку, дом, в котором родилась, горную деревушку, где на меня вначале водопадом изливалась любовь, а потом градом – насмешки, и… свой пол. Сомнений не оставалось в том, что из всего перечисленного мне больше всего будет недоставать папеньки. Дом – что ж, это просто дом, и в Винчи, как во множестве других селений, живут мужчины и женщины настолько добросердечные, насколько и жестокие. А женский пол – что хорошего я увидела через него, кроме, конечно, Леонардо?

Но я возблагодарила природу за то, что в день разрыва с прошлым она ниспослала мне теплую погоду, ясное небо с пушистыми облачками и легкий ветерок, обдувавший мое разгоряченное лицо. Спускаясь по тропинке с высокого холма, на котором виднелись церковь, замок со старинной крепостной стеной и скопище домишек под названием Винчи, я все еще не вполне доверяла собственному рассудку. Неужели меланхолия напрочь лишила меня душевного равновесия, если я решилась на такое? Но нет, ничего подобного: папенька меня приструнил бы и не допустил бы безумства.

Однако наш престарелый мул, которого я вела под уздцы, возможно, и не согласился бы со мной, если бы только мог высказать свое мнение. Бедный Ксенофонт, впряженный в шаткую тележку, только постанывал под тяжелой поклажей. Взошло солнце, осветило нас, и мне почудилось, будто мул недоверчиво на меня поглядывает. «Что это за чудо такое? – верно, недоумевал он. – Пахнет хозяйкой, а одет как мужчина».

Меж тем мой мужской облик сулил мне двоякие страдания. Первое состояло в том, что с непривычки я изнывала от духоты в грубой мантии из серого шерстяного сукна, из‑под которой едва выглядывал воротничок белой сорочки. Вторым, и наихудшим, был страх разоблачения. Как быть, если вдруг откроется, что женщина из тосканского захолустья осмелилась отринуть свой пол и вздумала поселиться в столице в мужском обличье, более того, под видом торговца?

Что ж, я такая, какая есть, и обратного пути уже быть не может. Честно говоря, я только‑только начинала проникать в суть предпринятой мной авантюры.

Дорога во Флоренцию, расположенная к востоку от Винчи, от Эмполи до Ластры шла по южному берегу реки и была значительно лучше, чем узкая конная тропа, которая вилась по северному берегу. На пути меня обгоняли крестьянские телеги, груженные зерном, и бесчисленные повозки, на которых купцы везли непряденую шерсть и шелк‑сырец с побережья, из порта Пизы в столицу моды – Флоренцию. Словом, от одиночества я не страдала. Попутчики мне попадались по большей части дружелюбные, крестьяне особенно были охочи посудачить, разузнать, откуда человек идет и какие там новости. Я изрядно волновалась и была еще не готова очертя голову ринуться в мир в качестве мужчины, поэтому изображала застенчивость и вместо бесед махала всем рукой и улыбалась, поспешно опуская глаза долу, словно под гнетом тяжких дум.

Исходя из моих расчетов и судя по папенькиной карте, я одолела приблизительно две трети пути, когда наступила ночь. Я увела мула с тележкой с проезжей дороги и, не разжигая костра, устроила себе под деревом спартанское ложе. Однако, несмотря на утомление, я едва могла сомкнуть глаза и с первыми лучами солнца уже поднялась и снова пустилась в путь.

Обогнув вместе с покряхтывающим другом Ксенофонтом излучину реки, я испытала величайшее в своей жизни потрясение. Передо мной раскинулась Флоренция – обширный купол Дуомо и три высокие башни посреди целого моря красных кровель. Даже мул и тот остановился в ошеломлении, вперив изнуренный взгляд в невиданную перспективу.

Мое радостное предвкушение десятикратно усилилось, а страха, наоборот, слегка убыло. Я нетерпеливо подхлестнула Ксенофонта, и мы поспешили к Великому городу, который меж тем открывался перед нами в новых подробностях. Река Арно текла сквозь него, обнесенная по берегам терракотовой стеной толщиною, кажется, более трех метров. На стене вдоль по течению до сей поры сохранялась дюжина каменных сторожевых башен.

На левом берегу строения стояли более скученно. К югу на холмах виднелись несколько больших замков, а к северу, в самом городском массиве, который издали напоминал ровный ковер, составленный из крыш домов и церквей – их я насчитала не менее сотни, – высились исполинские здания, могущие посрамить своей грандиозностью любой трехэтажный дом. Вероятно, это и были те самые дворцы, в которых обитали сильные мира сего – богачи, аристократы, именитые купцы, банкиры и правоведы, чьей истинной религией, как говаривал мне папенька, было вовсе не католичество, а госпожа Коммерция.

