СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 3 глава

Меня кружил вихрь разнообразных переживаний. То я отчаянно желала приблизить окончание папенькиного рабочего дня, чтобы сообщить ему о себе чудесные новости, то решала благоразумно приберечь известие до утра, когда явится Пьеро. Не находя себе места от беспокойства, я наконец выбрала второе. Я сочла менее вероятным, что папенька откажет взрослому молодому человеку, благородному флорентийскому нотариусу, нежели своей потерявшей голову от любви четырнадцатилетней дочери. Пьеро ведь такой обаятельный – ему не составит труда убедить папеньку, что он несравненно лучше своих родных и что его не устроит никакой другой исход дела, кроме как благословение Эрнесто на брак со мной. Я рассудила, что если у нас с Пьеро будут любовь, дети и полноценная семья, нашими религиозными и мировоззренческими различиями вполне можно будет пренебречь.

Чем больше я обо всем этом думала, тем больше укреплялась в мысли, что неожиданность – главный мой союзник. Правда, оставалось непонятным, как до утра скрыть от папеньки свое волнение, продолжая как ни в чем не бывало трудиться по дому и ужинать с ним за одним столом. Я не представляла себе, удастся ли мне в предстоящую ночь хотя бы на минутку сомкнуть глаза.

В конце концов ожидание превратилось в пытку, пусть и сладостную, но от того не менее мучительную. Столько лет подряд мы с папенькой хранили общие тайны, оберегая их от внешнего мира. Я пыталась прогнать подобные мысли, но доподлинно знала, что я предательница папенькиного доверия, перебежчица из нашего лагеря в стан семейства Пьеро и что все, чем я дорожила, никогда больше не будет прежним.

С восходом солнца я была уже на ногах. Я дочиста вымылась, даже сполоснула волосы, расчесала их, и они покрыли мне плечи черными шелковистыми волнами. Я слышала, как тетя Магдалена хлопочет на третьем этаже по хозяйству, как спускается в аптеку папенька.

В своем замешательстве я не сразу вспомнила про алхимический очаг и со всех ног кинулась в лабораторию. Там я натолкала побольше поленьев в топку, рьяно нагнетая жар мехами. Затем я так же стремительно слетела по лестнице, чмокнула Магдалену в щеку, пропустив мимо ушей увещевания съесть хоть кусочек, и поспешила в аптеку. Пьеро обещал зайти непосредственно после открытия. Мне хотелось лично присутствовать при разоблачении тайны, чтобы не пропустить ни словечка из их препирательств – если такие последуют – и из неминуемого благословенного согласия папеньки.

Открытия аптеки уже дожидались двое посетителей. Одна из них, синьора Малатеста, с удрученным видом сообщила, что пришла за новой припаркой, потому что вчерашнюю по недогляду стащил их пес. Другим был молодой парень, показавший папеньке спину с безобразными фурункулами.

С первой минуты я лишилась спокойствия и, стараясь не корчить недовольную мину, выслушала наказ папеньки достать из‑под потолка в кладовке самый застарелый пучок крапивы. Заваривая сухие листья для припарки, понадобившейся незадачливой синьоре Малатесте, я готова была кричать от нетерпения и, не выдержав, и вправду взвизгнула, второпях облив себе грудь хвощовой настойкой. В ужасе, что пропущу приход Пьеро, я помчалась переодеваться в спальню, но, переменив корсаж и вернувшись в аптеку, увидела, что мой возлюбленный так и не появился.

Посетители приходили и уходили, а время текло. Я тревожилась, почему Пьеро не пришел в назначенный час. Утро сменилось днем, и, когда Магдалена позвала нас с папенькой наверх пообедать, я огрызнулась, что у меня пропал аппетит. Моя вспышка вызвала у папеньки только недоумение. Он предложил мне, раз уж я не голодна, присмотреть пока за аптекой.

