Сделай Сам Свою Работу на 5

ПОЛУПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ЛИЦО





Человек полупрофессиональных занятий есть также тип свидетеля, заслуживающий внимания. В сущности, это во всем половинчатый человек. Это полубогомолец и полуразвратник, полутрезвенник и полупьяница, он полуправдив и полулжец; слова его положительны, добродетели относительны.

Мне рисуется маленький, худой старичок с высоким, узким лбом и отвисшей губой: его рот искривлен в надменную гримасу; он не терпит возражения. Он носит pince-nez и внушительно помахивает им в воздухе, отвечая на вопросы сторон; когда он хочет уклониться от прямого ответа, он снимает его и надевает одной рукой, прикрывая этим от вас свое лицо. Перед этим господином как будто всегда висит какой-нибудь чертеж или план; он называет себя землемером, хотя на самом деле держит контору похоронных процессий.

Это большой знаток по части брандмауэров, пограничных знаков, старых каналов и заброшенных сточных ям. Ни одно дело о сносе построек не может обойтись без него, как в немецком оркестре не может быть гармонии, если нет ее первого условия — тромбона. Можно даже сказать, что, не будь этого почтенного господина, вероятно, не было бы и самого иска; в его лице слились воедино жадный ябедник и назойливый смутьян.



В объяснениях этого господина так и пестрят всевозможные архитравы, контрфорсы и т. п. технические термины. Своим pince-nez и грозными словами он мог бы доказать все, что угодно, в любом процессе, если бы не перекрестный допрос. Он представляет из себя сочетание всех тех свойств, из которых образуется лжесвидетель,— он говорит правду и лжет, он непреклонен в своих суждениях, он резонер, он умен, хитер и вежлив. Вам никогда не удастся настолько вывести его из себя, чтобы он солгал, или убедить его сказать правду. Его достоинство несокрушимо; его честные намерения никто никогда не отнимет у него.

Как же быть с перекрестным допросом человека, вооруженного всеми несравненными добродетелями лицемера-ханжи и всей притязательностью ученого?

Его слабость — упрямство в суждениях. Ему легче пожертвовать истиной, чем отказаться от своего мнения. Заведите его в эту сеть, и он в вашей власти.

Если вы станете доказывать, что его мнение не заслуживает уважения, потому что он не имеет официального звания землемера, вы ничего решительно не достигнете. Упрек, брошенный человеку только на том основании, что на его знаниях нет казенного ярлыка, всегда вызывает неудовольствие у присяжных: в их собственной среде почти наверное есть и самоучки и люди, пробившие себе путь к успеху без чужой помощи (англ.). Поэтому, если вы начнете с вопроса вроде такого: «Скажите, свидетель, вы ведь, собственно, не землемер?»,— им будет казаться, что вы оскорбляете его. Вопрос и на самом деле нелепый во всех отношениях: если он понимает дело, присяжные не станут рассуждать о том, где и как он ему научился. Пусть мистер X. неземлемер в глазах людей патентованных; его объяснения от этого не пострадают, если только они верны; а если они неверны или нелепы, они ничего не выиграют, будь он ученейшим из всех ученых землемеров.



Надо думать, что всякий обыкновенный человек мог бы сделать то, для чего вызван мистер X. Всякий сумел бы сказать, скольких черепиц не хватает на крыше, сколько выбито окон, сколько в доме дверей без петель. Но, при каких бы условиях ни появился этот свидетель, спрашивайте его о фактах, и вы скоро увидите, знает он свое дело или нет. Если вы сами не понимаете того, о чем спрашиваете, он будет бить вас нещадно на каждом шагу; если у вас есть немного знания, вы очень скоро сумеете измерить глубину его невежества.

Вы ничего не потеряете, подкрепив решительность его мнения разумным, но не слишком сильным возражением. Этот худенький старичок с белым галстуком и туго накрахмаленным воротничком и упрямым лбом умеет защищаться. Он сорок лет ведет борьбу в местных общественных собраниях. Он напоминает Веллингтона на границе Тоггез Уесьгаз. Его невозможно разбить, ибо если последнее слово и не останется за ним, неправым будет все-таки не он, а вы.