Прошагав немного вдоль внешней городской стены и уже подойдя вплотную к первому мосту на западной оконечности Флоренции, я поняла, что пора делать окончательный выбор. Я все еще могла повернуть назад и избавить себя от возможного унижения, тюрьмы, а может быть, и жестоких пыток в том случае, если под моей мужской личиной заподозрили бы женщину.

Не скрою, я на минуту замешкалась, прежде чем взойти на Понте алла Каррайя. Как зачарованная, наблюдала я за движением на этом широком мосту: прежде мне встречались только узкие, на которых и двум телегам не разминуться. Выгадав подходящий момент, я дала Ксенофонту легкий тычок, и он повлек за собой нашу погромыхивающую повозку. Мы присоединились к общему торговому потоку и вместе с ним вступили в новую жизнь в городе, «который правит миром».

 

ГЛАВА 8

 

Оставив позади сутолоку моста, я с удивлением обнаружила, что на городских улицах и переулках царит тишина и на них почти не видно людей. Меж тем я рассмотрела, что дома во Флоренции выстроены из серого и золотисто‑бурого песчаника и соединены друг с другом. Заметила я и то, что четвертые и пятые этажи в них выдаются наружу, по сравнению с нижними, и нависают над мостовой. Почти все окна и лоджии верхних этажей были празднично украшены многоцветными флагами и хоругвями, шпалерами и семейными гербами, длинными цветочными гирляндами и даже нитями серебряной и золотой тесьмы. Однако, вопреки папенькиным рассказам, я не увидела на крытых балконах молодых прелестниц, кокетничавших, по флорентийскому обычаю, с проходящими внизу благородными юношами.

Пока мой мул цокал копытами по булыжникам улицы Борго Оньиссанти, мимо церкви Санта‑Тринита и по дороге вдоль реки, отдаленный вначале шум становился яснее и различимее. Ксенофонт, заслышав его, все неувереннее переступал копытцами, я же, напротив, с бьющимся от волнения сердцем хотела поскорее приблизить его источник. Ни разу в жизни я еще не слышала такого гомона, вызванного, судя по всему, восклицаниями и криками огромной толпы, помноженными на клацанье сотен копыт по мостовой.

Мы подошли совсем близко, и тут глаза моего мула полезли из орбит, а сам он, в неловкой попытке взвиться на дыбы, окончательно осел на задние ноги, давая понять, что с него довольно. Я была в двух шагах от площади, и мне не терпелось пополнить ряды зевак, но вывести напуганное животное из ступора мне было, судя по всему, совершенно не по силам. Мое главное достояние представляла собой повозка. Имела ли я право рисковать, оставляя ее без присмотра в чужом городе, где полно воров и разбойников?

Колебалась я недолго. С самого моста я едва ли встретила хоть одного прохожего. Здравый смысл подсказывал мне, что даже если вокруг шныряют карманники, то свой нечистый промысел они ведут среди многолюдной толпы, а не рыщут по пустынным улицам. Оставалось уповать на богов, управляющих фортуной, и вверить им свое имущество на то недолгое время, за которое я одним глазком взглянула бы на то, что творилось неподалеку, на площади Санта‑Кроче – величайшей из городских площадей. Ласково погладив Ксенофонта по морде и успокоительно заглянув в его выпученные глаза, я поспешила вперед и свернула за угол.

Мне предстало зрелище, какое я не представила бы даже в самых цветистых фантазиях. Казалось, в этот час сюда высыпали все флорентийцы, разодетые как на гулянье. Кое‑кто взобрался на подмости, воздвигнутые по обеим сторонам площади, остальные кучно толклись посреди скакового круга, проложенного по периметру площади. Участники знаменитого palio,[7]судя по неистовому крещендо криков публики, вышли на завершающий круг. Грохочущий топот копыт все приближался, и, когда лошади пронеслись мимо, я успела разглядеть их морды, обезумевшие глаза и вспененные пасти. Всадники в нарядных цветных костюмах от разных гильдий и предместий, склонившиеся к холкам своих скакунов, нашептывали им в уши что‑то ободряющее и для верности погоняли хлыстами.

Через мгновение торжествующе‑разочарованный рев толпы достиг оглушительного пика. Зрители в беспорядке хлынули на скаковой круг и окружили победителя palio. Я стояла потрясенная, ошеломленная и чувствовала, как возбужденно колотится у меня сердце. Мне всей душой хотелось остаться и поучаствовать в этом празднестве, однако желание отыскать свое новое жилище все‑таки перевесило. Но поскольку прямой путь был весь запружен гуляками, я сочла, что благоразумнее будет обогнуть их, свернув к западу, а потом снова взять путь на север.

