Сделай Сам Свою Работу на 5

СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 2 глава





Однако большой город не полюбился Эрнесто. Вооруженный бесценными книгами и новой профессией, он переехал в горную деревушку Винчи, что располагалась в одном переезде к западу, у реки Арно. Там он повстречал свою суженую, мою маменьку, в честь которой меня и назвали. Его отзывчивость и знания снискали ему уважение односельчан, хотя ни одна живая душа не ведала о тех запретных ересях, которыми папенька занимался на верхнем этаже, в алхимической лаборатории.

С восьми лет я вникла в суть правила неразглашения и впоследствии строго его придерживалась. Возможно, важнейшей из папенькиных тайн было исповедуемое им в глубине души и сердца язычество. Скоро мне стал понятен смысл и этого слова. Папенька боготворил Стихии и Мироздание, почитая их более могущественными, нежели иудейский проповедник и целитель, звавшийся Иисусом, и вкупе с ним насквозь продажные церковнослужители, выступавшие от Его имени. Папенька и не думал принуждать меня разделить его взгляды, просто со временем я поняла, что они как нельзя лучше подходят моей натуре.

Несмотря на все это, в Винчи мы с папенькой приобрели репутацию добрых христиан. Мы ходили с ним на мессы, причащались и исповедовали верность Папе Римскому. Мой отец даже внес пожертвование на роспись фрески в алтаре местной церкви и никогда не брал с монахов плату за лечение. Свой обман он объяснял так: лучше жить лицемером, чем умереть правдолюбом.



«Наши с тобой убеждения, – не раз повторял он мне, – касаются только нас самих».

По мере того как я подрастала, меня все чаще видели в окрестных лугах, где я собирала лечебные травы для нашей аптеки. Ни одной другой девочке не дозволялось так далеко заходить в одиночку, и ни одна из них, по моему разумению, не пожелала бы бродить где попало. Мои сверстницы сидели дома при маменьках, перенимая у них те полезные «женские» умения, которым мечтала обучить меня тетя Магдалена. Эти девочки ходили только в церковь или, примкнув стайкой к замужним селянкам, отправлялись к реке плести корзины. Их детство заканчивалось вместе с переездом из отцовского дома в мужнин, а чаще всего – в дом свекра. Все они рассчитывали вступить в брак, и все были девственницами.



Мы с папенькой по негласному уговору откладывали планы моего замужества. Единственный папенькин довод, перед которым тетя Магдалена с ее придирками оказывалась бессильна, был тот, что я не такая, как другие девочки, что я лучше и умнее их. А нас с папенькой вполне устраивала наша уединенная жизнь, посвященная приобретению знаний и служению людям посредством нашей аптечной лавки.

Наверное, поэтому для меня настоящим потрясением явились «женские капризы», которые вдруг ни с того ни с сего овладели мною. Конечно, я знала, что скоро и у меня придут регулы, и терпеливо сносила квохтанье тети Магдалены над моими красиво округлившимися грудками. Под мышками и между ног у меня, как и ожидалось, появилась темная шелковистая поросль, однако тетя ни разу не предупредила меня ни о непонятных порывах, переменах настроения и приступах жестокого уныния, ни о приятном, но непривычном покалывании в том месте, откуда я мочилась. Папеньке об этих ощущениях я и словом не обмолвилась.

Прежде я охотно и бесперебойно подбрасывала топливо в алхимический очаг, занималась нашим огородом, внимательно и участливо выслушивала посетителей аптеки – теперь же я не знала, как с собой сладить. Неожиданно наш сумрачный дом показался мне темницей, любое папенькино поручение наводило тоску, разум отказывался вникать в пифагорову геометрию, а едкие запахи нашей лаборатории я уже переносить не могла.

Но я скрывала от папеньки кипевшее во мне недовольство, потому что опасалась, как бы он не отринул того бешеного зверька, в которого я превратилась. При нем я оставалась прежней милой Катериной, его любимой ученицей и бесценной помощницей. С папенькой я была само совершенство.