Он стоит перед судом со своим pince-nez в одной руке и компасом в другой, со своим вечным планом перед глазами и толкует о границах владения какого-нибудь учреждения, якобы захватившего часть земельного участка истца. Он говорит об уклоне здания, о том, что уклон этот вызван негодным фундаментом, который никогда и не мог быть прочным, что в самое недавнее время несомненно должно было произойти оседание, вызвавшее новый уклон, и т. д.

Если вы предложите этому ученому человеку какой-нибудь вопрос об убытках, понесенных истцом в настоящем случае, один взмах циркуля ясно выразит вам его полное беспристрастие: он нимало не заинтересован исходом процесса. Он ничего не знает об убытках; его клиент садовник, а он, полуученый, не имеет ни малейшего представления о том, что стоит капуста. Он мог бы сказать вам, во сколько обошелся бы мост через английский канал, но говорить о капусте! ...И пока этот старичок стоит перед судом за своей решеткой и твердит, что фундамент был недостаточно углублен и непрочен, он с вашей помощью расскажет присяжным, что в его глазах взгляды всех современных ученых не стоят медного гроша; ему нет дела до того, что стена простояла по крайней мере сто лет в том самом виде, в котором находится и теперь. Он будет настаивать на том, что надземные части сооружения (не скупитесь с ним на длинные слова) были прочны, иначе они не могли бы простоять так долго. И хотя он соглашается с заявлением других о том, что в стене нет ни одной трещины, он все-таки будет отстаивать свое мнение с еще большим упрямством, чем прежде, потому что так должно было быть, коль скоро стена, как он утверждает, имеет уклон в несколько вершков; и когда его заставят признать, что эта стена замыкается в круг без единой трещины, он скорее готов поверить, что кирпичи растягиваются или гнутся, чем допустить, что его показание может произвести такие же свойства ради интереса его клиента. В конце концов из его показания явствует одно из двух: или стена была первоначально возведена в том виде, в каком находится в настоящее время, или каждый отдельный кирпич каким-то непостижимым образом вытянулся и выгнулся. Таково было показание, данное таким полуученым свидетелем в одном недавнем процессе.

В представлении свидетелей этого типа, лучшее правило, как для некоторых людей в политической деятельности, состоит в том, чтобы смело утверждать то, что отрицают другие.

 

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ВЛАСТИ (полицейский надзиратель К)

Далеко не редкий свидетель на суде — это представитель власти. Он занимает разные должности, является в разных видах, но это виды одного типа, не похожие на других.

Это может быть младший чиновник какого-нибудь гражданского ведомства; возможно, что он служит в военном министерстве, в морском управлении или, как в настоящем случае, это может быть полицейский чиновник. Он состоит на действительной службе и службе государственной. Какой-нибудь железнодорожный служащий никогда не мог бы усвоить той внушительной наружности, которая, наряду с невежеством, бывает свойственна «правительствующему чину». Директора английского банка — не более как простые смертные перед этим «чином», и единственный человек, приближающийся к его достоинству и важности, это знаменитый и бессмертный мистер Бёмбль (общинный надзиратель в романе «Оливер Твист»). Предположим, что в числе свидетелей вашего противника находится старший надзиратель полицейского околотка; он непременно должен быть важным свидетелем. Он вызван, чтобы удостоверить то, что было сказано подсудимым «в его присутствии»: это присутствие шести с половиной футов вышины и соответственных размеров в ширину. Разбирается дело о краже из банка; подсудимый — человек с видным общественным положением и большой семьей. При таких условиях важность правительственного чина возрастает до чрезвычайности. Вам приходится считаться не только с правительственной властью, но и с чиновной наглостью, подкрепленной чиновным невежеством.

Неопытный адвокат, естественно, кажется ничтожеством перед столь значительной особой; и каковы бы ни были приемы его нападения, эта крепость в человеческом образе уже испытала на себе не одну подобную атаку и готова выдержать осаду вопросов хотя бы от старейшего ветерана судебного боя.

Прием, усвоенный служебным чином для того, чтобы с успехом отразить перекрестный допрос молодого адвоката, заключается в том, чтобы обрушиться на него со всей тяжестью своей чиновной наглости. На вопросы испытанного адвоката он отвечает резко и громко, тоном унтер-офицера, обучающего неуклюжих новобранцев; пуская в ход свою сокрушительную силу, эта исполинская куча власти заносит голову над казенным галстуком и застывает с явно выраженными на лице словами: «Угодно получить еще?»