Папенькина карта – признаться, весьма приблизительная, ведь он много лет не наведывался во Флоренцию – оказалась довольно верной. По ней я вычислила, что нахожусь на площади Синьории. На ней, в отличие от широкой улицы по соседству, царило оживление: очевидно, здесь шли приготовления к очередному грандиозному торжеству. Ни один из работавших на площади людей – ни плотники, сооружавшие помост под длинной лоджией дворца Синьории, где заседало тосканское правительство, ни подручные, развешивавшие яркие флаги, ни те, кто укреплял длинные древки стягов в специальных отверстиях, выбитых в камне по периметру площади, – никто не обратил ни малейшего внимания на проходящего мимо юного зеваку с ослом и повозкой. Они все переговаривались и перекрикивались между делом, беззлобно и остроумно подначивая друг друга – характерная особенность всех флорентийцев, если верить папеньке. Он говорил, что жители Флоренции гордятся своим умом, красноречием и сметливостью. Даже выходцы из низов почитают тупость за непростительный изъян.

Увидев на краю площади копну сена, я сжалилась над Ксенофонтом и повела его к ней. Мул принялся за еду, а я вдруг почувствовала, что еще немного – и лопну. Собравшись с духом, я направилась к человеку, поднимавшему увесистую доску на строящийся помост.

– Я недавно в вашем городе. Мне бы надо облегчиться, – негромко обратилась я к нему.

– Отлить, что ли? – не понял он.

Я кивнула.

– Вон там.

Он указал мне рукой на переулок по соседству. Я мысленно выругала себя, опасаясь, что вела себя чересчур по‑женски, и отошла в дальний конец стены. Там я отвернулась от любопытного плотника, который, по моему разумению, так и сверлил меня взглядом, приподняла край одежды и отвязала висевший на поясном шнурке особый рожок, изобретенный папенькой. Приложив широкий конец приспособления к своей оголенной вульве, я, затаив дыхание, начала мочиться. Вскоре я убедилась, что извергаемая мною жидкость прекрасно и без всяких протечек собирается в раструбе рожка, устремляется оттуда в узкую воронку, и струя под напором ударяется прямо в стену передо мной – совсем как у мужчин.

Вероятно, плотника это зрелище не заинтересовало, потому что, когда я вернулась к тележке, он уже занимался своим делом.

– Ты поел, – шепнула я жующему с довольным видом Ксенофонту, – а я публично пописала. Неплохо для первого дня во Флоренции, как ты считаешь?

Ответом мне послужило утробное урчание, и я улыбнулась.

«Вот оно, начало удивительного приключения», – сказала я себе. Наконец‑то я попала во Флоренцию, и где‑то среди этих многолюдных толп ходит главный довод моего здесь появления.

Леонардо, сынок мой любимый…

По пути мое внимание привлек огромный купол Дуомо. С площади была хорошо видна и колокольня, а наискосок от нее – прославленный Баптистерий, выстроенный самим Юлием Цезарем и оставшийся на своем историческом месте со времен римлян. Я не могла равнодушно пройти мимо подобных достопримечательностей и не раз останавливалась, чтобы восхититься внушающими трепет громадами. Однако мне нужно было найти свой новый дом и поскорее там уединиться.

Свернув с улицы Серви на улицу Риккарди, я обнаружила перед собой уходящий вдаль длинный ряд четырехэтажных домов. Мостовая была очень узкая, но незамусоренная – я не заметила ни переполненных сточных канав по ее краям, ни вываленных с верхних этажей кухонных отбросов, в которых рылись бы свиньи или собаки. Здания, как и все прочие, увиденные мной в тот день во Флоренции, были выстроены из серого или светло‑коричневого камня, а их фасадам было свойственно скромное единообразие, словно жители избегали выставлять перед прохожими свое истинное состояние – будь то бедность или богатство. Вот она, нелепая прихоть флорентийцев – показное самоуничижение. Как говорится, лучше быть тосканцем, чем итальянцем, а флорентийцем быть куда лучше, чем тосканцем.

Наконец я отыскала место, отмеченное папенькой на карте. И вправду, в самой середине длинного ряда строений, между процветающего вида пекарней и домом с крепкой, подбитой железом дверью, обнаружилось серое каменное здание. Фасад первого этажа был заколочен полусгнившими досками. Окна второго тоже были забиты, а выступающие деревянные лоджии третьего и четвертого этажей грозили вот‑вот обрушиться прямо мне на голову.