От предчувствий я вся тряслась мелкой дрожью. Где же Пьеро? Наверное, с ним что‑то приключилось! Может, он поранился, заболел… Другого объяснения быть не могло – он же никогда не опаздывал на свидания! Надо бы навестить его. Он ждет меня. Может быть, ему нужна папенькина врачебная помощь.

Уже на пороге я спохватилась, что мне нельзя уйти, даже не спросив на то папенькиного позволения. И какую причину я приведу? В отличие от прежних своих вылазок на тайные свидания, вызванных необходимостью пополнить якобы истощившийся запас коровяка или обновить мазь из вайды, целый кувшин которой прогорк ни с того ни с сего, сегодня я не заготовила для папеньки никакого предлога улизнуть из дома.

Нет, такое бегство мне самой казалось неуместным. Что, если, поддавшись сиюминутному порыву, я вовсе пропущу приход Пьеро? От его дома до нашего можно дойти по винчианским улицам разными путями. Вдруг он задержался по дороге, чтобы купить подарочек? Или, может, в этот самый момент он собирает для меня где‑нибудь полевые цветы? Ах, ну почему же он не пришел, как было у нас условлено?!

Тем временем вернулся с обеда папенька, настроенный, как всегда, доброжелательно. Однако он нет‑нет да и взглядывал на меня с недоверчивостью: моя утренняя выходка была все же из ряда вон выходящей. Про себя я уже решила дожидаться Пьеро, когда бы он ни явился, и дотянуть хотя бы до закрытия аптеки.

Остаток дня влачился подобно сонной улитке. Каждая минута проделывала новую брешь в моем терпении, и, едва папенька закрыл дверь за последним клиентом, оно не выдержало и лопнуло.

– Я ухожу! – срывающимся голосом объявила я.

– Уходишь? – кротко переспросил папенька. – Но куда? Зачем тебе?

Я не придумала загодя, что ему ответить, и уже в дверях беспомощно выпалила:

– Папенька, я ухожу, и все тут!

– Катерина…

Но я хлопнула дверью и быстрыми шагами двинулась к старинному замку и выстроенной при нем мельнице. Пять поколений назад предки Пьеро возвели превосходное жилище в три этажа. Немалая его часть отводилась внутри под мельницу, а приводящее ее в действие водяное колесо удачно задумали и поместили снаружи. С одной стороны к дому примыкала оливковая роща, длинной узкой полосой протянувшаяся к подножию холма. Сейчас, в разгар лета, в ней наливались сочные зеленые плоды. Тылы бывшей крепости, некогда ограждавшей винчианский замок, до сих пор были обнесены старинным валом, а прочие обширные сады и немногочисленные надворные строения окружала невысокая, но по‑прежнему прочная кирпичная стена. Парадные ворота – два высоких дубовых створа, подбитые крест‑накрест железными полосами, – производили внушительное впечатление, наводя на мысль, что за ними живет влиятельное и зажиточное семейство.

Ворота были крепко‑накрепко заперты. Мне хотелось забарабанить в них кулаками и громко позвать Пьеро, но, несмотря на все безрассудство, я понимала, что поступить так было бы ужасной ошибкой. Будущая хозяйка этого дома должна обладать достоинством, а не вопить как очумелая.

Я осталась стоять на месте, разыгрывая безмятежность и мысленно призывая обитателей дома или кого‑нибудь из прислуги. У них я намеревалась мирно осведомиться о местопребывании Пьеро. Однако никто не входил и не выходил в ворота, и понемногу я принялась расхаживать туда‑сюда, взметая башмаками клубы пыли.

Солнце клонилось к закату. Не стоять же мне здесь всю ночь! Нужно что‑то предпринять!

Я пробралась вдоль ограды к задам и оказалась в оливковой роще. Там я приметила подходящую позицию для обзора – дряхлого древесного исполина, стоявшего настолько близко к крепостной стене, что его ветви свешивались в сад.