Если допрос ведется сведущим и опытным адвокатом, особенно если это старший адвокат, «чин» держится со снисходительной любезностью, как человек, готовый устроить вам аудиенцию у короля, если только это возможно, т. е. если Его Величество в настоящую минуту у себя дома. Я скажу для ясности, что эти должностные лица признают, что Старший занимает положение не ниже полицейского инспектора (одна из рядовых должностей. Звание Старший в высшей степени почетное).

Послушаем объяснения «чина» при первоначальном допросе. Многие из моих товарищей узнают в нем старого знакомого.

- Вы старший надзиратель околотка О?

- Я!

- Вы арестовали подсудимого?

- Я!

- Где это было?

- На пароходе «Андалузия», перед отходом его в Америку.

- Вы узнали его тотчас, как только заметили?

- Моментально.

- Что вы сказали ему?

- Я сказал: «О! вот вы где!» Я не помню наверное, сказал ли я: «Вот вы где» или: «А! вы вот где, мистер Бриге»; но, если милорд разрешит мне заглянуть в мои заметки...

При слове «милорд» свидетель поворачивается в сторону председателя и несколько смягчает свой тон. Малоопытный Джонс (защита):

- Позвольте, позвольте! Какие заметки?

- Мои заметки.— Свидетель бросает на защитника уничтожающий взгляд.

Джонс:

- Они сделаны вами на месте?

- Моментально, сэр (с иронической усмешкой; свидетель смотрит в свою записную книжку). Вот оно. Виноват, милорд; я выразился не совсем точно. Я сказал: «О! так вот вы где!», а не: «Вот вы где», как я сейчас доложил суду. Джонс:

- Я очень прошу вас быть внимательным, мистер.

- Я очень внимателен, сэр.

Судья:

- Кажется, да.

В зале раздается смех; смеются все, кроме чина, который вытягивается во весь рост и по-прежнему поражает убийственными взглядами покрасневшего молодого защитника.

- Расскажите, что было дальше?

- Разрешите заглянуть в мои заметки?

Он отлично знает, что никакого разрешения не требуется, если только его показание допустимо вообще; но он обращает этот вопрос к председателю таким тоном, как будто Джонс целый час притеснял его самым непозволительным образом, не давая говорить.

Обвинитель:

- Конечно.

Пылкий и малоопытный Джонс:

- Позвольте! Вы сделали ему предостережение?

Свидетель (с кротостью):

- Разумеется.

Джонс:

- Вы хотите сказать... Обвинитель (с нетерпением):

- Доложите суду, в каких словах сделали вы предостережение подсудимому?

Краснеющий Джонс умолкает, покрытый позором! Воплощенная наглость искоса бросает на него озлобленный взгляд: «На этот раз, голубчик, мы, кажется, тебя прикончили! Впредь не сунешься».

Свидетель:

- Я сказал (свидетель следит за пером судьи): все, что вы скажете, будет мной записано и будет оглашено на суде.

Председатель одобрительно кивает головой, «чин» перекидывает кивок защите с утроенной силой, сопровождая его презрительной усмешкой.

После этого свидетель читает вслух свои заметки, и обвинитель спрашивает: «Сколько времени были вы с ним?» «Чин» отвечает: «Около часа».

Как вести перекрестный допрос такого господина? Мой ответ: как ни велик шар, он все-таки лопнет, если накачать в него больше газа, чем он может вместить. Он уже надут сознанием своей служебной важности; вы можете вздуть его высокомерие еще и еще, можете сделать его властное обращение нестерпимым для присяжных; его наглость перед лицом суда дает им надлежащее представление о том, в какой мере должен был подчиняться его нравственному давлению и издевательству арестованный им подсудимый.