Не теряя времени даром, я вернулась к началу улицы, внимательно пересчитав дома до самого угла, и повела мула с повозкой в переулок за домами. «Кажется, пришли, дружок», – подбодрила я Ксенофонта. Каменные ограды задних двориков пестрели воротами, которые я тоже по ходу тщательно сосчитала, поскольку ошибочное вторжение в чужой садик могло вызвать ненужную суматоху.

Наконец мы оказались у ворот, служивших, по моим вычислениям, входом на мой собственный задний дворик. К счастью, их ширина позволяла ввести в них повозку. Вынув из кошеля, висевшего у меня под мантией, старый проржавевший ключ, врученный мне папенькой вместе с дарственной синьора Браччолини, я вставила его в замочную скважину и надавила, пытаясь провернуть. Ключ, бесспорно, подходил к замку, вот только отмыкать ворота он отказывался. Я снова и снова жала на него изо всех сил, но все впустую. В первый раз в жизни – на поверку потом вышло, что не в последний, – я искренне пожалела, что я не мужчина и так слаба.

Мул издал жалобный вопль, и мне захотелось ему вторить. В отчаянии я злобно пихнула створку ворот, и, к моему крайнему изумлению, она сама собой широко распахнулась – ни ключ, ни запор вовсе не препятствовали нам попасть в садик.

Я тут же завела Ксенофонта с повозкой в заросший сорняками дворик и пошла прямо к задней двери возвышавшегося передо мной дома. Ее я тоже отперла без лишних церемоний – крепким пинком в основание.

Я была отчасти готова к тому, что вторгаюсь в крысиный рассадник. Действительно, грызуны, чей уютный мирок я растревожила, с пронзительным писком кинулись – кто мне навстречу, кто обратно, в недра дома. Папенька правильно обозвал мое новое жилище крысятником, но это вполне могло обождать.

Целый час я разгружала поклажу, радуясь тому, что мои вещи уложены в прочные деревянные сундуки, где их не достанут противные зубастые твари. Еще большее облегчение получала я от мысли, что мне приходится просто‑напросто спускать лари с повозки и по изрядно заросшей, но все еще различимой в траве мощеной тропинке втаскивать их в просторную пустующую кладовую. Крысы, очевидно, чувствовали себя в ней как дома: пол, обильно усыпанный их пометом, свидетельствовал о том, что грызунов здесь великое множество и обосновались они здесь давно.

Закончив с разгрузкой тележки, я наконец решилась приступить к осмотру нового жилища. Дверь, отделявшая кладовку от аптечной лавки, открылась без затруднений, но, поскольку окна фасада были плотно заколочены и едва пропускали свет, я смогла рассмотреть только, что все помещение густо опутано паутиной.

«Что ж, – подумала я, – пауков здесь, должно быть, ничуть не меньше, чем крыс».

Затем я с удовольствием отметила, что, несмотря на пыль и паутину, аптечное хозяйство старика Браччолини сохранилось в наилучшем виде. Три стены в лавке были заняты прочными стеллажами. Через всю аптеку тянулся широкий прилавок, оставляя, впрочем, довольно места для посетителей. За прилавком и под ним были устроены закрытые шкафчики.

Я рукой смахнула с прилавка пыль и копоть и несказанно обрадовалась, увидев, что он сработан из лучшего итальянского травертина[8]– недоступная для моего папеньки роскошь. Разве что Поджо мог себе такое позволить.

Сгорая от нетерпения разглядеть аптеку при свете дня, я вооружилась привезенной из Винчи метлой и принялась прокладывать себе путь сквозь паутину – раньше я видела, как деревенские парни так прорубаются через подлесок, готовя участок для новой пахоты. Черенком я взломала одну из гнилых досок, закрывавших просторную витрину, – под ней оказалось настоящее венецианское стекло, еще одна из причуд богатея Поджо. В аптеку хлынул яркий свет.

Оторвав с витрины последнюю истлевшую планку, я в испуге попятилась: с той стороны кто‑то прижимался к стеклу лицом и всем телом. Собственно, отпрянула я больше от неожиданности, поскольку незнакомец не представлял никакой угрозы – это был просто мальчик лет тринадцати, худой и долговязый, с темными, стриженными в скобку волосами. Он озорно улыбался, довольный тем, что напугал меня, и пальцем тыкал в направлении входной двери, словно говоря: «Впусти меня».

Опомнившись, я пошла к парадному входу, отодвинула засов и потянула ручку на себя, но дверь словно заклинило.

– Отойди‑ка, – послышалось из‑за деревянной переборки.