Но где‑нибудь на лугу я задирала юбки и бежала сама с собой наперегонки, как мальчишка, бежала навстречу ветру и орала что есть мочи. Так я пыталась утихомирить демона, поселившегося у меня между ног.

 

– Катерина, посиди с нами!

Голоса вывели меня из задумчивости, и я с изумлением обнаружила, как сильно удалилась от нашей деревушки, миновав и оливковую рощу на холме, и пастбище с отарами овец. Я дошла до самой реки и теперь увидела рассевшуюся на берегу компанию девушек и женщин. Они разложили у себя на коленях и на шерстяных красных ковриках плетение из ивняка. Я ничуть не обрадовалась, что они заметили меня, потому что обижать их отказом мне не хотелось, но и болтать с ними тоже было сегодня некогда. Я стремилась к одному: праздно брести вверх по течению Винчо, складывая в котомку душистые травы и цветы.

– Папенька дал мне поручение! – откликнулась я с самой дружелюбной улыбкой.

– Ну его, твоего папеньку! Посиди с нами! – звали они, и настойчивей всех – синьора Палма.

– Если я не наберу валерианы, синьора Сегретти останется без успокоительного и всех вас изведет, когда вы придете к ней в лавку за хлебом!

Услышав их разнородные возгласы и беззлобные ругательства, я поняла, что могу продолжать путь. Следуя тропинкой вдоль реки, я отвлеклась от женского гомона и все внимание сосредоточила на щебете птиц, плеске струй и шорохе прибрежного камыша. На природе я наслаждалась. Кроме папеньки, не было для меня большей отрады в жизни, чем все, что росло и дышало, рождалось и умирало в окрестных полях и оврагах нашей деревеньки, средь ее холмов.

Мне вдруг захотелось наведаться в одну знакомую пещеру, где встречалась особая плесень, предохранявшая раны от нагноения. Но нет, я уже задумала добраться сегодня до залитого солнцем луга у самой речки. Он был расположен чуть выше по течению, и там меня никто не побеспокоил бы.

Я издалека увидела, что заветный луг сплошь порос медуницей. Ярко‑розовые соцветия на нежных высоких стеблях стройно колыхались от малейшего ветерка. Я решила дойти до того места, где река, натолкнувшись на преграду из валунов и поваленных стволов, образовывала небольшой, утопавший в зелени водопад. Его склоны поросли густым мхом – сущий рай!

У водопада я тут же присела на мох, достала злополучную вербену и швырнула ее в реку, затем снова порылась в котомке и вынула обернутую в алое и золотое книгу. Я нарочно пометила место, на котором остановилась, – самую неслыханную из всех Платоновых небылиц, где говорилось об исчезнувшем континенте, об Атлантиде. Наибольший интерес для меня в те дни представляли не его размышления о совершенном устройстве общества атлантов, не их драматическая война с Афинами, а безумная любовь, которой повелитель морей Посейдон воспылал к земной женщине Клито. Я читала, как он спустился с небес, женился на Клито, и она родила ему пять пар сыновей‑близнецов.

Мое воображение уносило меня к тем далеким событиям, описанным греческим мудрецом и происходившим за девять тысяч лет до его рождения! Такая древность повергала меня в трепет, но больше всего увлекала меня, конечно, любовь бога к смертной. Сидя у реки, я читала и перечитывала отрывки из «Тимея», повествующие об их отношениях. Они будоражили меня, волновали кровь. Я закрывала глаза и пыталась вообразить, каково это – ощущать длани посланца небес на своем теле. Наверное, они твердые, но нежные… Раз он бог, то ему известны мои мысли, моя натура, мои тайные желания…

«Катерина! – одернула я себя. – Хватит предаваться чувственным фантазиям! Ты так с ума себя сведешь!»

Я ощутила, что у меня даже подмышки отсырели. Юбки вдруг показались мне чересчур плотными, а завязки лифа – слишком тесными. Я разделась до сорочки и, снова прикрыв глаза, прилегла на отмели. Струйки щекотали мне грудь и живот, приятно их охлаждая.