Его великолепная точность — наглый обман: цель этого обмана заключается в том, чтобы каждое слово его показания признавалось непреложной истиной. Вследствие этого такой свидетель менее чем всякий другой способен выдержать искус перекрестного допроса. Вы можете довести его до белого каления, если ему будет казаться, что вы не хотите признавать его показания, и можете одурманить его самодовольством, отпуская ему это средство в умеренных дозах. Кончится тем, что свидетельская решетка окажется тесна для его величия; присяжные увидят его несоразмерность с простой действительностью, и чем больше будет он выказывать притязаний на их безусловное доверие, тем с большим сомнением будут они смотреть на него,— конечно, при условии, что его право на доверие основано на степени его правдивости, которая не слишком велика. О нем можно повторить то, что Карлейль сказал о другом лице, очень на него не похожем: он не лжет оттого, что в нем слишком мало правды, чтобы выкроить из нее искусную ложь.

Его «внушительная краткость» — дешевый товар. У него нет той тонкости, без которой служебное достоинство вырождается в оскорбительность, а власть возвращается в первоначальную форму своего проявления — грубую силу. Его принадлежность к существам высшего порядка громко выражается при всяком соприкосновении его с теми низшими существами, которых в его представлении он призван не столько охранять, сколько «держать в порядке». Но за свидетельской решеткой он не в силах скрыть свойственную ему смесь раболепства с наглостью. Тип этот не ограничен составом «полицейского корпуса»; он встречается повсюду, где невежество бывает облечено властью.

 

ПОЛИЦЕЙСКИЙ

Каждому, кто ведет защиту в уголовном деле, приходится иметь дело с показаниями полицейских; этот род показаний встречается в уголовных судах чаще, чем всякий другой. И на этот раз я начну с обычного совета: если можно, не троньте их. Это опасные люди. Это профессиональные свидетели, притом профессиональные по преимуществу, какими другие свидетели быть не могут. Их показания в большинстве случаев имеют стереотипный характер. Каждый из этих вымуштрованных, «исполнительных и дельных» людей десятки раз давал ответы на все обычные вопросы в суде. Не воображайте, юный друг, что вам удастся подставить ему ногу на пробитой дорожке, по которой он ходил годами. Он издалека заметил вас у себя на пути, и по всем вероятиям сам пойдет вам навстречу. Вас, может быть, еще и на свете не было, когда уж он отвечал на только что изобретенный вами вопрос. Он знает заранее и следующий вопрос, если вы не лучше рядовых товарищей ваших по четвертным сессиям.

Но попробуйте предложить ему в виде опыта что-нибудь, хоть немного отступающее от привычных вопросов. Он уже смотрит на вас так, как будто у него солнце в глазах. Он не видит, куда вы метите, и надо удержать его против солнца, если вы хотите добиться чего-нибудь от него. Я не хочу даже отдаленным образом обвинять его в недостатке уважения к святости присяги, но должен сказать, что, если он сообразит, куда клонится ваш вопрос, шансы будут против того, чтобы вы получили от него нужные ответы или получили их в наиболее желательной для вас форме. Он считает, что в его обязанности входит «срезать» вас, и если вы не получите ответа, которого не хотите получить, это, вероятно, произойдет оттого, что полицейский так же молод и неопытен, как и вы.

Чтобы достигать цели, вопросы, обращаемые к полицейскому, должны быстро следовать один за другим. Его мозги приспособлены к свидетельской решетке, но они ходят в очень тесных пазах; они передвигаются, как и сам он, медленно и тяжело по отведенной им борозде; двигаются медленно, потому что приучены к этому; они не могут или, по крайней мере, не должны поспевать за вашими. Нельзя допускать, чтобы он угадывал внутреннюю связь между вашими вопросами, если это не входит в ваши расчеты. Если вы спросите, была ли ночь очень темная, и темнота не имеет никакого отношения к существу дела, он приступит к размышлению (по способу, изобретенному в Управление лондонской полиции) о цели вашего вопроса и о возможных последствиях своего ответа. В то время, когда он будет погружен в эту мозговую работу, спросите его врасплох о том, что действительно важно для вас; прервав нить его размышлений, вы, по всем вероятиям, получите нечто близкое к нужному ответу.

Полицейские многое знают по делу и во многое верят. Трудно бывает справиться и с первым, но надо быть крайне осторожным, чтобы не получить очень много второго. Если вы толкнете свидетеля на рассказы о том, во что он верит, его показание будет так похоже на действительность, что присяжные примут его за правду. Хорошо, если оно на самом деле не превратится в факт (в представлении присяжных), пока вы будете добираться до него.

- Что вы сказали подсудимому, когда задержали его? — спрашивает Джонс, сгорающий желанием проявить свою строгость и умение в перекрестном допросе.