Я подоткнула юбки и влезла на один из суков. От посторонних глаз меня скрывала серовато‑зеленая листва олив, и я могла беспрепятственно наблюдать за тем, что делалось во дворе. Впрочем, ничего особенно интересного там не происходило: выводок цыплят рылся в мусоре, а подручный конюха нес сбрую в стойло. Никого из домашних я, как ни всматривалась, так и не увидела. С досады я изо всей силы стукнула по стволу кулаком и вскрикнула оттого, что зашибла руку.

– Катерина? – окликнул снизу мужской голос.

Сердце у меня радостно екнуло. Я перевела взгляд на землю и испытала горчайшее разочарование, обнаружив там вовсе не наследника семьи да Винчи, а всего‑навсего Франческо.

– Что ты там делаешь? Спускайся! – позвал он. – Не то упадешь и расшибешься.

Он помог мне спуститься, и я не стала противиться, стараясь вернуть своему лицу прежнее горделивое выражение. Наконец мы оказались нос к носу. Взглянув на Франческо, я отметила, как похож он на брата. Правда, Пьеро был повыше, зато черты Франческо были мягче, добрее.

– Ты не знаешь, где сейчас Пьеро? – пробормотала я сквозь зубы с деланым спокойствием.

– Знаю, Катерина. Он уехал во Флоренцию.

– Во Флоренцию?! – Моего самообладания как не бывало. – Как во Флоренцию? Он сегодня с утра должен был прийти к нам в аптеку и просить у папеньки моей руки!

– Знаю, – отозвался Франческо.

Он уже знает! Значит, это больше не тайна… Выходит, всему их семейству известно о наших планах.

– Почему же он уехал, а меня не предупредил? – потребовала я разъяснений. – И когда он теперь вернется?

Франческо отчего‑то замялся.

– Он теперь… не скоро вернется. – Он снова замолк, будто подбирая слова. – Мой отец… то бишь наш отец… страшно сердит на него. Они повздорили.

– Повздорили из‑за меня, – догадалась я, чувствуя, как по коже поползли мурашки.

Франческо кивнул.

– Вчера вечером Пьеро объявил ему о своем намерении жениться на тебе.

Я улыбнулась, воодушевленная этим известием, хотя предчувствовала, что остальные будут далеко не столь обнадеживающими.

– Отец ответил ему, что Пьеро, должно быть, витает в облаках, если мнит, что ему позволят брак с… – его лицо передернулось, – с такой, как ты.

– С такой, как я… – эхом откликнулась я.

– Я не сам это выдумал, Катерина! Если не хочешь, я не буду…

– Нет! – вцепилась я в его руку. – Я хочу знать все как есть. До последнего слова.

И Франческо поведал мне весь их разговор, старательно обходя резкости, противные его деликатной натуре. Однако он был не в силах смягчить те жестокие, оскорбительные высказывания, подобно острому ножу вонзавшиеся мне прямо в сердце. О чем Пьеро раньше думал? Они же сущие голодранцы. Аптекарь, этот ничтожный лавочник, берет плату за услуги утиными яйцами! Пьеро достоин гораздо лучшей партии, нежели нищая деревенская девка. Если он и женится, то на той девушке, которую выберут для него отец и дед, и уж ее семья не будет обделена ни достатком, ни сословным положением, а солидное приданое невесты пополнит и без того не пустые сундуки ее суженого.

Затем Антонио да Винчи поинтересовался, лишил ли его сын дочь аптекаря невинности. Пьеро не счел нужным скрывать правду. Мать и бабка презрительно фыркнули. Сообщение о моей поруганной девственности стало завершающим аккордом их беседы.

На этом Франческо уставился себе под ноги, очевидно не имея охоты продолжать. Я подстегнула его:

– Что еще сказал ваш отец?

– Сказал, что ты просто‑напросто потаскушка. Когда дедушка стал допытываться у Пьеро, что он намерен делать, если ты вдруг зачала от него ребенка, мама и бабушка встали и вышли из комнаты.