Я повиновалась, и дверь тут же с треском распахнулась, повиснув на скрипучих петлях. В проеме с торжествующей улыбкой возник нежданный гость. Я мысленно возрадовалась, что ему недостало силенок разнести мою входную дверь в щепы.

– Бенито Руссо к вашим услугам, синьор, – сказал мальчик и почтительно поклонился мне в пояс.

Я, чувствуя себя немного нелепо, также отвесила ему мужской поклон и представилась в ответ:

– Катон Катталивони.

Я сразу отметила, что голос Бенито как раз проходит стадию ломки, поэтому не кажется более басовитым, чем мой собственный.

– Этот дом принадлежит моему дяде и покровителю синьору Ристиканте, – добавила я. – Мы намерены вновь открыть здесь аптеку.

– Отлично! – восхитился Бенито. – А я ваш сосед. – Он указал на дом справа от моего. – Вернее сказать, мы вам соседи, то есть еще мои родители, две сестренки и бабушка.

– Давно вы здесь живете? – поинтересовалась я как бы между прочим.

Меня заботило, помнит ли их семейство прежнего владельца или его ученика, моего папеньку.

– Уже несколько поколений, – беззаботно откликнулся Бенито. Он вошел без приглашения и принялся озираться, дивясь количеству паутины и самой обстановке. – Значит, у нас по соседству теперь будет аптека? Моей бабушке это наверняка понравится: она все время то болеет, то на что‑нибудь жалуется. – Бенито, взглянув на след от моей руки на пыльном прилавке, снял с волос прилипшую к ним паутину. – Вы с вашим покровителем сами собираетесь все это вычистить?

– Дело в том, – начала я опутывать словоохотливого паренька собственным хитроумно сплетенным вымыслом, – что мой дядя прибудет только через несколько месяцев. Мне надо самому подготовить к его приезду и аптеку, и дом.

– Самому! Но вы помрете от усталости, пока его дождетесь! Позвольте, я вам помогу! Я приступаю к работе только в ноябре – меня берут в ученики к красильщику шелка. Я недорого возьму…

Я сразу доверилась мальчугану, и мне пришлись по душе и его близкое соседство, и его пол, поскольку подросток вряд ли смог бы заподозрить во мне женщину. Хорошо хоть за это мне не приходилось беспокоиться: ни торговцы на пути во Флоренцию, ни рабочие у дворца Синьории не усомнились в моей мужской принадлежности. А теперь и Бенито попал в число одураченных.

– Если ты поможешь мне привести в порядок дом и лавку, я, пока живу здесь, буду оказывать аптекарские услуги тебе и твоей семье совершенно задаром.

Бенито изумленно уставился на меня.

– Синьор! – воскликнул он и поклонился мне до самой земли. – Какой щедрый подарок!

Глаза его сияли, а сам он, вероятно, уже предвосхищал одобрение и почет в кругу родных, вызванный столь нежданно обрушившейся на них удачей.

Мы, не откладывая, принялись за работу. Бенито был рад случаю похвалиться недюжинной силой и стал перетаскивать тяжелые ящики. За делом, впрочем, он не забывал о болтовне и успел перечислить мне все влиятельнейшие флорентийские семейства – Спини, Торнабуони, Ручеллаи, Пацци, Бенчи и, разумеется, Медичи. Нынешнее торжество, рассчитанное еще на два последующих дня, знаменовало, по сути, грядущее бракосочетание наследника их клана, Лоренцо Медичи.

– Его все любят, – поведал мне Бенито. – Он обязательно займет место отца, когда того не станет. Негласно, конечно.

Я отозвалась, что не совсем понимаю его.

– Ну, Флоренция – независимая республика, у нас нет ни короля, ни принца. Лоренцо – очень скромный и благоразумный человек, – глаза Бенито весело заискрились, – но по случаю помолвки с одной состоятельной римлянкой он объявил для горожан трехдневное торжество. А мы, флорентийцы, всегда рады любому поводу попраздновать всласть, – ввернул он. – Кстати, никто, кроме Лоренцо и его брата Джулиано, не умеет устраивать такие пышные зрелища.

Бенито засыпал меня вопросами о моем дяде и покровителе, и я наплела ему с три короба отменных баек о дядиных достижениях в славном городе Сиене, щедро сдабривая свой рассказ подробностями, почерпнутыми из папенькиных воспоминаний. Сама я ни разу там не бывала, но и Бенито, к счастью, тоже.

Пока я озиралась, прикидывая, к чему теперь приступить, Бенито вдруг сказал:

– Не сочтите за дерзость, но у меня есть к вам одно предложение…

– Что за предложение? – полюбопытствовала я.

– Чтобы мы забросили на сегодня все дела и пошли вместе смотреть праздник.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.