- О! — говорит дельный и исполнительный человек,— я забыл доложить об этом суду, милорд (он всегда обращается к председателю с некоторой доверительностью); прошу извинения, милорд; я сказал: «Это что же такое, Сайке (громила и убийца в романе Диккенса «Оливер Твист»)? А кто зарок давал: семь лет отсидел за последнее дело; будет с меня — теперь работать стану. Видно, опять за старое?».

Можем поздравить ученого защитника с неожиданным успехом.

Если только вы заранее не уверены в ответе, никогда не спрашивайте полицейского о нравственных качествах подсудимого. Подсудимый может быть отличным человеком, но у полиции столь высокое мерило в этом отношении, что под него ни один подсудимый никогда не подойдет. Лучше, что он может сказать о подсудимом, это, что он «пока ни в чем не замечался». Мне часто приходилось слышать, как судьи делали выговор полицейским за подобные ответы и спрашивали, известно ли им что-либо в пользу подсудимого. Если человек сказал что-нибудь в пьяном виде и вы спросите полицейского: «Он был ведь сильно пьян, не правда ли?» — свидетель ответит: «Он вполне сознавал, что делал, сэр».

Вообще бывает опасно спрашивать этих свидетелей наудачу. Вы почти всегда получите не тот ответ, которого ждете. Есть иной, менее опасный путь. Постарайтесь привести свидетеля вашими вопросами к противоречиям и к неправдоподобному; не забывайте при этом предоставить ему удобный случай отрицать какое-нибудь обстоятельство, которое вы впоследствии можете установить с несомненностью. Старайтесь изобличить своими вопросами предубеждения свидетеля, установить, что он не имел возможности видеть то, о чем говорит, и не забывайте, что манера допроса имеет не меньше значения, чем предмет его, и что иногда молчание бывает несравненно важнее того и другого.

Полицейский констебль, вообще говоря, не стоит ниже общечеловеческого уровня. Многие из его ошибок объясняются тем, что судьи низших инстанций обыкновенно считают, что он должен быть огражден безусловным доверием к его правдивости. Естественным последствием этого является его ошибочная уверенность в своей непогрешимости.

 

ПРАВДИВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Некоторые думают, что самый трудный перекрестный допрос — это допрос правдивого свидетеля. Не могу не сказать, что я не вполне разделяю это мнение, ибо я всегда считал его самым легким из всех. Говоря о правдивости свидетеля, я не хочу сказать, что его показание должно непременно соответствовать истине. Если бы это было так, не было бы никакой нужды подвергать его перекрестному допросу. Под правдивым свидетелем я разумею такого, который верит, что говорит правду, и желает говорить ее. Допрос его легче других потому, что он не говорит двусмысленно и не уклоняется от ответов. В его словах нет скрытого смысла, он отвечает с готовностью и без умолчания. Он хочет сказать суду все, что знает,— и я исхожу из предположения, что добросовестность его не подлежит сомнению.