Ноги у меня так и подкосились: мысль о беременности мне даже в голову не приходила. Мы же собирались пожениться! Если бы у нас и родился когда‑нибудь ребенок, он был бы законным. Нам во что бы то ни стало надо было пожениться!

– Он что, совсем не защищал меня? – всхлипнула я. – Ни капельки?

Франческо глядел на меня с участием.

– Катерина, я же пересказал тебе весь их разговор. Как смог бы брат защитить тебя? – Он покачал головой. – Пьеро получит от этих алчных, корыстных людей наследство. Он не должен забывать об этом!

Я с трудом припоминаю, что было потом. Наверное, на небе светила луна, потому что глубокой ночью среди холмов я все же разбирала дорогу, хоть и спотыкалась на каждом шагу. Я не замечала ни своих содранных коленок, ни разорванной юбки. Я бродила у реки вдоль берега, словно тень, падая без сил на отмелях, рыдала и на чем свет стоит кляла Пьеро и его разнесчастную родню. Но самыми жестокими и скверными словами я ругала саму себя.

Что думала моя глупая голова? Как‑никак, мне уже исполнилось четырнадцать лет! Никто в деревне ни сном ни духом не ведал о почетных обязанностях папеньки при Поджо, который, в свою очередь, состоял на службе у самого Козимо де Медичи. Никто из винчианцев даже не догадывался, что мой папенька гораздо выше простого деревенского травника. Однако даже если бы родные Пьеро узнали об обширных кладезях книг и манускриптов, хранившихся в нашей библиотеке, они и ухом бы не повели. Их могла впечатлить только толстая мошна будущей невестки и перспектива примазаться к сливкам флорентийского общества. Все это их сын не мог получить из моих рук, и, значит, я была заурядная шлюха.

Я легла навзничь и стала смотреть на звезды. Их далекое холодное мерцание, казалось, таило насмешку. Я словно слышала их голос: «Что нам до тебя, дрянная девчонка? Ты смела повелевать своей судьбой? Смотри же, куда она тебя завела».

Проплакав долго и безутешно, я, вконец опустошенная, забылась сном без сновидений и очнулась, когда уже рассвело. Вся моя одежда насквозь отсырела, а на щеке остались отпечатки жестких стеблей.

Я еле‑еле добрела до деревни, не обращая внимания на соседей и не отвечая на их добродушные приветствия. Дома я застала обезумевшего от беспокойства папеньку и Магдалену. Ее радость при моем появлении тут же сменилась недовольством. Она осуждающе поцокала языком на мой расхристанный вид и принялась ворчать, дескать, то‑то односельчанам будет пища для сплетен.

Папеньке я не могла даже в глаза смотреть. Лишь секунду побыв в его крепких объятиях, в которые он едва ли не насильно заключил меня, я вырвалась и бросилась наверх, в свою спальню. Позже я узнала – и приняла почти с безразличием, – что огонь, с давних пор полыхавший в нашем священном атеноре, впервые оставили без присмотра и он потух сам собой.

ГЛАВА 3

Узнав о предательстве возлюбленного, я на следующий же день выпила изрядное количество настойки из ивовых листьев, чтобы помешать семени Пьеро укорениться во мне. Я уповала на ее безотказное действие и на то, что купорос, разносимый кровью по всему телу, напитает мои органы и уничтожит любую завязь, которая вздумала бы во мне прижиться и развиться.

Последующие несколько недель я провела в молчаливом бешенстве, скрывая от всех, даже от папеньки, его истинный источник. Моя ярость все разрасталась, пока не переродилась в некий болезненный нарыв где‑то в глубине моего существа.