– Scuse.[3]

Это слово, сказанное почти шепотом, но совершенно неожиданно, заставило меня забарахтаться в воде в попытке прикрыть наготу. Я схватилась за юбку и лиф и прижала их к груди – сквозь мокрую сорочку проступали не только ее округлости, но и два отвердевших соска.

Я обернулась на голос, но поскольку сидела в воде, а обладатель голоса стоял, то сначала мне не удалось разглядеть его лицо, а только фигуру – высокую, облаченную в дорогой желто‑серый колет. Чулки обтягивали стройные лодыжки и мускулистые икры незнакомца – все это я успела заметить, пока впопыхах поднималась.

Я отвернулась и принялась одеваться.

– Я увидел, что ты лежишь, – обратился ко мне мужчина, – и подумал, не ранена ли ты.

– Нет, не ранена.

Наконец я оправилась настолько, что смогла обернуться, и тут меня ждало новое потрясение – незнакомец оказался невероятно хорош собой. Густая грива волнистых белокурых волос обрамляла его широкоскулое лицо с крутым гордым подбородком. Прямой нос между широко расставленных светло‑карих глаз не был чересчур длинен, и его острый кончик вовсе не напоминал клюв, как у большинства итальянцев. Губы, хоть и тонкие, были красиво очерчены. Он улыбался исподтишка, отчего у меня вдруг пересохло во рту, а между ног, наоборот, намокло.

– Я Пьеро, сын Антонио, – сообщил он.

Мне уже приходилось слышать это имя.

– Большой дом за крепостной стеной? – спросила я, вполне овладев собой.

– Он самый. Рядом с ним водяное колесо, наша мельница…

Молодой человек звучным мелодичным голосом стал рассказывать о мельнице, а глаза меж тем говорили мне совсем другое. Мне слышалось: «Ты прекрасна. Ты богиня. Я любуюсь тобой и не могу глаз оторвать». Но ведь я это не сама придумала – он и вправду не отводил глаз от моего лица. Смотрел так пристально, что я совсем смутилась.

– Мне надо идти, – сказала я и огляделась в поисках котомки.

Она валялась на траве как раз позади Пьеро. Я неловко потянулась, всячески избегая касаться нового знакомого, быстро схватила котомку и сунула в нее томик с «Тимеем».

– Перво‑наперво, почему ты оказалась тут одна?

– Я собираю травы. Для отцовской аптеки.

– А‑а…

– В прошлом году он помог твоей матушке избавиться от болей в животе, – добавила я.

Я вспомнила об этом случае только потому, что больная сильно страдала, а наше снадобье ее тут же вылечило. Между тем богатейшее семейство в городе не удосужилось даже поблагодарить папеньку, а оплату ему прислали больше чем полгода спустя.

– Как же твой батюшка позволяет такой девчушке одной уходить в холмы?

– Я вовсе не девчушка, – возразила я. – Я уже взрослая девушка!

Я осеклась, побоявшись, что слишком дерзко себя веду, но улыбка Пьеро свидетельствовала, что он ничуть не обиделся.

– Ну и что же ты сегодня насобирала? – поинтересовался он.

Судя по всему, молодой человек, как и я, стремился любым способом поддержать беседу.

– Сегодня ничего…

– Ничего?! – рассмеялся Пьеро, и мне сразу понравился его смех.

– Мне думается, что ты пришла сюда вовсе не затем, чтобы собирать травы для батюшки‑аптекаря, – продолжал Пьеро. – Ты, наверное, цыганка и сбежала из своего табора.

– Нет, ничего подобного! – вскричала я.

Я поняла, что молодой человек со мной заигрывает. Со мной еще никто никогда не флиртовал, но из девичьих перешептываний я знала, что это такое. «Что мне нужно делать?» – гадала я. Мне не хотелось, чтобы он принял меня за безнравственную особу. Скромно потупив глаза, я обратила взгляд себе под ноги.