Первое, что надо выяснить при допросе такого свидетеля, это — нет ли у него бессознательного пристрастия или сильного предубеждения по существу дела. Для этого достаточно одного, двух вопросов, высказанных в тщательно подобранных словах, если только отношение свидетеля к делу не выяснилось уже при первоначальном его допросе. Предположим, что перед нами священник и спор идет о том, что известное увеселительное заведение надлежит закрыть вследствие неправильных действий владельца или потому, что нарушает общественную нравственность. Он с достаточной правдивостью передает вам то, что видел, и с негодованием или с пафосом говорит о растлевающем влиянии заведения на местных обывателей. При своем первоначальном показании он, вероятно, будет говорить в общих выражениях, не упоминая об отдельных случаях, но, если вы будете внимательно следить за ним, вы можете выяснить, не рисуются ли в его представлении какие-либо отдельные примеры распущенности или разврата. Я вовсе не хочу сказать, что вам следует навести его на рассказ о таких случаях; само собой разумеется, что вы будете тщательно избегать этого; но, если он не упоминал об отдельных примерах, вы можете с успехом привести его к резкому осуждению всех увеселительных заведений подобного рода. Если вы поведете его осторожно, он пойдет за вами с необыкновенной послушностью. Я видал выдающихся старых адвокатов, пользовавшихся этим приемом с блестящим успехом. Человек, который относится к известным фактам с огульным осуждением, не может внушить присяжным большого доверия по отношению к своему показанию об отдельном, данном факте того же рода, особенно в тех случаях, когда показание его не столько касается самого факта, сколько его оценки. Но и факт может быть представлен таким свидетелем в столь сильных красках, что вызовет смех вместо негодования. Мне довелось однажды слышать на четвертных сессиях, как один почтенный и набожный господин заявил судьям, что следовало бы запретить танцы в публичных зрелищах, потому что они лишают порядочных людей возможности иметь хороших горничных. Один священник заявил суду, что двое лиц позволили себе низкий, отвратительный поступок; его спросили, что они сделали; он торжественно ответил: «Я видел, как молодой человек держал девушку за руку и поцеловал ее». Его спросили, не приходилось ли ему во дни молодости делать то, что сделал этот мужчина; свидетель отказался ответить и среди всеобщего хохота прибавил: «А эта девушка была учительницей воскресной школы». Когда же и это обстоятельство не произвело ожидаемого им в простоте душевной эффекта, он бросил на весы в качестве последнего доказательства безнравственности поступка тот факт, что как он думает, этот молодой человек ухаживал в то время за другой молодой женщиной.

Предположим, что правдивый свидетель вызван по делу об уличном столкновении повозок и дает положительное показание о том, что видел. Слишком очевидно, что вам надо установить перекрестным допросом с точностью, в каком положении находился свидетель во время события, момент, в который он заметил происшедшее, условия, благоприятствовавшие или мешавшие его наблюдениям, то время, в которое его внимание было впоследствии вновь обращено к событию, что было при этом сказано, каким образом напомнили ему о происшествии,— словом, вы должны проверить прочность его памяти и точность его в передаче фактов. Можно почти наверное сказать, что его показание окажется в противоречии с показанием кого-нибудь из других свидетелей, столь же правдивого, но не менее подверженного ошибкам, или с какими-нибудь существенными и, может быть, бесспорно установленными обстоятельствами происшествия, и при всей его добросовестности все показание его может быть совершенно разбито.

Правдивый свидетель иногда бессознательно придает ту или иную окраску событию, если имеет близкое отношение по родству или дружбе к одной из сторон: это очень важно иметь в виду при перекрестном допросе правдивого свидетеля.

Часто случается (и за этим всегда надо следить), что при первоначальном допросе остается невыясненным такое обстоятельство, при наличности которого все событие получает совсем другой характер, и надо заметить, что это обстоятельство может существенно изменить смысл

факта в глазах присяжных, хотя бы в оценке свидетеля оно до конца осталось лишенным всякого значения. А так как вы никогда не можете угадать, что может в каждую отдельную минуту повлиять на присяжных, то можно сказать с уверенностью, что установить вам следует все, что только не может вам повредить. Часто бывает в высшей степени важно выяснить личный взгляд свидетеля на передаваемые им факты. Бывает, что он совсем не понимает, к чему ведет его собственное показание, и передает факты в совершенно ложном освещении, способном только ввести слушателей в заблуждение, ошибочно принимая свои выводы из них за самые факты. Это в особенности случается с показаниями, касающимися научных вопросов или вообще представляющими личные мнения свидетелей; люди заключают от суждений к фактам, и обратно, от фактов или предполагаемых фактов к суждениям. Причина смерти являлась предметом бесчисленных ошибок и ложных выводов. Люди часто не умеют различать причины и следствия. Мнения образуются по слухам, по догадкам о фактах, а на суде те же мнения являются уже как доказательства действительности этих же фактов. С особенным вниманием надо в этом отношении следить за свидетелями-врачами. Их показания бывают часто применением той или иной теории, и они очень настойчивы в своих суждениях. Они принимают ту или иную сторону и приходят к различным и противоположным выводам не совсем по тем же посылкам, но по различному пониманию посылок или вследствие различных точек зрения на них. Нетрудно понять безграничную разницу между тем, образуют ли эти свидетели свои суждения на основании фактов или начинают с предвзятой теории, под которую затем подгоняют факты.