Я сделалась непомерно раздражительной, забывала умыться и причесаться, а за столом поглощала столько, сколько пристало зараз съедать здоровенному мужику, а не хрупкой девушке. Я превратилась в неопрятную толстуху, и мое лицо сплошь покрылось беловатыми угрями. Каждый вечер я отправлялась в постель с неотступными думами о Пьеро и обо всем его семействе, пестуя планы мести и даже помышляя вернуть утраченную любовь с помощью приворотного зелья, которым я попотчую Пьеро, как только он вернется из Флоренции. Я больше не желала бродить по холмам, собирая травы для папенькиной аптеки, и сердито огрызалась на его покупателей. Все ломали голову, что за перемена произошла в прежде милой и приветливой дочке аптекаря Катерине.

Поддавшись смятению и томлению, я вначале не придала значения перерыву в месячных, но, когда они снова не пришли в срок, я успела обрести былую здравость рассудка. Я поняла, что настойка из ивовых листьев оказалась никудышным противозачаточным средством.

Я все‑таки забеременела и теперь носила в утробе отродье бесхребетного Пьеро да Винчи. Это бесило меня, и я решила, что нипочем не стану рожать. Если верить Аристотелю, зародыш на этой стадии еще не человек, а просто живой организм. Я задумала вытравить плод, изгнать его из своего тела – тогда, может быть, я и Пьеро навсегда выдворю из своих мыслей. Снова обрету радость прежней, девичьей жизни. Верну себе расположение папеньки и восстановлю доброе имя у односельчан, которых беспрестанно оскорбляла.

Когда папенька уснул, я неслышно прокралась по лестнице наверх, в его кабинет. Отыскав труды Галена, Авиценны, Диоскорида и Ар‑Рази, я принялась лихорадочно вчитываться в тексты, где речь шла о контрацептивных и абортивных препаратах. Порой авторы сходились во мнениях, цитируя «для возобновления регул» одни и те же травы, но лишь немногие из них брались «уничтожить эмбрион и вызвать его удаление из лона». Однако многие названные ими вещества уже исчезли с лица земли, в том числе и лучший из абортивов – сильфий,[5]утраченный тысячелетия тому назад. Другие просто не встречались в Италии, например «бешеный огурец», из которого получали сок, или слоновий кал, используемый как суппозиторий. Иных – таких как миррис или можжевельник – в данный момент не было на полках папенькиной аптеки: мы ждали, пока корабли доставят партию товаров из отдаленных земель в порт Пизы. Алхимические описания, как следует провоцировать аборт, изобиловали упоминаниями определенных камней, трав и светил. Они показались мне наиболее бестолковыми и бесполезными из всех прочих.

Правда и то, что за все годы, проведенные мною в папенькиных помощницах, ни одна винчианская жительница не обращалась к нему с целью прервать нежелательную беременность. Женщины часто приходили в аптеку, ища средств помешать зачатию: они уже не доверяли бабушкиным бредовым рецептам вроде сожженного на горячих углях копыта мула. Но сама беременность, если исключить периоды чумных эпидемий, всегда считалась благословением свыше, и мои познания об умерщвлении зародышей в утробе ограничивались лишь книжными сведениями. С папенькой же на эту тему мы никогда не говорили.

Мне оставалось только изучать старинные рукописи, уткнувшись в них при неверном пламени свечи, и гадать, не вызовут ли предложенные отвары и суппозитории вместе с гибелью плода… и мою собственную. Но потом, снедаемая тоской, я решила, что смерть – ничем не худший удел по сравнению с тем, как стать матерью бастарда в захолустном городишке.

Так и вышло, что я, отчаянная голова, сварила, не слишком поддаваясь страху, дурно пахнущее зелье из тех абортивных ингредиентов, что нашлись под рукой в нашей аптеке, – мирриса, руты, буковицы, болотной мяты и можжевеловой живицы, проглотила его перед рассветом, а затем добралась до своей спальни и снова улеглась в постель.

Почти сразу у меня сильно свело живот, и к тому времени, как к нам пришла тетя Магдалена, а папенька открыл двери аптеки, меня уже жестоко мутило и я вопила как резаная, так что было слышно не только на лестнице, но и в самой лавке.