– Как тебя зовут?

Его голос был вкрадчивым, настойчивым, и я снова ощутила, каким чувствительным сделался треугольничек между моих ног.

– Катерина, – ответила я и, забыв про скованность, взглянула ему прямо в глаза. – Папенька иногда зовет меня Катон.

– Катон? Но это имя больше подходит мужчине!

Мне было приятно стать причиной его изумления.

– Не всякому мужчине, – возразила я. – Катон – великий римлянин, который…

– Мне известно, кто такой Катон, – с любопытством взглянул на меня Пьеро. – Интересно, откуда у девушки этакие познания.

О нет! Как я забылась! Желая полюбезничать и выказать свою начитанность, я выдала важнейшую из семейных тайн – мою образованность. Я поспешно пожала плечами.

– А больше я ничего о нем и не знаю, – легкомысленно произнесла я уже вторую за день ложь.

Папенька называл меня Катоном, потому что я с младенчества проявляла настырность, требуя себе то игрушки, то пищу, то ласку. Плутарх описывал знаменитого римлянина как человека, который не дрожал перед опасностями. Катон всегда стоял на своем.

Молодой человек улыбнулся – он понял, что я солгала.

– Если верить твоим словам, ты разбираешься в травах, которые требуются для аптеки твоего батюшки, – произнес он. – Ты слишком хитроумна для красавицы девчушки… Извини, – тут же поправился он, – для взрослой девушки.

Ага, вот он и проговорился! Значит, он счел меня красивой!

– А ты сам почему здесь? – спросила я, отыскивая новую тему для беседы.

– Просто на прогулке. Приехал навестить родных из Флоренции. Я начал вести там юридическую практику. Я нотариус.

Восхищению моему не было предела: гильдия нотариусов была наипервейшей, а сама профессия – весьма благородной. Я тут же смекнула, что Пьеро да Винчи – человек зажиточный и писаный красавчик к тому же.

– Мне все‑таки пора домой, – сказала я.

– Но ты, наверное, расстроишь своего батюшку. Ты ведь ничего не набрала.

Я сконфузилась, вспыхнула и густо покраснела.

– Насобираю по пути домой.

– Ты разрешишь проводить тебя?

– Почему бы и нет?

Я повела Пьеро на луг, где рос дягиль, и начала срывать стебель за стеблем, чувствуя на себе его внимание. Неожиданно я поймала себя на том, что греюсь под этим теплым взглядом так непринужденно, словно иначе и быть не могло. Я и впрямь ощущала себя красавицей, зная, что солнце отбрасывает блики на мои черные шелковистые волосы, а ветерок треплет юбки, прижимая их к ногам и обрисовывая бедра.

– У тебя не по возрасту длинные ноги, – заметил Пьеро, словно читая мои мысли.

«Как настоящий бог», – подумала я, пряча лицо, чтобы он не заметил моего смущенного румянца.

– Как у жеребеночка, – продолжал Пьеро.

– Не надо рассуждать ни о моих ногах, – строго перебила я его, но получилось не очень убедительно, – ни о других частях тела.

– Почему?

– Это неприлично.

– Можно мне высказаться о твоих прекрасных темных волосах?

– Ну, наверное.

– А о прелестных ручках?

– Ручки у меня совсем не прелестные.

Я поглядела на них – под ногти забилась сажа, поскольку утром мне пришлось вытаскивать из закопченного очага двугорлый кувшин, а в кожу въелись застарелые зеленые пятна от мази, которую я изготовляла накануне.

– Дозволь мне самому решать, – не согласился Пьеро.

Он подошел ко мне вплотную и взял меня за обе руки прежде, чем я успела воспротивиться. Я думала, что умру со стыда на месте.

– Подумаешь, немножко запачканные… – Я попыталась вырваться, но Пьеро крепко держал меня. – Зато пальцы длинные, красивой формы, как и ноги.

– Пусти! – вскрикнула я, хотя сама так и таяла от его поддразниваний.