Правдивый свидетель часто вводит слушателей в заблуждение тем, что слишком заботится о точном повторении слышанных им слов, забывая о том, передают ли они по своему смыслу то самое, что он хочет сказать, или тем, что приводит факты, не зная о каком-нибудь предшествовавшем факте, который мог бы дать совсем иное толкование тому, что им удостоверено.

Только знание «света» или выяснение источника добросовестной ошибки могут дать успешный перекрестный допрос при таких условиях.

 

ВРАЧ

Один недавний процесс может служить блестящим примером для суждения о ценности медицинских заключений, когда они не основаны на фактах, неопровержимо доказанных или признанных сторонами.

Одна женщина обвинялась в недостаточном питании девочки, имевшем последствием смерть. Несколько свидетелей удостоверили, что жили в «приюте», где умерла девочка; что их кормили плохо, одевали в тряпки, полные насекомых, и жестоко секли. Начальница приходской школы, полицейский чиновник и один из служащих по общественному призрению также подтвердили, что содержание в приюте было неудовлетворительное. Вслед за ними явилась научная экспертиза, на которой главным образом и было основано обвинение (уголовное преследование было возбуждено от имени короны). Один из самых выдающихся лондонских врачей заявил суду, что ему известны обстоятельства дела и что он читал удостоверение (здесь, видимо, разумеются данные полицейского дознания, а не судебного следствия). Из этого отрывка видно, что в Англии нет тех существенных различий в порядке допроса экспертов и свидетелей, какие существуют у нас) о том, что смерть девочки и нескольких других детей произошла от болезни, называемой «сухотка кишок». По медицинской терминологии это была очень редкая болезнь; эксперту никогда не приходилось наблюдать три случая смерти от болезни в одном доме за три месяца; по наблюдениям его практики, он приходил к несомненному заключению, что пища, дававшаяся детям, была, безусловно, недостаточна для поддержания жизни и должна была привести к роковому исходу. (Это, конечно, несколько похоже на тавтологию, но, может быть, это научно.) По его мнению, болезнь и смерть произошли всецело от негодной пищи и недостатка питания и тепла; он утверждал, что девочка умерла от голода.

Что может быть яснее заключения ученого врача и лучше материала, положенного в основание его экспертизы, если только это действительно были свидетельские показания? К сожалению, однако, оказалось не то. При перекрестном допросе он признал, что научное заключение его было основано «исключительно на том, что он слышал об обстоятельствах дела, а не на данных, лично ему известных по отношению к настоящему случаю». Другими словами, он присвоил себе обязанности и права присяжных, которые одни были призваны сказать, убедились ли они по обстоятельствам дела в том, что смерть произошла от негодной пищи и недостатка питания и тепла.

Привожу показания другого врача в этом же процессе, чтобы показать, как опасны могут быть самые расчетливые вопросы при перекрестном допросе даже в тех случаях, когда показания, данные свидетелями при первоначальном допросе, оказались совершенно ничтожными. Этот свидетель удостоверил, что, когда дети были взяты из приюта, их платье оказалось совершенно непригодным для защиты от холода и они казались истощенными, видимо, от недостатка питания. При перекрестном допросе защитник спросил его, приходилось ли ему посещать квартиры бедного рабочего люда. Он ответил утвердительно. На этих словах надо было опустить занавес. Они не предвещали ничего хорошего; но допрос продолжался, и врач сказал, что «нигде и никогда не видал такого постельного тряпья, как в этом приюте».

Я вовсе не хочу сказать, что адвокат, предлагавший эти вопросы, достоин порицания, хотя бы с точки зрения самого строгого критика, ибо самый опытный человек не в силах непрерывно следить за каждым своим словом и предугадывать всякие возможности, а в настоящем случае, конечно, нельзя было ожидать последовавшего ответа. Можно только сказать, что знакомство почтенного врача с обиталищами бедняков было весьма ограничено, если ему не приходилось наблюдать грязи, нищеты и голытьбы в самом отвратительном виде. Вопрос не был ошибкой, но он вызвал ошибочный ответ; такие случайности бывают со всеми, не исключая и самых талантливых людей.

Перекрестный допрос врача-эксперта

В деле Пальмера, где шел спор о том, произошла ли смерть Парсонса Кука от травматического или идиопатического столбняка или от столбняка, вызванного приемом стрихнина, причем все улики подтверждали смерть от стрихнина; один добросовестный врач высказал мнение, что смерть последовала от судорог, не вызванных какими-либо органическими пороками, но развившимися на почве сифилиса. На самом деле Кук умер от столбняка, причиненного стрихнином.