Папенька и Магдалена сразу примчались в мою спальню и принялись хлопотать возле меня, умоляя сказать, что и где болит. К тому моменту я уже так боялась умереть – вдруг я с предельной ясностью осознала, что менее всего стремлюсь к смерти, – что тут же выболтала им состав принятого мной лекарства. Свое намерение я от них тоже не утаила.

Боль и горячка так мучили меня в тот день, что я сама не понимаю, как выжила. Но я выжила. Затем еще неделю я была слаба, как котенок, и не могла есть ничего, кроме жиденькой похлебки из соленых овощей.

Зародыш, несмотря на попытку отравления со стороны его обладательницы, отказался покинуть насиженное место. После того случая, уже по возвращении доброго здравия и ясности ума, я пересмотрела свои чувства к растущему внутри меня организму. Он сумел заслужить мое уважение. Наверняка он был силен и упрям, и вскоре я начала чувствовать в себе пульсацию новой жизни – пузырьки и трепет бабочкиных крыльев задолго до того, как будущий младенец стал переворачиваться, брыкаться и лягаться, разговаривая со мной, – общение ведь необязательно подразумевает разговор.

Я считала его девочкой и уже начала называть по своей бабушке по отцу Леонорой. Отвращение к будущему ребенку сменилось любовью, и бесстыдно вздувшееся под юбками чрево только радовало меня наперекор возмущенным взорам вездесущих односельчан. Кое‑кто догадывался и о моей попытке избавиться от плода, так что недоброжелательные пересуды вскоре обернулись открытой враждой. Я совершила святотатство перед лицом Господа, раз решилась на убийство. К нам в дом наведались церковные старейшины. Гневно обличив меня, они запретили нам с папенькой впредь посещать церковь.

Но папенька, устав притворяться добрым христианином, втайне даже обрадовался наложенной на нас каре. Ужаснувшись возможности лишиться меня, он с того памятного дня уже не таил в сердце злобы на мою беременность. Вместе со мной он яро негодовал и на мягкотелого Пьеро, и на его бесчестное семейство, уверяя меня, что почтет за счастье иметь внука или внучку. Он обещал мне, что взрастит ребеночка вместе со мной, ни в чем не уступая самому любящему отцу.

Последующие месяцы беременности прошли бы совсем гладко, если бы не нападки винчианцев. Едва мое положение стало для них очевидным, как все вообразили, будто врата ада растворились перед их носом, а я приспешница самого Сатаны, нарочно засланная им в наш городок. Верно и то, что на протяжении нескольких поколений в Винчи не рождалось незаконных детей, и мой должен был стать первым. Всех незамужних девушек соблюдали в строгих границах богонравия и целомудрия, если же это не удавалось, то родители наделяли дочерей щедрым и богатым приданым.

Я отказывалась обнародовать имя отца будущего ребенка, не желая вмешивать семью Пьеро в эту историю. Да и к чему? Даже если бы речь шла об изнасиловании, это ничего не меняло. У нас считалось, что девушка, которой воспользовались таким образом, сама виновата в своем бесчестье. По сути, это она нанесла вред мужчине, посадив пятно на его душу. Но в моем случае все было иначе: ведь я сама поощряла Пьеро к ухаживаниям. Я могла бы, конечно, обвинить его в бесхарактерности, но никак не в принуждении.

Мой новоявленный позор не давал односельчанам покоя. Они без конца трепали языками, обсуждая, от кого я могла понести и как Эрнесто недоглядел, вырастив такую скверную дочь. Сама же я, если верить моим некогда славным соседям и служителям прихода, оказалась гадкой распутницей и, что неизмеримо хуже, одурачила их всех, выставляя себя милой и добродетельной девушкой.

Теперь все наши пациенты как один требовали, чтобы папенька не допускал меня до приготовления лекарств, и даже мое присутствие в аптеке посетители находили невыносимым. Стоило мне возобновить походы на луг для сбора трав, как люди начали обращаться к папеньке с жалобами, дескать, такие прогулки дурно влияют на местных юношей и мужчин, поскольку я могу соблазнить их и склонить к греху. Завидев меня на улице, матроны отгоняли дочерей от окон, будто от одного взгляда на меня те ударились бы в разврат.