– А кожа – в тех местах, где нет зелени и черноты, – усмехнулся он собственной шутке, – нежная, молочно‑белая. Словно для поцелуя.

Не успела я опомниться, как Пьеро нагнулся и приложил теплые губы к моей руке, замерев, кажется, на целую вечность. Между моих ног что‑то сладостно сжалось, и я в испуге выдернула руку.

– Я иду домой! – крикнула я ему, уже направляясь к речной тропинке.

– Я пройдусь вместе с тобой, – не отставал Пьеро.

– Нет! – выпалила я.

Пьеро так и застыл на месте.

– Не обидел ли я тебя чем‑нибудь, Катерина? Я вовсе этого не хотел…

– Ты не обидел меня. Дело в том, что… – я понизила голос, словно нас могли подслушать, – там на реке женщины, плетут корзины.

– Ты против, чтобы они нас увидели вдвоем? – позабавило его мое объяснение.

– Меня одну, без взрослых? Конечно против! В деревне и так сплетен предостаточно.

– Тут ты совершенно права. Что же ты предлагаешь?

– Ты о чем?

– Как же нам пройти к дому так, чтобы не подстрекнуть этих сплетельщиц?

Я прониклась еще большей симпатией к Пьеро. Он не только был красив и любезен – он обладал умом и у меня на глазах выдумал чудесное новое словечко.

– Я знаю другую дорогу, – объявила я, – но идти придется через болото и кое‑где – через острые камни. Я покажу ее тебе, только если ты не дашь воли рукам.

– Это обязательно?

– Да. И перестанешь… – Я запнулась.

– Рассуждать о твоих частях тела?

– Вот именно.

– Показывай дорогу.

В тот день Пьеро, как истинный аристократ, сдержал свое слово. Он следовал за мной по пятам, и мы почти всю дорогу молчали. Лишь однажды, когда моя нога увязла в топком месте, Пьеро ухватил меня за руку, но, стоило мне встать на твердую землю, снова ее выпустил. Когда вдали показалась деревня, мы оба замедлили шаг.

– Нам надо снова увидеться, – сказал Пьеро.

Его голос срывался от волнения.

– Увидимся, – заверила я и сама поддразнила его, – в церкви.

– Катерина!

– Я снова приду за травами.

– Когда?

– У меня есть и дела по дому, Пьеро.

– Когда же?

– Завтра. – Я глядела себе под ноги. – Рано утром. Я скажу папеньке, что надо нарвать мальвы, пока не высохла роса.

– В каком месте?

– На том лугу, где ты сказал, что у меня ноги как у жеребеночка.

– Где я поцеловал тебе руку. – Он снова схватил меня за руку, но на этот раз прижал расправленной ладошкой к своей груди и попросил:

– Принеси мне лекарство от сердечной муки.

С этими словами мы расстались, чтобы не попадаться никому на глаза вдвоем.

Я вернулась в аптеку совершенно смятенной и не могла ответить ничего вразумительного на папенькины вопросы, отчего мои башмаки так перепачканы и почему я не набрала ни вербены, ни вайды. Я поднялась в свою спальню и без сил повалилась на постель.

«Что же случилось? – пыталась разобраться я в себе. – Я беседовала с молодым человеком. Он заигрывал со мной. Поцеловал мне руку. Мы уговорились о свидании… Тайном свидании».

Я решила, что отложу эти размышления до завтра. Затем я поспешила на верхний этаж, чтобы проверить атенор – в него и вправду пора было подбросить дров. Я чрезвычайно усердно вымела пол в лаборатории, а потом перешла в библиотеку и раскрыла тот отрывок в Каббале, перевод которого давался мне с трудом. Я мысленно сосредоточилась на тексте и вскоре с головой ушла в него.

Но той же ночью мне приснился прекрасный всадник, явившийся мне на дороге прямо из облаков, – молодой бог со светло‑карими очами.