Для начинающих в нашей профессии может быть полезно привести здесь перекрестный допрос эксперта в этом процессе генерал-атторнеем сэром Александром Кокбурном. Этот эксперт был вызван со стороны подсудимого и, основываясь на некоторой собственной медицинской теории, давал заключения, прямо противоположные мнениям первых ученых того времени. Я привожу этот допрос отчасти в подтверждение моего указания на безусловную необходимость установить степень достоверности фактов, принимаемых в соображение свидетелем или экспертом при его объяснениях суду, но также и потому, что считаю этот случай одним из лучших образцов перекрестного допроса при медицинской экспертизе у нас в Англии.

Генерал-атторней. По данным вскрытия, легкие покойного не были отечны. Эмфизема бывает двух родов: она выражается или в расширении клеточек, или в их разрыве. При смерти животных от стрихнина наблюдается эмфизема. Я не знаю, какого рода эмфизема была обнаружена у Кука. Я упустил из виду спросить об этом врача, удостоверявшего данные вскрытия.

Вопрос. К каким органическим расстройствам относите вы причину, вызвавшую столбняк?

Ответ. Ни к каким.

В. Не является ли тот факт, что покойный страдал сифилисом, одним из главных оснований вашего вывода о причине смерти?

О. Да. Я полагаю, что он умер от судорог, вызванных совпадением нескольких болезненных явлений.

В. Какие имеются у вас основания предполагать, что он был подвержен сильному возбуждению и угнетенному состоянию духа?

О. Тот факт, что после выигрыша скачки он в течение трех минут не мог говорить.

В. Есть и другие основания?

О. М-р Джонс удостоверил, что он был склонен к припадкам угнетенного душевного состояния. Сильное душевное возбуждение вызывает такое состояние мозга, последствием которого через некоторое время являются судороги. Я думаю, что д-р Бамфорд ошибается, утверждая, что мозг был в совершенно нормальном состоянии.

В. Можете ли вы утверждать это вопреки мнению д-ра Девеншира и д-ра Герланда, которые присутствовали при вскрытии?

О. Мое заключение основано частью на данных полицейского дознания, частью на свидетельских показаниях. При том состоянии, в котором находились мозг и весь организм Кука, я считаю вполне возможным появление судорог, вызвавших смерть. Я не допускаю смерти его от апоплексии. Он находился под влиянием морфия. Я не хочу сказать, что смерть произошла от морфия, последний мог содействовать другим причинам, вызвавшим судороги. Я считаю, что при его возбужденном состоянии приемы морфия едва ли были своевременны.

В. Но можете ли вы утверждать под присягой, что он находился в возбужденном состоянии, когда был в Руджли? (местечко, где умер Кук)

О. Я пришел сюда, чтобы честно высказать свое заключение. Морфий, данный при болезненном состоянии мозга, часто приносит вред больному.

В. Но какие у вас данные для того, чтобы утверждать, что мозг действительно был в болезненном состоянии?

О. На это часто указывает общее болезненное состояние человека. Я не знаю, был ли припадок в воскресенье ночью судорогами или нет. Я считаю, что это был такой же припадок, как и во вторник, когда последовала смерть, но менее сильный. Я не думаю, чтоб у него были судороги в воскресенье, но он был в том состоянии, за которым часто наступают судороги. Я думаю, что он ошибался, заявляя, что проснулся от шума. Я считаю, что у него был бред. Это один из признаков, на которых основано мое заключение. (Не слишком надежный вывод.) Всякое раздражение кишок вызывает судороги с характером столбняка. Я наблюдал такие случаи у детей, но не видел этого у животных. В научной литературе имеются указания на такие случаи. Мне неизвестно, чтобы такие судороги носили какое-либо особое название.

В. Приходилось ли вам наблюдать такой случай, когда при судорогах этого рода, окончившихся смертью, больной до последней минуты оставался в сознании?

О. Нет, когда эпилептический припадок кончается смертью, сознания уже не бывает. Мне известны четыре случая травматического и пять или шесть случаев идиоматического столбняка.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.