Вот почему на протяжении пяти месяцев со мною никто, за исключением папеньки и Магдалены, не разговаривал. Удивительно, быть может, но меня этот остракизм ничуть не заботил. Папенька отзывался о винчианцах как об ограниченных и жестокосердных людях, и я с ним соглашалась. Срок мой меж тем близился, и душа новой жизни уже отзывалась в каждой фибре моего тела. Я ждала и не могла дождаться ее рождения. Леонора, доченька моя милая…

Лишь однажды мое сердце дрогнуло: до меня дошли слухи о женитьбе Пьеро на дочери состоятельного нотариуса из Пистои. По всему нашему городку ходили толки о немалом приданом невесты. Свадьба состоялась во Флоренции, но по недостатку средств молодожены не смогли сразу остаться жить в столице. Пока что они вынуждены были поселиться в родительском доме в Винчи – в том самом, что за крепостной стеной, – и новобрачная Альбиера по примеру всех добропорядочных жен взялась за шитье и прочие мелкие домашние хлопоты.

Пьеро, как и прежде, продолжал по роду своих занятий то и дело отлучаться во Флоренцию. Соседи поговаривали, что дела его помаленьку идут в гору и обещают в дальнейшем неплохие прибыли. По счастливой случайности я за время беременности ни разу не столкнулась ни с одним из них на улице, хотя не сомневалась, что слухи о моем распутстве достигли и ушей обитателей имения да Винчи. Впрочем, никто из них не признался – да я на то и не надеялась, – что мой будущий ребенок станет членом их семейства.

Конечно, мне нелегко было принять этот удар – известие о браке Пьеро. О него разом разбились мои затаенные мечтания о том, что однажды Пьеро все же наберется твердости и женится на мне наперекор родительской воле. Но, узнав, что мои надежды теперь напрасны, я пролила в объятиях папеньки несколько скупых горючих слезинок и поддалась наконец на его увещевания увидеть в истинном свете и это никчемное родство, и жалкого родителя моего будущего малыша. Таких недостойных людей мы должны были навсегда исключить из нашей жизни.

И вот благословенный день настал. Меня, налитую, словно спелый персик, отвели в спальню, и, пока папенька нервно расхаживал за дверью, Магдалена хлопотала меж моих раздвинутых ног, принимая младенца – не Леонору, а мальчика, Леонардо. Впоследствии тетя уверяла, что за все годы повитушества ей ни разу не доводилось видеть, чтобы новорожденный лез прочь из лона с таким усердием. По ее признанию, мой сынок сам прыгнул ей прямо в руки, словно уже вдоволь натерпелся и темноты, и тишины и теперь жаждал взглянуть на белый свет.

Даже сквозь пелену усталости и боли я обрадовалась его требовательным воплям. Магдалена обмыла Леонардо, и он так яростно засучил пухленькими ручками и ножками, что она решила не укутывать его в привычный свивальник, а просто обернула одеяльцем и передала в мои нетерпеливые руки.

Вот тут и случилось волшебство. Я влюбилась в собственного сына – всецело и окончательно. Даже не верилось, насколько на протяжении всех этих месяцев голоса наших душ были слиты воедино. Мы уже давным‑давно знали друг дружку. Леонардо, как любой новорожденный, еще мало что понимал, но едва он оказался у моей груди, как мгновенно притих и устроился там, будто в уютном гнездышке. Его не пришлось уговаривать взять сосок, а молока у меня оказалось предостаточно. Он причмокивал с таким исступлением, что белая сладковатая жидкость пузырилась вокруг его ротика и стекала вниз по моей груди.