 

ГЛАВА 2

 

С тех пор едва ли не каждый день я находила предлоги улизнуть из дома от папеньки и встретиться с Пьеро. Мы искали уединения под лесной сенью, где‑нибудь в пещере или на краю поля. Пьеро приносил с собой одеяло, и я вела его к своему заветному водопаду, где росли мирт и душистый кервель. Там мы стягивали башмаки и садились на берегу, болтая ногами в прохладных водяных струях. Мы непринужденно беседовали и смеялись над всем подряд. Моя стеснительность улетучилась так же быстро, как утренняя роса под жаркими лучами солнца, и вскоре из прилежного нескладного подростка – не то Катерины, не то Катона – я превратилась в настоящую девушку, какой объявила себя еще на первом нашем свидании.

Понемногу я сама научилась целоваться и безвольно таяла в долгих объятиях Пьеро. Потом мы, все так же обнявшись, ложились на расстеленное одеяло, и я пристраивалась головой в сладко пахучей выемке его плеча.

Пьеро рассказывал мне о своей родне. Он уверял, что мне непременно понравится его отец – человек, отказавшийся продолжить семейную традицию и отвергший профессию нотариуса. Вместо этого Антонио да Винчи предусмотрительно вкладывал капитал в имения – рощи, виноградники и крестьянские хозяйства. Мать и бабка Пьеро, кажется, страдали излишней строгостью и чопорностью, но со временем, по его словам, тоже должны были полюбить меня. В этом он нимало не сомневался.

О своем младшем брате Франческо Пьеро высказывался с неохотой.

– Он лентяй, ни к чему не стремится. Доволен тем, что болтается по двору или бродит по полям и садам.

– Вероятно, он больше похож на вашего отца, а ты – на деда, – предположила я.

– Да нет же! – горячо возразил Пьеро, весь вспыхнув от возмущения. – Пусть наш отец и не избрал делом своей жизни юриспруденцию, зато он знает толк в коммерции. А Франческо шляется без всякого дела и знается только со своими козами!

Несмотря на колкости, однажды Пьеро все‑таки познакомил меня с Франческо, пригласив брата на наше свидание. Этот его поступок от души меня порадовал. Ясно было, что Пьеро желал похвастаться мною перед своим никчемным братцем, ожидая, что мы сойдемся накоротке.

Так оно и вышло. Многое роднило меня с этим милым юношей: и беззаветная любовь к природе, и непринужденное в ней существование. Пьеро страстно жаждал роскоши и увеселений городской жизни, а Франческо не мог пройти мимо цветущего куста, чтобы не зарыться лицом в душистую зелень. Его любили все живые твари – и конь, которого он объезжал, и птички, которых он кормил с руки. Овцы и те ходили за ним по пятам.

– Овцы особенно к нему льнут, – однажды благодушно заметил Пьеро вслед удаляющемуся Франческо.

Мы только что угощались все вместе, расположившись на речном берегу.

– О чем ты? – смутившись, переспросила я.

– О том, что он содомит и не гнушается ни овцами, ни прочим скотом. Мой дорогой братец – флоренцер.

– Извини, я что‑то не понимаю…

– Франческо женщин не любит, Катерина. Он любит мужчин.

Я смутилась еще больше. Я о таком и слыхом не слыхивала.

– Почему же мужчина, который любит других мужчин, называется флоренцером? – спросила я.

– Потому что во Флоренции их пруд пруди. Они там так расплодились, что немцы приладили название города к своим извращенцам, а теперь их примеру следует вся Европа. – Отведя локон с моего лба, Пьеро смягчился:

– Впрочем, брату ты явно по душе. Не будь Франческо флоренцером, он, наверное, влюбился бы в тебя… – тут Пьеро притянул меня к себе, – не меньше, чем я сам.

Я затаенно улыбнулась: ни разу еще Пьеро не говорил мне таких слов. Пропустить их мимо ушей я не могла, но мне не хотелось столь скоропалительно обсуждать эдакие вещи.

– А что же твоя сестра? – поинтересовалась я. – Ее муж, кажется, намного старше ее, верно?

– Они переехали в Пистою, – обводя пальцем контур моего подбородка, кивнул Пьеро. – Ее муж сконструировал новое орудие – такое маленькое, что может уместиться в ладони. Думаю, когда‑нибудь он станет богатеем… – улыбнулся Пьеро. – Как и я.

– А они любят друг друга? – почему‑то оробев, спросила я.

– Сестра с мужем?

Я кивнула.

– Нет.

– А если люди любят друг друга, разве не должны они пожениться, как ты считаешь?

– Вовсе нет, – сухо обронил Пьеро и тут же прибавил:

– Если, конечно, речь не о нас с тобой!

И он очень нежно поцеловал меня. Его слова и поцелуй были как подброшенное в очаг полено, покрытое смолой. Я притянула Пьеро к себе, и вскоре мы уже лежали в обнимку на одеяле, потные, растрепанные и задыхающиеся, словно после долгого бега.

Вдруг Пьеро рывком сел и объявил:

– Завтра утром я поговорю с твоим отцом.

У меня пресеклось дыхание. Любая порядочная девушка потребовала бы подобных заверений в тот самый момент, когда молодой человек проявил к ней интерес. Коли на то пошло, любая порядочная девушка не стала бы самолично выбирать себе жениха, а тем более оставаться с ухажером наедине в поле и целоваться с ним, лежа на одеяле, предаваться ласкам и мечтать поскорее распроститься с девственностью.

Пьеро умело укрощал наши порывы, не давал разгореться огню обоюдного влечения. Он ведь сам являлся служителем закона, о чем не без гордости напоминал мне. Ему нужна была добропорядочная жена и рожденные в браке дети, желательно сыновья, которые унаследовали бы не только его кровь, но и почетную профессию. Пьеро считал, что его отец и брат, несмотря на все заверения о доставшейся им счастливой участи, совершили непростительную ошибку. Его собственный сын ни за что не должен был повторить их заблуждения.

И вот Пьеро решительно вознамерился добиваться моей руки. Я, со своей стороны, немного страшилась предстоящего объяснения. Разумеется, я очень хотела замуж за Пьеро и жаждала начать новую жизнь в качестве его почтенной супруги. Но что‑то подсказывало мне, что папенька не одобрит моего выбора. Он недолюбливал это семейство. Случай с запоздалой платой за аптекарские услуги и более чем сдержанной благодарностью родителей Пьеро составлял лишь малую долю в папенькиной неприязни к ним. В деревне поговаривали, что отец Пьеро обманывает своих работников, урезая им плату во время неурожая, вместо того чтобы взять на себя убытки, и выказывает удивительное жестокосердие к тем, кто имел несчастье изувечиться или заболеть. Еще большую скаредность он проявлял к вдовам арендаторов, трудившихся на его землях уже не в первом поколении.

Все это удерживало меня до сих пор от откровенностей с папенькой о своей влюбленности и о намерении оставить наш кров ради того, чтобы породниться с зажиточным, но недостойным, в папенькином представлении, семейством. Мне мешало вдобавок и то соображение, что для девушки весьма эрудированной, со столь философским и еретическим складом ума Пьеро оказался бы не совсем подходящей партией. Я же так полюбила Пьеро, что даже начала потихоньку роптать на папеньку, зачем он воспитал меня такой чудачкой. Всего‑то я и желала – жизни, как у всех остальных, при муже, и для меня не имело значения, где мы с ним поселимся: в Винчи, в Пистое, во Флоренции или у черта на рогах. Не волновало меня и количество будущих детей – сыновей ли, дочерей, – если им суждено будет у нас родиться.

Но бывали минуты, когда я кляла себя за такие мысли. Я оказалась самой неблагодарной на свете дочерью. Мой милый папенька, заменивший мне и доброго отца, и мать, открывший мне глаза на мир, который большая часть мужчин и априори все до единой женщины лишены были радости познать, внезапно превратился для меня в недруга, а я готова была удовольствоваться долей заурядной женщины и, раздвигая ножки, влачить скучное существование до конца моих дней.

Однако Пьеро был прав: поговорить с папенькой все же стоило. Мы поднялись с одеяла, и Пьеро помог мне оправить одежду и волосы, а затем ополоснул мне лицо прохладной водой из фляжки, чтобы охладить девический румянец, вызванный любовным поединком со взрослым мужчиной, десятью годами старше меня. Глаза его вдруг увлажнились. Безмятежно и счастливо улыбаясь, Пьеро заключил мое лицо в ладони и произнес:

– Женушка моя! Мать моих деток…

Лучших слов я и пожелать не могла. От моей скованности не осталось и следа, и надо мной возобладали женские прихоти. Я поцеловала Пьеро так, как еще ни разу не целовала за время наших свиданий, словно, услышав о его намерениях, позволила себе отбросить сомнения и на свой счет.

В тот день мы отдались друг другу, расстелив одеяло под раскидистым орехом, чьи ветви прогибались под тяжестью плодов. Пьеро очень старался быть нежным, но, хотя он беспрерывно целовал мне лицо и, хрипло дыша, шептал, что я красавица, что ножки у меня длинные и изящные, а груди как медовые холмы, несмотря на это, я испытала скорее боль, нежели удовольствие. Про себя я надеялась, что впоследствии соития принесут мне большее наслаждение, и, увидев на одеяле пятна крови от дефлорации, горько расплакалась.

Мой возлюбленный принялся ласково утешать меня, и мы договорились, что он завтра же утром нанесет визит моему папеньке, а теперь отправится домой и посвятит родных в наши планы.

Домой я шла, едва дыша, трепеща и от восторга, и от страха. Что же скажет мне папенька? Рассердится ли он на то, что я таила от него такую важную новость? Согласится ли признать Пьеро моим мужем, несмотря на невысокое мнение о его родне? И самое ужасающее – поймет ли папенька по моему виду, что я больше не девственница?

У входа в нашу аптеку толпилась кучка говорливых односельчанок. Я пробормотала мимоходом: «Bon giorno»,[4]и они дружелюбно отозвались на приветствие. Удивительно, до чего легко мне оказалось улыбнуться им, ведь теперь я – невеста Пьеро, подающего надежды нотариуса!

Папенька как раз готовил сверток для очередной посетительницы – судя по сухощавой фигуре, ею была не кто иная, как синьора Малатеста. Сверточек наверняка вмещал снадобье для припарок от артрита, которым страдал муж синьоры Малатесты. Она стояла спиной ко мне, и еще с порога я услышала:

– Мне необязательно оборачиваться на дверь, Эрнесто, – я по твоему лицу вижу, кто сюда вошел. Это она, и никто больше!

И верно, умиление папеньки при виде единственного чада стало притчей во языцех среди завсегдатаев его аптеки – посетителей, пациентов и заказчиков, о чем они разболтали и остальным винчианцам. Его приятное лицо озарила сдержанная улыбка, а в уголках глаз появились веселые морщинки.

– Bon giorno, синьора Малатеста! – поздоровалась я и, наскоро чмокнув папеньку в щеку, сообщила:

– Я иду наверх.

Эта наша условная фраза обозначала: «Иду подбросить дров в алхимический очаг».

У подножия лестницы меня догнал его оклик: «Ты принесла иссоп?» – но я притворилась, что не расслышала и преувеличенно громко затопала вверх по ступеням. Про иссоп я и в самом деле совершенно запамятовала. Все эти недели, отправляясь в холмы на свидание с Пьеро, я до или после нашей встречи прилежно выполняла поручения, данные мне папенькой: собирала те или иные травы, мох или грибы. Но сегодня все обязанности вылетели у меня из головы. Сегодня мне или пришлось бы повиниться, что я попросту забыла нарвать иссопа, или уже откровенно признаться, почему я теперь так часто отлыниваю от работы в аптеке и в нашем огородике.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.