Магдалена впустила папеньку, и он смог лицезреть, как я хохочу и в то же время рыдаю над своим прожорливым сынком. От радости. От облегчения. От осознания ценности дара, доставшегося мне через такие страдания, – новой жизни, которую я от злобы на Пьеро пыталась задуть, словно свечку.

Леонардо с самого рождения выглядел красавчиком. В первые часы жизни его светлая кожа сохраняла розоватый оттенок, черты лица были отчетливыми, щечки – пухлыми, подбородочек – заостренным, а носик – просто прелестным. Я не могла дождаться, когда мой сынок откроет глаза, не сомневаясь, что они окажутся большими и смышлеными.

Папенька тоже подтвердил, что его новорожденный внук необычайно хорош собой. Он взял младенца на руки с такой трепетной гордостью, что я снова не удержалась от слез – на этот раз от искреннего счастья. Я больше не укоряла себя за ошибку, которую якобы совершила, отдавшись Пьеро. Какие пустяки! Этому малышу суждено было появиться на свет, а его отсутствующий папаша был осужден на проклятие.

В ту апрельскую ночь накануне церковного праздника Христова Воскресения мой малыш спал рядом со мной в колыбельке, подвешенной возле кровати. Его голодные крики не раз будили меня, и добрая близорукая Магдалена всегда была рядом и подносила Леонардо к моей груди.

К утру я совершенно обессилела и заснула так крепко, что не слышала ни громких стуков в дверь нашей аптеки, ни папенькиных гневных восклицаний. Я встревожилась лишь тогда, когда шум раздался у самых дверей моей спальни. Магдалена куда‑то отлучилась, но среди хора возбужденных мужских голосов я различила и голос папеньки.

Я стремительно приподнялась на постели и вынула из колыбельки потревоженного Леонардо, прижав его для надежности покрепче к своей груди.

Дверь моей спальни рывком распахнулась. Я увидела, как покрасневший и помертвевший – иначе не скажешь – папенька пытается преградить путь группе раздраженных людей. Позади толклась Магдалена с мокрым от слез лицом, беспомощно всплескивая руками, словно курица крыльями.

Откуда ни возьмись, к нам пришла беда, правда, я не сразу поняла, в чем дело. Но стоило мне разглядеть среди вошедших Пьеро и его брата Франческо и услышать папенькин возглас: «Он не ваш, вы не смеете забрать его!» – как кровь застыла в моих жилах. Нам с папенькой были прекрасно известны обычаи, касавшиеся незаконнорожденных детей. Сколько таких бастардов росло, не видя любви или какой‑либо опеки, сколько из них встречало безвременную смерть, за которую их родители не несли ни кары, ни осуждения! Любая вдова, выходя вторично замуж, в большинстве случаев против воли уступала детей от первого брака семье бывшего мужа – тем паче сыновей.

– На кон поставлена наша родословная! – рассерженно вскричал старейшина семьи да Винчи. – Преемственность по крови и наша честь превыше всех материнских чувств!

Чудовищные в своей солидарности, они на пути к моей комнате смели все папенькины усилия физически им воспрепятствовать. Я еще теснее прижала к себе Леонардо, и он заплакал навзрыд. Услышав голос сына, вперед выступил Пьеро. На его лице застыло стыдливое смущение пополам с отцовской гордостью: все‑таки Леонардо, законнорожденный или нет, был его первенцем, и по местным, хоть и донельзя противоестественным, законам отец имел все права взять сына к себе.

– Не забирай его! – пронзительным голосом взмолилась я. – Пожалуйста, ну пожалуйста, Пьеро, не надо!

Но он все же подошел к кровати, старательно отводя глаза в сторону, словно мой взгляд грозил лишить его способности двигаться. Уже протянув руки к заливавшемуся криком младенцу, которому, разумеется, передался мой ужас, Пьеро, однако, замешкался. Очевидно, его поразила мысль о том, что он совершает святотатство и что девушка, которую он когда‑то так преданно любил, не перенесет подобного злодейства.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: